Read the book: «Я и моя судьба»

The first Russian language edition published by Hyperion P. H.

© Издательский Дом «Гиперион», 2024

Я и моя жизнь

1

13 сентября 1982 года я еще не появилась на свет. И все же о той дате у меня сохранились удивительно красочные воспоминания – именно от нее отталкивались старшие сестры, когда рассказывали обо мне; отец поступал так же. Словно мое рождение, которое произошло через день, было напрямую связано с этой датой.

Приближался полдень, солнце сияло во всей своей красе.

У сычуаньцев¹ есть песенка, которая начинается такими словами: «Солнышко взошло, ура, и душа ликует!» Подобную же привязанность и любовь к солнцу испытывают и крестьяне из горных районов провинции Гуйчжоу. На моей родине, в Шэньсяньдине, сентябрь – самый чудесный сезон. В этот период здесь, помимо зеленого, наконец-то можно увидеть и другой цвет, а именно золотисто-желтый. Зелень приятна глазу многих, но если бо́льшую часть года вы практически не видите никаких других оттенков, то вся эта зелень непременно начинает угнетать – вы чувствуете себя не иначе как пленником в зеленой клетке. В вас рождается отчаяние – сродни тому, которое испытывает выброшенный на крошечный островок бедолага, окруженный синевой необъятных морских просторов.

Шэньсяньдин – это название местности и в то же время небольшой деревушки в несколько десятков дворов. У деревни оно появилось вперед или у места – теперь уж никто и не скажет.

Название местечка говорит само за себя – Шэньсяньдин² находится на самой макушке горы. Эта гора не самая высокая, почти все горы, что ее окружают, выше. Вершина горы Шэньсяньдин представляет собой ровное место размером с футбольное поле. Из-за этого туда постепенно потянулись люди. Когда же людей стало много, местечко назвали деревней. С тех пор как страна взяла курс на коллективизацию, оно получило имя Вторая производственная бригада. Поэтому будь то Шэньсяньдин или Вторая бригада – оба эти названия указывают на одно и то же место. Верхушки всех прочих гор в округе плоских вершин не имеют, соответственно, и людей на них нет. Эта деревня располагается на самой окраине уезда, подобных поселений нигде в горах больше не встретишь. Если пройти буквально двадцать ли³ с небольшим, то можно попасть в другой уезд.

«Пройти» – всего лишь фигура речи. Никаких дорог здесь не водилось, так что никто туда не ходил, и уж тем более никто не взбирался ни на какие пики, высящиеся вокруг.

Наступил август, большая поляна на вершине, а точнее – умещавшееся на ней рисовое поле, из зеленого цвета окрасилось в желтый. Когда же минуло десятое сентября и плоская вершина целиком превратилась в гладкий, золотисто-яркий ковер, местные жители, глядя на нее, не могли нарадоваться. Их домики, стоявшие по периметру, все как один крохотные, наполовину были сделаны из камня, наполовину – из цельных бамбуковых стеблей. По нынешним понятиям больше всего к такой постройке подошло бы слово «шалаш». Однако в те времена жителей гор мало волновали вопросы быта, можно даже сказать, что никаких притязаний на эту тему у них не имелось вовсе; гораздо больше их заботило, чем бы набить брюхо. Никто не осмелился бы взять и отгрохать на этом клочке более-менее приличный дом – занимать малейший кусочек пахотной земли запрещалось строжайше. Все прекрасно понимали это, так что претензии тут были делом десятым.

К счастью, в сентябре, который славился как погожий и солнечный сезон, жители Шэньсяньдина наконец проникались благодарностью к природе и наслаждались ясными деньками. То, что практически весь сентябрь в Шэньсяньдине стоит прекрасная погода, – совершенная правда. Как и то, что у жителей Шэньсяньдина развито обостренное чувство благодарности – за солнце, за урожай, за ослепительно-золотую желтизну, дарованную ровной вершиной.

С точки зрения шэньсяньдинцев, любой цветок достоин стать предметом любования; тем не менее никто из местных цветов не выращивал. Разводить цветы считалось неприличным, из-за этого на всех цветоводов, что на мужчин, что на женщин, смотрели как на людей безответственных. Из-за плотного населения и нехватки земли каждый выращивал у себя исключительно овощи, пусть даже в разбитых горшках – отношение к земле как к величайшей драгоценности превратилось у здешнего народа в своего рода болезнь, которая к тому же оказалась чрезвычайно заразной, из поколения в поколение она передавалась от взрослых к детям. Так что никаких декоративных деревьев здесь не произрастало. Когда-то давно они тут имелись, но принадлежали сразу всем – если не бригаде, то коммуне, деревне или всей стране. Хотя цветочные деревья и назывались деревьями, пользы от них, кроме любования, было ноль, поэтому постепенно их вырубали, распиливали на куски и распределяли между дворами, используя для топки в зимний период. Тем, у кого в семьях имелись дети, старики или больные, по обыкновению доставалось больше, в этом проявлялась забота со стороны производственной бригады, которая играла роль большой семьи. Не имея возможности разводить растения для красоты, здешний народ с большим трепетом относился к полевым цветам. Доведись где-то распуститься цветку, как он тотчас становился темой для разговоров. Тот, кто замечал цветок первым, рассказывал о нем тому, кто его еще не видел, а собеседник при первой же возможности спешил поглядеть на него, прихватывая с собой и ребятишек, чтобы те тоже восхитились чудом природы. Такого рода любовь к красоте цветов также рождала у жителей искреннюю благодарность к природе, что говорит о том, насколько же глубоко в сердцах людей сидит тяга к прекрасному.

Взрослые часто наказывали своим детям: «Ни в коем случае не срывай цветок, не то тебя заругают. Куда лучше, когда цветком любуются все, а не кто-то один».

Благодаря наставлениям и личному примеру дети в Шэньсяньдине прекрасно понимали, что рвать полевые цветы и приносить их домой нехорошо.

13 сентября 1982 года, когда день близился к полудню, обе мои сестры собирали рис на своем поле. Старшую сестру звали Хэ Сяоцинь, ей уже исполнилось семнадцать, в Шэньсяньдине она считалась первой красавицей. Вторую сестру звали Хэ Сяоцзюй, ей в том году исполнилось пятнадцать, внешне она ничем особым не выделялась и по красоте не годилась старшей даже в подметки, по уму и сообразительности она также ей уступала. Говоря начистоту, она была глупой, даже, можно сказать, туповатой. Потом она сама мне признавалась, что во многом походила на маму.

Вторая сестрица несколько утомилась.

Отбросив серп, она уперлась руками в колени и, глядя на блистающую золотом желтизну, произнесла:

– Как жалко все это срезать, такая красота.

– Чего тут красивого? – принялась наставлять ее старшая. – Каждый год одно и то же. Работай давай! Закончим этот кусочек и пойдем домой обедать, я уже проголодалась.

Правды в ее словах заключалось куда больше.

Будь то пшеница или рис, едва пожелтев, они радовали глаз «золотым блеском» лишь на короткий период, да и то лишь под яркими лучами солнца. Когда же наступала пора жатвы, золото заметно блекло и теперь уже напоминало старый размокший картон.

Вторая сестра пропустила слова старшей мимо ушей.

Решительно уперев руки в боки, она распрямила поясницу и задрала голову.

Спину ее ломило, шея затекла.

Пока она стояла в такой позе, в поле ее зрения попало нечто доселе невиданное – с неба медленно спускался парашют.

– Сестра, глянь туда! – закричала она.

Старшая сестра тоже распрямилась и, глядя в небо, произнесла:

– Это десантник.

– Вот бы выйти замуж за десантника! – сказала вторая сестра.

– Размечталась! – одернула ее старшая. – Недаром за глаза тебя дурой кличут. Как может десантник жениться на ком-то из нашей деревни? Неужто в Китае не найти девушек получше?

Пока они так переговаривались, парашют спланировал прямо на наше рисовое поле. Сестры видели, что у парашютиста не имелось никакого намерения приземляться на крестьянском поле; он изо всех сил старался поменять направление, но было совершенно очевидно, что парашют отказался его слушаться и опустился аккурат на наше поле. Более того, своим куполом он накрыл и десантника, и моих сестер. Первым делом парашютист освободился от ремней, и хотя, приземляясь, подвернул себе ногу, все же помог обеим моим сестрам выбраться из-под парашюта.

Спустя двадцать шесть лет вторая сестра мне призналась, что на самом деле с удовольствием осталась бы под тем парашютом подольше.

Именно тогда я впервые оказалась со второй сестрой один на один и между нами состоялся задушевный разговор – так что про тот случай, который произошел 13 сентября 1982 года, я узнала преимущественно от нее.

– Почему? – спросила я.

– Это так напоминало паланкин.

– Какой еще паланкин? – удивилась я.

– Свадебный, какой же еще, – ответила она.

Дальше произошло то, что и должно было произойти, – вторая сестра побежала за подмогой, а десантник – нет, правильнее будет назвать его «братец-десантник» – уселся на землю и принялся пошагово инструктировать старшую сестру, как правильно собрать и упаковать парашют.

Вторая сестра обмолвилась, что он был очень хорош собой.

Он свалился на моих сестер прямо с неба, ни дать ни взять сестричка Линь⁴, из-за чего вторая сестра, вспоминая тот случай, еще долгое время пребывала в радостном возбуждении. Никогда в ее жизни не происходило ничего более смешного.

А вот для старшей сестры это событие превратилось в злоключение – но братец-десантник совершенно в том не виноват, потому как ни о чем не подозревал.

Вторая сестра вернулась вместе с партсекретарем Хэ Гуантаем и несколькими мужиками, которые на створке двери перенесли братца-десантника в наш в дом.

Мой отец Хэ Юнван был крестьянином, мать, Хэ Хуа, – тоже. В Шэньсяньдине фамилия Хэ – самая распространенная, у многих родители связаны родственными узами и супружеские пары состоят в двойном родстве, поэтому дети в любом случае наследуют фамилию Хэ, кому бы она ни принадлежала – отцу или матери. Плюс таких браков состоит в том, что супруги в них живут дружно, но минусом становится рождение следующего поколения с умственными отклонениями, вроде тех, что у моей второй сестры.

Старшая сестра в этом плане – исключение.

По рассказам предков, в последние годы династии Цин⁵ в главном городе нашей провинции проживало знатное семейство по фамилии Хэ. Но из-за того, что в их семье появился вождь «повстанцев», хозяин семейства, опасаясь уничтожения рода, вместе со всеми домочадцами и прислугой под покровом ночи убежал в глухие горы и осел в Шэньсяньдине. Ну а жители Шэньсяньдина, у которых сейчас другие фамилии, по большей части являются потомками слуг, бежавших за своим хозяином.

– То, что у нас фамилия Хэ, – заметила вторая сестра, – говорит о том, что у нас троих благородная кровь.

Произнося эту фразу, она промывала куриные кишки. В те годы большинство жители китайских деревень, забив курицу, старались сохранить даже ее кишки, которые шли на приготовление самых разных блюд. Промывка кишок – занятие трудоемкое и кропотливое: сперва их нарезают на кусочки, каждый из которых тщательно промывают. Сын сестры, то есть мой племянник Чжао Кай, в это время мыл кусочек доуфу⁶. Это лакомство они специально купили у подножия горы на рынке за день до моего приезда. Из-за жары, чтобы доуфу за ночь не испортился, его закопали в золу. В деревнях свежая зола из очага считается чуть ли не стерильной, ее используют как консервант или антисептик. Стоит кому-то сильно пораниться, а под рукой нет лекарства, достаточно тут же насыпать на рану горсть золы, и кровь останавливается.

Тогда на дворе стоял 2008 год, второй сестре исполнилось сорок один, и она была матерью двоих детей – мальчика и девочки. Старшую сестрицу Чжао Кая звали Чжао Цзюнь, она уже вышла замуж и жила в другой семье. Много-много лет моя вторая сестра и Чжао Цзюнь уехали на заработки в другие края, но поскольку я задумала приехать из Шэньчжэня в Шэньсяньдин, чтобы навестить отца, они специально поспешили вернуться.

Я не ожидала, что вторая сестра вдруг возьмет и скажет нечто подобное. Чжао Цзюнь, которая рядом мыла овощи, тоже оторопела, поэтому, как и я, подняла голову и выразительно посмотрела на мать. Несколько секунд она глядела ей прямо в лицо, после чего медленно повернулась ко мне с вопрошающим взглядом: мол, тетя, а что мама хотела этим сказать?

Откуда мне знать, что именно она хотела этим сказать? Нет, ну догадаться-то я могла, чего тут непонятного, просто-напросто она имела в виду, что наша семья Хэ может похвастать очень даже неплохим происхождением. В ее словах звучали нотки самоублажения, но вместе с тем и кое-что еще.

Чжао Цзюнь как раз и не понимала, чего в них заключалось еще.

Я же, поскольку давно знала, что вторая сестра с детства не блещет интеллектом, была уверена: никакого подтекста она в свои слова не вкладывает – просто ляпнула, не подумав.

Высказавшись, она продолжила тщательно промывать кишки, словно ничего и не говорила.

На момент 2008 года у меня, двадцатишестилетней, уже имелась прописка в Шэньчжэне, и я стала самой что ни есть горожанкой. Вдобавок к этому я получала больше семи тысяч юаней в месяц, так что среди трех сестер оказалась самой перспективной и была единственной, кто мог вытащить из бедности три поколения нашей семьи Хэ. Все мои родственники, включая отца и мужей моих сестер, теперь смотрели на меня другими глазами. Если бы не все это, вторая сестрица вряд ли бы столь тщательно намывала передо мной куриные кишки. Как по мне, так они уже были промыты чище некуда.

В ответ я промолчала.

Поскольку с языка сестры сорвалось невесть что, я прониклась к ней еще большим сочувствием. Вместе с тем в моей голове всплыло уже другое слово, связанное с темой крови и происхождения, а именно «судьба». Я тут же вспомнила и про «судьбу» старшей сестры, и про свою собственную, и меня невольно переполнила грусть.

Однако виду я не подала.

Я уже привыкла к такому и даже преуспела в умении скрывать перед родными разного рода печали и тревоги. Другого выхода просто не имелось, ведь в глазах родственников я являлась спасительницей. Догадайся они, что меня что-то гложет, это бы вызвало у них беспокойство.

Чжао Цзюнь и Чжао Каю я тоже ничего не говорила.

Что, собственно, я могла рассказать этому молодняку?

Я лишь посмеялась, хотя на душе у меня скребли кошки. Вдруг зазвонил мобильник Чжао Цзюнь. Она прекратила мыть овощи и отправилась в дом, чтобы принять звонок…

В 1982 году в Шэньсяньдине еще не имелось ни электричества, ни телефонной связи. В этом самом 1982 году в китайских деревнях такая ситуация была практически повсеместно, особенно если они находились в горах.

Когда в Шэньсяньдине приземлился парашютист, для местных это выглядело как чудо из чудес. В тот день все в нашей семье пребывали в небывалом возбуждении, к нам прибегали и взрослые, и дети, чтобы собственными глазами увидеть, что же из себя представляет десантник.

В плане военной дисциплины десантник оказался непоколебим: как именно он оказался в Шэньсяньдине, он объяснил исключительно одному человеку – секретарю партячейки Хэ Гуантаю. Оказалось, что вместе с другими разведчиками этот десантник находился на борту разведывательного самолета, который взлетел с военного аэродрома в Куньмине. Согласно первоначальному плану, подлетая к границе провинций Юньнань и Гуйчжоу, десантники должны были выпрыгнуть из кабины, после чего на земле, а точнее сказать, в горном лесу, их предстояло отыскать поисковому отряду сухопутных войск, дислоцированных в Гуйчжоу…

Две провинции организовали обычные учения для воздушно-десантных и сухопутных войск, никакой важной военной направленности они не несли. Куда же военным без тренировок? Но поскольку самолет попал в воздушный поток иного направления, то его отнесло чуть дальше от границы провинций; в итоге все разведчики спустились на территории провинции Гуйчжоу. Наш парашютист покидал самолет последним и никак не ожидал, что приземлится у нас в Шэньсяньдине…

Партсекретарь не решился пускать ситуацию на самотек и тотчас снарядил человека, который на общественном велосипеде помчался с докладом в село. В тот год право на пользование землей уже передали крестьянам, производственные бригады исчезли и деревни снова стали называться деревнями. То же произошло и с коммунами, которые опять же обрели наименование волостных управ. К счастью, дополнительный заработок тогда еще официально не разрешили, поэтому мужчин в деревне хватало, от желающих доложить ситуацию не было отбоя. Хорошо и то, что Шэньсяньдин располагался не слишком далеко от волостной управы, всего в каких-то пятнадцати ли, к тому же путь туда вел под горку.

Вторая сестрица рассказывала, что братец-десантник показался исключительным и симпатичным не только ей и моей старшей сестре – так считали все жители деревни.

А еще она сказала буквально следующее: «Если бы твоя старшая сестра и братец-десантник поженились, это был бы брак, заключенный на небесах, их словно создали друг для друга, а какие красивые были бы у них дети!»

Когда она произносила эти слова, ей самой уже исполнился сорок один и она вот-вот должна была стать молодой бабушкой. Пока она вспоминала тот случай, на все лады приукрашивая братца-десантника, я искренне ей сочувствовала.

Спустя два с лишним часа из волостной управы явились санитары, которые на носилках забрали братца-десантника с собой. А пока длились эти два с лишним часа, единственной, кому партсекретарь позволил общаться с десантником, была моя старшая сестра, остальным вход в комнату запретили. Сам он тоже вышел и, расположившись на пороге, попыхивал длинной, в один чи⁷, трубкой. Даже мой отец и вторая сестра сознательно покинули дом вместе с другими. Только моя мать осталась лежать в другой комнате, потому как вот-вот на свет должна была появиться я, и любое движение доставляло ей неудобство.

Никто не знал, о чем старшая сестра говорила с десантником, однако многие слышали, что она пела ему песни, среди них и наши, местные. Старшая сестра была не только красавицей, пела она тоже превосходно. Все, кто находился рядом, включая моего отца, вторую сестру и лежавшую в другой комнате мать, слышали, как десантник одобрительно хлопает в ладоши и нахваливает старшую сестрицу.

В волостной управе имелся воинский отдел, который вдогонку послал в Шэньсяньдин своего человека с военной формой. Скорее всего, в управе решили, что одежда десантника во время приземления пришла в негодность. На самом деле его одежда была в полном порядке, и все-таки он надел китель, принесенный из военного отдела, а свою куртку десантника подарил моей старшей сестре – это была черная куртка из тонкой кожи, даже на обшлагах ее рукавов блестели медные пуговицы. Вся она, где ни притронься, поражала удивительной мягкостью.

Когда парашютист махал всем на прощание, старшая сестра, Хэ Сяоцинь, стояла у окна и, глядя на удаляющиеся носилки, заливалась слезами.

Под вечер к нам зашел партсекретарь.

В это время отец готовил ужин, вторая сестра помогала разводить огонь, а старшая находилась в комнате родителей – обтирала маме лицо, мыла ей руки и ноги.

Из щели нашего старого кухонного стола торчал целый ряд бамбуковых шпажек, на каждой было нанизано нечто странное и закопченное.

Хэ Гуантай поинтересовался, что это такое.

Отец объяснил, что это лягушачьи шашлычки, принесенные Чжан Цзягуем. Чжан Цзягуй принадлежал к числу «образованной молодежи», которую в в начале «культурной революции» отправили из старшего класса школы в глухие районы заниматься крестьянским трудом. В 1982 году он по-прежнему слыл самым образованным среди всех жителей Шэньсяньдина. Когда-то он мечтал поступить в университет, его учителя и одноклассники нисколько не сомневались в том, что он туда поступит, да и сам он был полностью уверен в своих силах. Однако «культурная революция» разбила все его мечты в пух и прах. Вернувшись в свою деревню, он совсем пал духом и на личной жизни тоже поставил крест. Когда в стране возобновили госэкзамены для поступления в вузы, его мать, с которой они все это время поддерживали друг друга, разбил паралич, и она слегла. К тому времени как он, исчерпав свою сыновью любовь, проводил ее в последний путь, уже наступил 1981 год. Моя старшая сестра Хэ Сяоцинь вдруг расцвела и превратилась в грациозную девушку, прелестную, словно едва распустившийся пион. Тогда партсекретарь лично решил посватать ее Чжан Цзягую, и тот вопреки ожиданиям согласился. Жители Шэньсяньдина все как один полагали, что у него имелись три причины отказаться от мечты поступить в университет: во-первых, от его мечты, которую давно стерла жизнь, остался лишь ореол, теперь она больше походила на ржавый замок на воротах, в который пропала всякая охота совать ключ; во-вторых, его только что выбрали на должность деревенского старосты, на него возлагались слишком большие ожидания, и ему хотелось доказать, что он хоть чего-то да стоит; ну и последняя причина заключалась в том, что его свалила наповал красота моей старшей сестры.

Причем последнюю причину народ считал самой веской. По словам второй сестры, раньше Чжан Цзягуй какого-то особого внимания на нашу старшую сестру не обращал, но, положив на нее глаз, почувствовал, что вроде как ее недостоин. Ведь, по правде говоря, он был всего-навсего тридцатидвухлетним холостяком да и какой-то особой внешностью не отличался. А что касается его причастности к «образованной молодежи», так ту страницу уже давным-давно перевернула история, поэтому никакого превосходства над другими это звание больше не давало. Да к тому же в тот момент, когда шел разговор о женитьбе, старшей сестре едва исполнилось шестнадцать, в то время как ему – в два раза больше.

Ну куда такому тридцатидвухлетнему поступать в университет? Когда он закончит учиться, ему стукнет уже тридцать шесть, разве он еще сможет найти себе в жены такую красавицу, как Хэ Сяоцинь? Ведь как оно у мужиков – состоялась жизнь или нет, определяется четырьмя пунктами: удачей в деньгах, удачей в карьере, возможностью вкусно покушать и успехом у женщин. Из этих четырех пунктов на первом месте стоит успех у женщин. Тому, кто успешен в любви, позавидуют и высокий чиновник, и богач. «Да если этот великовозрастный холостяк Чжан Цзягуй сможет жениться на Хэ Сяоцинь, то лучшего и желать нельзя, надо знать меру!» – рассуждали про свадьбу моей сестры и Чжан Цзягуя деревенские мужики, особенно холостые.

А вот что думала по этому поводу старшая сестра, была ли она довольна таким раскладом или действовала по принуждению, о том я никогда вторую сестру не пытала, сама она тоже об этом не заговаривала. Расспрашивать отца мне казалось худшей идеей, сам он тоже не поднимал подобного разговора, поэтому я до сих пор остаюсь на сей счет в полном неведении. Впрочем, вот что отец как-то сказал мне: «Те, кто носит фамилию Хэ, втайне радуются, что Чжан Цзягуй не смог стать первым в нашей деревне студентом, а все потому, что фамилия у него не Хэ, а Чжан. Если бы первый студент вместо фамилии Хэ носил любую другую, то большинство жителей Шэньсяньдина с фамилией Хэ потеряли бы лицо, это у всех бы вызвало досаду. Даже Хэ Гуантай так считает, даром что партсекретарь». С одной стороны, люди не хотели, чтобы Чжан Цзягуй стал первым в истории Шэньсяньдина студентом, а с другой – все как один продвигали его в деревенские старосты и возлагали на него разного рода надежды.

Иной раз мысли у людей и правда странные, такие же странные, как те самые шашлычки на бамбуковых шпажках, что торчали из щели нашего старого кухонного стола. Глядя на закопченные кусочки, без подсказки вы бы никогда не догадались, что это такое.

Партсекретарь подошел к столу и, заложив руки за спину, нагнулся, чтобы повнимательнее рассмотреть шашлычки.

– И что, прямо на всех лягушачье мясо? – спросил он.

– На нескольких – змеиное, – ответил отец. – Чжан Цзягуй убил длиннющую, в полтора метра, змею, запек ее и принес мне в подарок как будущему тестю.

Однако вторая сестрица мне потом пояснила, что Чжан Цзягуй доставил гостинец не ему – он хотел расположить к себе мою старшую сестру.

Партсекретарь уселся на табурет и сказал, что уж и не помнит, когда в последний раз ел мясо.

– Змеиное мясо – тоже мясо, самый настоящий деликатес, который и гурманы-то себе не часто позволяют, – заметил он.

Произнося это, он вытянул шпажку с шашлычком и принялся жевать, как ему показалось, змеиное мясо; еще и попросил вторую сестру подать ему соль, сказав, что с солью это лакомство гораздо вкуснее, а без соли и самое вкусное покажется ерундой.

Отец сказал, что соль в доме закончилась. Вообще-то в тот день он собирался за ней в сельский магазин, но никак не ожидал, что на их поле приземлится десантник, поэтому соль так и не купил. Отец попросил вторую сестру зачерпнуть в блюдечко рассола из горшка с соленьями, чтобы партсекретарь макал мясо в него.

К слову сказать, партсекретарь не был старым, ему стукнуло-то всего пятьдесят три года, но поскольку на своем посту он находился уже долгое время, то люди в обращении к нему добавляли слово «почтенный», тем самым показывая свое уважение к нему как к представителю партии.

Он пришел к нам по поводу той самой куртки десантника.

По его словам, наша семья не могла распоряжаться подобной курткой единолично. Если такую вещь, всю из натуральной кожи, увезти на продажу в город, то за нее легко можно получить полсотни юаней. Поэтому у многих возникли претензии к тому, что куртку захватила наша семья.

Услыхав такое, вторая сестра тут же вспылила. Отбросив кочергу, она выпрямилась во весь рост и, воткнув руки в боки, заявила:

– Эту вещь братец-десантник лично подарил моей сестре, о каком захвате тут может идти речь? Пусть каждый думает, что ему хочется, вам как партсекретарю не пристало приходить к нам и читать всякие непристойные проповеди!

Партсекретарь нисколько на нее не обиделся. Он понимал, что ему при его-то должности неприлично опускаться до уровня какой-то глупой малолетки.

Глядя на отца, он продолжал втолковывать свое:

– Если бы деревня Шэньсяньдин сейчас по-прежнему называлась производственной бригадой, то все, что десантник подарил кому-то одному за помощь, оказанную ему всей бригадой, следовало бы рассматривать как подарок от лица НОАК и расценивать как коллективную собственность…

Отец попробовал мягко возразить: мол, сейчас время-то уже другое, но партсекретарь, вздохнув, продолжал отстаивать свою точку зрения:

– Да, время другое. Но ты же должен признать, что больше всего этому десантнику помогли те, кто, обливаясь потом, бегал туда-сюда! Парни сделали свое дело, но ничегошеньки за это не получили. Разумеется, они будут недовольны, так уж устроены люди.

Вторая сестрица лишь открыла рот, не зная, что и ответить.

Отец на какое-то время оцепенел, после чего выдавил из себя:

– Неужели ты собираешься забрать эту куртку, продать ее и потом разделить выручку?

В этот момент из комнаты родителей с тазиком в руках вышла старшая сестра и сердито заявила:

– Когда братец-десантник подносил мне свою куртку, то совершенно ясно сказал: «Дарю тебе на память». Он не сказал: «Дарю вам», и вы, партсекретарь, это прекрасно слышали. А раз так, то никто не посмеет унести ее из нашего дома!

Партсекретарь попал в щекотливое положение.

Он принялся объяснять, что пришел вовсе не за курткой и что тем более не собирался ее продавать и распределять вырученные за нее деньги.

Не выпуская из рук шашлычок из змеиного мяса, он встал из-за стола, подошел к очагу и, присев на корточки, обратился к отцу:

– Эх, Юнван, да я же для вас свой в доску, неужто не знаешь, как я отношусь к твоей семье? Мне ничего от вас не надо, я всего лишь хотел предупредить тебя. То, что всегда найдутся недовольные, – обычное дело, так не лучше ли их просто уважить, купить, к примеру, тех же сигарет? Так уж принято. Хотя сейчас значение коллектива уже не то, да и власти у меня как таковой нет, но я все-таки в ответе за то, чтобы наш народ жил сплоченно…

Выслушав его монолог, старшая сестра не нашлась с ответом.

Он говорил разумные вещи, да и посыл был с его стороны самый что ни на есть искренний, он ведь желал добра.

Отец мельком глянул на мою старшую сестру, опустил голову, на какой-то миг задумался, после чего отчетливо произнес:

– Хорошо, партсекретарь, послушаюсь тебя и куплю сигарет, а ты потом от лица нашей семьи раздашь их кому нужно.

Сказав это, отец снова глянул на мою сестру.

Та, не проронив ни слова, вышла во двор и выплеснула там воду.

В это время отец тихонько обмолвился, что у него на данный момент напряженка с деньгами, покупать сигареты не на что, но тут же добавил, что сигареты ведь может купить Чжан Цзягуй.

Партсекретарь на это сказал, что ему без разницы, кто их купит, в конце концов, Цзягуй – тоже свой человек. Ведь в любом случае, на Праздник весны у него со старшей сестрой будет свадьба, и, переезжая, она все равно прихватит эту куртку с собой, а значит, куртка станет их общей собственностью.

Перед уходом он вытянул из столешницы еще один шашлычок со змеиным мясом и как следует с двух сторон обмакнул его в рассол. Очевидно, обмакивание еды в какую-нибудь приправу уже превратилось в его страсть.

После ужина старшая сестра надела кожаную куртку и принялась крутиться перед зеркалом с отколотым уголком. В нашем доме были всего две маленькие комнаты. В одной жили родители, в другой – мои сестры. Средних размеров зеркало с отколотым уголком стояло поверх старого сундука. Сундук входил в приданое моей матери, зеркало из-за попадавшей в него влаги уже давно пошло пятнами, поэтому в нем все отражалось как в тумане. По словам второй сестры, старшая сестра очень редко смотрелась в зеркало – она знала, что красива, смотрись не смотрись, красота все равно при ней остается. А вот вторая сестра, по ее же собственным словам, наоборот, проводила у зеркала куда больше времени, и при этом всякий раз ей хотелось его разбить. Она признавала, что одно время завидовала старшей, однако когда был решен вопрос свадьбы старшей сестры с Чжан Цзягуем, завидовать перестала. К чему тогда вообще сдалась красота, если все равно придется пропадать в Шэньсяньдине да еще и выходить замуж за самого заурядного человека?

Потом вторая сестра рассказала, что в тот вечер 13 сентября 1982 года, когда старшая при свете малюсенького огарка свечи облачилась в короткую куртку из тончайшей натуральной кожи, то заворожила своей красотой даже ее. Как сказали бы современные пользователи сети, полный отпад.

Старшую сестру ее собственная красота, похоже, тоже застала врасплох, тем не менее на ее лице не отразилось ни малейшего признака самолюбования; наоборот, оно оставалось совершенно каменным. По словам второй сестры, «она выглядела так, словно ее покинула душа».