Сиреневый туман

© Людмила Андреевна Евсюкова, 2022

ISBN 978-5-0056-1099-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1. Беспокойная ночь

Стояла звездная ночь. Дома укрылись пеленой тумана. Ничто не мешало отдыху. Вдруг воздух содрогнулся от истошных женских воплей, яростного лая дворовых собак и пьяной мужской брани:

– Я научу уважать супруга! Ты у меня перестанешь бегать следом и мешать проводить время. Ишь, цаца выискалась. Муж, видите ли, понадобился. А я всем нужон, не только тебе! Заруби на своем сопливом носу.

Вот тебе за слежку, а это за то, что притащилась в неподходящий момент. Получай за вчера, позавчера и два дня вперед. – Наносил удары женщине мужик, и волочил по земле за волосы, намотанные на кулак.

– Степушка, родненький! Прости, что помешала! Срочно надобно ведь.

Крик изверга перешел почти на визг:

– Это куда тебе среди ночи надобно? Мужнина жена, должна верность блюсти и ублажать свово супруга, а не блукать в темень, невесть где.

– Не дубась меня. Итак муторно, – умоляла женщина.

– Заткнись, потаскуха! Ишь ночная бабочка выискалась!

– Дак не таскаюсь я, пришла помощи просить.

В окнах домов светлячками стали вспыхивать огни. Женщины уткнулись носами в стекла, что за ненормальный мешает людям отдыхать после трудового дня. Мужчины спешно натягивали портки и рубахи, устремляясь на помощь женщине.

– Что за придурок сосед! Слышь, Мить, баба на сносях, а он снова волочит ее за косы по земле. Бедная Лизка, что за судьба досталась?!

– Ну, да! – Поддержал жену Митяй.– Была бедовой, запевалой во всех делах, да и одной из красавиц в свое время. Немало сердец разбила, твою мать. Борька вон, до сих пор сохнет, не может забыть, страдает в одиночестве.

Так нет же, выдали замуж за этого козла, а он не только не ценит девку, а вообще на мужика-то не похож. Не дали несколько дней дождаться любимого из армии. Отец, видишь ли, у Степки хороший, надеялись, и этот таким будет. А ишь, что вышло из него: срамота да и только: бабник да гулена. Семья побоку, зарабатывать не обязан. На это жена есть. И та теперь, скорее, на тень похожа, чем на женщину.

Первыми выскочили на улицу Семен и Митяй. За ними их жены. Потом подтянулись остальные соседи. Митяй закричал:

– Степка, гад, залил глаза и издеваешься над жинкой, твою мать. Брось изгаляться над бабой. Кому говорю? Не то милицию позову!

– Ага, прям сейчас рвану исполнять твой наказ! Как бы не так! Топай своей дорогой. – Оскалился Степка.– А и не боюсь совсем. Мент в город укатил. До понедельника можно жить спокойно!

У Семена округлились глаза:

– А ты что, только в его отсутствие битвы дома устраиваешь? На часы смотрел? Еще два часа могли спать. Вон, пол-улицы разбудил! Не боишься? Так мы тебе сами головомойку устроим, отвесим кундюлей по самое “ не хочу», чтобы побывал в шкуре своей бабы.

Степан принял стойку воина. Хотя, какой там воин: скорее петух с растрепанным хвостом, торчащим в разные стороны, как всклокоченные волосы на его голове.

– Фиг вам! А-ну, кто смелый тягаться со мной силой? Ни один из вас меня не одолеет. Вон, какие бицепсы.

Он рывком распахнул полы рубашки и стал задирать рукава, хвастаясь телом. От пьянки и недосыпа он выглядел пьянчужкой с будуна.

– Да ну тебя, дурак, больной на всю голову. – огрызнулась тетка Матрена. – Лучше бы в огороде или в помощи по дому показывал свою силу. А -то баба и на работе, и в огороде, и дитя под сердцем носит, и с хозяйством возится. А ты по кабакам да “ простигосподям» шастаешь.

Степан выгнул грудь колесом и нахмурил брови:

– Не твоего ума, дело, старуха, где я и как. За собственной семьей смотри. Уж как-нибудь без подсказок с жинкой разберусь.

Тетка Матрена обиделась. Митяй взорвался:

– Твою мать, сосед, чего тебе в три часа ночи взбрендило заниматься разборками в семье?

– А пусть не шастает за мной и не следит. Сам знаю, когда и куда являться! Надоела, муха назойливая.

Тут уж завелись стоящие группой соседки. Тонька, жена Митяя, зажав ладони в кулаки, двинулась к Степану:

– Ах ты, кобель недоделанный! Чужих баб ублажаешь, а своей даже на последних месяцах не даешь спокойно подготовиться к появлению малыша. Где это видано – мутузить бабу перед родами. Совсем что ль мозги пропил?

Степан сузил глаза и самым, что ни на есть, ехидным голосом отозвался:

– А кто просил рожать-то? Мне детеныш совсем не нужон. Мужику вообще кровососы ни к чему. Была бы дырка справить мужскую потребность. Остальное на собственное усмотрение.

Тонька завопила:

– Как на бабу лезть, так нужна. А как от тебя же понесла, не такая стала? Хоть и кум ты мне, выскажу все в глаза. Сморчок ты в засушенном виде. От горшка два вершка, а зла на весь мир хватит. Какого лешего не живется спокойно?

– Да кому нужны эти молокососы? Раньше было хоть на что посмотреть: баба, как баба. А теперь? – Скривил он губы.– Родит, станет совсем старухой. То грудью кормить надоть, то ночами бессонными трястись над ним, опять же пеленки, распашонки- Одна трата денег да и высохнет вся. На хрена мне сушеная вобла в постели?

– Ты погляди, гаденыш какой! Зачем женился тогда? Взял-то красотку. Интересно, кто же ее такой делает, лентяй хренов. Почему уже второй месяц не работаешь, только претензии научился жене предъявлять? Где твое мужское достоинство?

– Для этого самого и женился. Чтобы в доме порядок, и еду умела сгондобить! А достоинство мое, как и у всех мужиков, в штанах. Показать? – Похотливо выставил свое хозяйство вперед Степан. Мужики скривили губы в усмешке, бабы прикрыли лица платками.– А работа не волк- в лес не убежит. Недомогаю я.

Сенькина жена, Нинка, схватила его за грудки:

– Тю, недомогает он, кобель хренов. Да на тебе воду возить впору. На кой ляд такие выродки на свете живут? – Она заглянула в налитые кровью глаза Степана, покачала головой. – Сильный пол еще называется! Пиявка болотная- вот ты кто. Залез верхом на бабу, да еще и ножки свесил.

Степан с ненавистью уставился на нее прищуренными глазами и заорал, накручивая на кулак еще сильнее косу жены:

– Разойдись, курицы драные! Трещите, как сороки! Моя жена и дите будет тоже мое! Хочу люблю до потери пульса, хочу уму-разуму научаю!

Лиза осела от боли наземь, склонившись к ногам домашнего деспота. И закатила глаза к небу.

Видя это, жена Митяя сверкнула злобно глазами.

– Где это видано, чтобы кажну ночь глава семьи изголялся над семьей?! Да че мы тут с ним лясы точим. Вот счас навешаю ему тумаков. – Схватила мужика за грудки и стала колотить по груди. – Он тут лапшу всем на уши вешает. А мы должны терпеть что ли? Ну-ка, налетай, мужики. Покажите, на что способна советская власть. Это раньше женщины бесправные были. Теперь и сдачи дать могем.

Каждый из присутствующих съездил не по одному разу по роже соседа кулаком. Тот пытался отмахиваться и все равно стал похожим на освежеванную животину: в крови и ссадинах.

А что? Надоели всем его выкрутасы. Утром рано бежать на работу. А еще с хозяйством возиться. Итак ведь из-за дурака опоздали. Как бы неприятностей не отхватить от начальства.

Пока мужики разбирались с супругом, Лизка отползла к бесцветному, покосившемуся штакетнику, и сидела там, скукожившись. Женщины царапали садисту красную рожу со звериным оскалом по полной. Пусть не думает, что, обижая слабых, не получит отпор. Кто-то таскал за воротник, кто-то за рукав, а Тонька умудрилась схватить за патлы на голове, совсем, как он Лизу. Отыгрались на садисте за все нанесенные обиды и оскорбления в их и без того нелегкой жизни.

Нинка заглянула потом в налитые кровью Степкины глаза:

– Ну, как головомойка? Ты ведь такую ежедневно устраиваешь дома.

Давно пора поставить говнюка на место. Вырвать бы еще язык за гадости, которые говоришь о жене. Уж мы знаем цену каждому из подгорненских и михайловских! Ты- дерьмо по сравнению с супружницей. Тянет семью за двоих и не ноет, как ты.

Из толпы женщин послышался смешок тетки Мотри, потом громкий крик:

– Такому пакостнику и женилку следовало бы оторвать, не только рожу набить. Да связываться с правосудием нет резона. Когда сходились, небось, клялся стать опорой и быть с Лизкой в радости и горе до самой смерти? А на самом деле что?

– Изверг поганый. Бабе жизни никакой. Тьфу на тебя, Степка! Бог все равно накажет! Вот увидишь!

Накал страстей пошел на спад и, наконец, совсем иссяк. Все, что думали, высказали семейному тирану. Он сидел теперь на пыльной дороге в кругу односельчан. Отдышавшись, пьяный дебошир поднялся, становясь на колени и опираясь на руку, и выдохнул из себя все зло, что в нем накипело:

– Дуры, бабы! Жаль, чужие. Уж вправил бы вам мозги.– Оттолкнул с гневом стоящих ближе других.

– Да мы б с тобой рядом и нужду справлять не сели, гомнодав гремучий. Был бы умный, семью б содержал и бабе ночами удовольствие доставлял, а не налево шастал и мозги кулаками вправлял.

– Много вы понимаете, дуры безмозглые! Бабу надо держать в кулаке. Это главное в жизни.– Огрызнулся и поплелся, качаясь, к реке Чле, чертыхаясь про себя и костеря всех, кто стал участником и одновременно свидетелем его побоища. Сенька за ним.

Соседи кричали дебоширу вслед:

– Скатертью дорожка!

– Бог тебе судья!

– Иди, проспись! А-то, ишь, грамотей выискался! Любое воспитание с себя начинать надо.

– Учти: мы Лизку в обиду больше не дадим. Будешь дальше выкобениваться, получишь еще больше подзатыльников. Забудешь, как кулаками машут-то.

Растрепанная Лиза с одной стороны облокотилась об дерево, с другой оперлась спиной на чужой покосившийся от времени штакетник. Сидела на пожухлой осенней траве вперемежку с опавшими от ветра листьями, раскачивалась из стороны в сторону, зажав руками живот, и постанывала. Бабы, что постарше, бросились к ней.

– Что, болит? У, изверг!

– Еще как! – Сквозь зубы выдавила из себя беременная женщина и опять застонала.

– Может, ударилась обо что или Степка огрел по животу?

– Хуже, – промычала та сквозь боль.

– Куда еще хуже! Неужто рожать надумала?

– Угу, еще с полуночи. Потому и за Степкой поплелась.

– Лучше б ко мне пришла! Толку от твоего Степана, как от козла молока, – Злобно зыркнула Антонина в сторону, где был до этого Степан.

– Да кто ж знал, – прохрипела через силу Лиза и потеряла сознание. Голова упала на бок.

Нинка, завопила:

– Не умирай, Лизонька! Мы спомогнем, как могем.

Тонька стала трясти безмолвную Лизу за плечо:

– Кума, ты че? Неужто совсем скопытиться решила?!

Та молчала.

Антонина взревела во весь голос:

– Мужики, чего стоим? Кого ждем? Быстро за медичкой: одна нога тут, другая там.

Ответил сосед, чей дом напротив Степкиной хаты стоял:

– Так вона ж уместе с ментом укатила в город. Кажный выходной за развлечениями мотаются ить.

Зашумела, заголосила толпа:

– Что же делать теперь? Одним развлечения, другим хоть волком вой.– Лизка-то в отключке. Может, уже стучится в ворота на тот свет!?

– Да живая она. Живая. Но без помощи того и гляди концы отбросит, – шумно вздохнула Антонина.

– Мить, а Мить! Помнишь, прошлым годом к Петровне с соседнего хутора ты повитуху привозил. А сгоняй-ка за ней, – повернулась к мужу.

– Как пить дать, в гроб сыграет. Вот не было печали, твою мать, – заскрипел зубами Митяй, – так черти накачали. Ну, ничиво не поделаешь. Поехал ужо.

Быстрым темпом он зашагал на подворье, запряг лошадь и вскоре тишина и морозная свежесть раннего утра последних осенних дней наполнились его командами:

– Но, милая, поспешай! Не то горе будет. Дитя погибнет или сиротой при дурном отце останется.

– Бр-р! Посмотри, холодина какая ужо! Неравен час, так и снег повалит. Мужики,

подмогните Лизку-то в дом определить.– Наказала мужикам Тонька.

– А и то, бабе на сносях на земле никак негоже валяться. Можно ить и воспаление

подхватить. И Богу душу отдать тоже.

За время ожидания пообсуждали несносную Лизкину жизнь, тяжелый труд в колхозе, перемыли косточки алкашам да пьяницам, любителям поживиться за чужой счет, рассказали о проблемах в каждой семье и о детях.

Вскоре услышали скрип и звяканье цепей подводы, въезжающей во двор.

– Слава те, Господи, вот и спасительница явилась!

– А и как иначе? Дай-то Бог сил Лизке и дитенку. А-то ить всякое могет быть апосля таких побоев.

Повитуха осматривала избитую Лизу с бессильно свисающими с кровати руками – плетями и рассуждала:

– Если роды начались с полуночи и уже часа два-три баба в отключке, я здесь бессильна. Чем тут поможешь, когда изошла вся кровью и силы на исходе?

Антонина вздохнула:

– Так Митяй где-то с трех ночи таскал Лизу за косы по земле, дубасил и изгалялся, пока не отбили. А когда ушел, уже стонала она. Это часа в четыре, наверно, было. Может, и раньше началось, пока с этим олухом возились, не замечали недуга.

– Теперь уже шесть утра. – Рассуждала вслух избавительница.– Значит, два часа она в забытьи и большая потеря крови.

– Точнее три.

– Два или три часа – не большая разница. Только бы живой до фершалского пункта довезти. Уж помалкиваю про ребятенка. Вряд ли малявка оклемается. Горький вздох ужаса прошелся по толпе у дома от этих слов.

Глава 2. Митяй везет роженицу в больницу

От реки вернулся Сенька:

– Сидит на берегу, судьбу клянет, слезы с соплями на рукава наматывает. “ Что ты за хрень такая?! – Говорит.– Не зря тебя кто-то Члой назвал. Не Вша, не Чаша, а ручеек змееподобный какой-то. Ни рыбы наловить, ни утопиться. И как мы детьми купались в тебе? Тут ведь воды даже под самое “ не хочу» нет.

Бабы захохотали:

– Вот жалость: утопился бы, ослобонил Лизку от рабства, да воды мало. Вот негода какая! – Съязвила Нинка.

– Никто бы и не всплакнул даже. Собаке – собачья смерть.– Послышалось из толпы.

Митяева жена показала в сторону дома Лизы:

– Дык вон уже домой возвертается. Недолго горевал у реки. Такая мразь никогда на себя руки не наложит. Им бы над более слабыми покуражиться, это да. А против себя- ни в жизть.

– Во-во! Правду гутаришь, хуторянка. На любое действие тоже крепкая воля надобна. А он- тюфяк. Силач только против безответной супружницы.

– А чиво ему горевать? Небось, брюхо сыто, в доме чисто, ни слова против никто не скажет. Любовница Оксанка в любой момент к услугам. Напьется и прется к ее дому. Сколько годов колготится с ней ужо?

– Да с тех самых пор, как отворот поворот его сватам дала. Потом уже отец указал на Лизу: не испорченная, работящая, при теле и внешней красе- чем не жена?

Кто-то из женщин спросил:

– Так ить все от зеленого змия проклятущего. Вот бы узнать, какая тварь спаивает мужиков Подгорного и Михайловки, да прикрыть ту лавочку?!

– Дык это Тишки Морозова жена. Они с другого конца села живут, что к хутору ближе. Эта чувырла и гонит самогон на продажу. – Громко вздохнула Нинка.– Вот и роятся мужики у ее дома. Прямо табуном туда прут. И с нашего хутора, и с села, и с Балки.

– Энтот Тишка, что пятистенку нехилую в наши -то времена отгрохал?

– Он самый. Кажный алкаш за бутылку стройматериалы или последние гроши из семьи несет. А что им семьи? Было бы брюхо набито, глаза залиты да хорошо да весело.

И снова запричитали. Тетка Мотря покачала головой:

– За что досталась бедняге такая судьба? Почему страдает от жестокости и несправедливости? С самого ж рождения ей, бедолаге, не повезло явиться на свет у первой гулены Балок- Шурки Ермаковой. Ох и измывалась та над новорожденной. Пойдет на танцы, а ее, еще малютку, дома оставит.

Голос у Ермачихи красивый был, сама, как с обложки журнала. Пляшет, поет, заливается, а дочка изорется уже так, что хрипеть начинает, мокрая, голодная, никому не нужная. А вокруг мамаши кодла пацанов крутится, она с ними по очереди из клуба выходит.

Прибегут за ней соседки по комнате. Начнут говорить:

– Шурка уже три часа прошло, как на танцы умоньдила. Дите орет взахлеб, никто успокоить не могет. Видать, давно есть хочет? Или пеленки поменять надо? А сухие ужо кончились.

Отвечает, как ножом режет:

– Не сдохнет! А скопытится эта обуза, мне только легче станет.

– Мама рассказывала как-то: пришла она с гулек, а дите разрывается до хрипоты, – подала голос Маруся, дочка самой старой бабы на улице. – Шурка как заревет, засовывая грудь в рот малышке:

– Как ты надоела! Навязалась на мою голову! Жри, кусай титьку, прожора.

А та сжалась вся и визжит. Сами знаете, как нелегко успокоить в такие моменты грудничка. Схватила Шурка тогда дочку за шкирку и давай лупить в полную силу. Та посинела, задыхаться от страха и крика стала.

Потом мать схватила ее ноги. И как швырнет на пол. А жила она тогда в саманной комнате в бригадном бараке рядом с током., изрытой понизу крысами. С нею в комнате еще две семьи находились. Трехмесячная Лизка и скрылась в той норе. Наступила тишина.

Вот там тебе и место, – усмехнулась эта подлюка и захохотала в голос.– А то, ишь, моду взяла портить и без того нелегкое существование мамке.

Соседки, Слащева и Кулешина, бросились к дыре, вытащили девочку, побежали с ней на прохладу, стали откачивать. Когда та пришла в себя, Рая заскочила в комнату, схватила кочергу у печки и давай обхаживать Шурку:

– Проститутка чертова! Только процесс и любишь! Чужих мужей с толку сбиваешь! Бог дал дитя авансом, чтобы ума-разума набралась, а не для убийства. Но ты не только не образумилась, еще и на жизнь ангелочка позарилась. Любила гулять, люби теперь плод своих гулек воспитывать!

А Тоня поддакивает:

– Пора забыть про блуд давно. Надо растить и выхаживать, кормить, одевать и обувать дочку. Что, думаешь, кто-то будет за тебя это делать? А ты, смотрю, снова на сносях. И не думаешь, что с двоими станет еще трудней? От кого понесла деток, хоть знаешь?

Шурка скривила рожу-то:

– Да кто ж его знает. табунятся многие. А кто стал осеменителем, неясно. Могет, Лешка -спец по машинам, твой тоже не раз окунал мерник в мой стакан. Да и Райкин не прочь покувыркаться. Ох, и весело с ними было!

Райка бедовая была, как ухватится за вилы и на Шурку поперла:

– Ах, паскуда! Живешь с нами, хлеб ешь, воду пьешь… Еще и на мужов наших глаз косишь! Проткну насквозь падлу- вся в крапинку станешь!

Хорошо, Тонька маневр этот распознала, и успела выхватить инструмент из рук подруги:

– С ума спятила никак? Неровен час убьешь, в тюрьму сядешь! А детки с кем останутся? Без матери каюк им придет. А то не знаешь.

Райка перекрестилась и завыла в голос.

А Тонька гладит по голове и приговаривает:

– Не верю ни одному слову этой гулены. Не такие подлые наши мужики. Не полезут в эту грязную яму. Ведь блудница это кто? Да самая обыкновенная помойная яма, куда куча мужиков справляет нужду.

– В ум не возьму, откуда столько злобы и ненависти в Шурке? Как может обвинять, если это вранье? Хрен с ней, с дурой малохольной. Пущай меньше пьет да шляется, чтобы точно знать своих кобелей. От ить гулена, одного дитя принесла в подоле, второй на подходе. А все не образумится.

– Вот тебе Шурка наш наказ: до родов живи здесь, а потом ищи квартиру, где угодно. Подальше от честных колхозников. За себя не ручаюсь: издевательств над детьми не потерплю. Не для того наши отцы да деды советскую власть устанавливали, чтоб кажна сволочь над детьми куражилась. Не завидую им: мне их даже жалко: дети за родителей не в ответе.

И в чужие постели нырять не позволю. Даже мужики знают, что жена друга не женщина, а такая совратительница каждому знаку внимания рада. И плевать на дружбу, честь и совесть.

– Согласна с этим полностью. Блуд и растление не нужны нам по соседству.

– Да пошли вы все! Честные давалки нашлись. А вот мне одного мало. Никакого кайфа. Поэтому гуляла, гуляю и буду гулять, как говорил Маяковский, “ до дней последних донца».

– Ну, мы тебе все сказали, – одновременно взревели женщины, – а ты поступай, как знаешь!

И покинули комнату.

Бабы заговорили одновременно.

– Ну и падла же! Только и всего бабского- платье надето. А сама – кукушка истинная.

– Таких сразу изничтожать надо.

– Прямо, как Лизкин Степка. Все похер.

– Поэтому жена его в этот миг борется за две жизни, а он набедокурил и храпака дает в чистой постельке. Даже в ус не дует, где она и будущий малыш. И дура будет, если после роддома вернется к нему. От этого кобеля толку не дождешься.

– Если вернется…

Сенькина жена вдруг встрепенулась:

– Что-то мы, бабоньки, заболтались совсем. На работу уж пора. А еще не управлялись и детей не подымали из постелей.

– От ить негода какая. И сам не живет, как истинный христианин, и другим от него покоя нет.

Глава 3. Работа на ферме. Удочерение Лизы

Свидетели Степкиного зверства рассосались по домам. На сон времени совсем не оставалось. Сельская жизнь начинается обычно с рассвета и продолжается чуть ли не до полуночи. Надо с хозяйством управиться, с домашними делами и детей поднять и уму-разуму успеть поучить.

Деревенские отпрыски взрослеют рано. Стараясь хоть как-то облегчить житье-бытье родителей, днем воды из колодца натаскают ведрами, домашних животных выгонят на выпас и встретят вечером, травы для них накосят и чистой водой напоят, зерна в кормушки сыпанут. Это настоящие помощники, без которых родительская судьба превратилась бы в сущий ад. Но все-равно, они оставались детьми, требующими ласки и хоть редких развлечений.

Проснулся старший сын Петька. Антонина ему шепнула:

– Поднимай скорей Юрика, садитесь за стол, перекусим по-быстрому. Вы с хозяйством управляться станете. Я на ферму помчусь. Тяжелый день предстоит. Манька нынче молочка побольше дала, как знала, что у хозяйки двойная норма.

До Петьки вдруг дошло, что на улице рассвело, а мама еще дома:

– Мам, а ты че, проспала что ли? И почему двойная норма.

– Вот и не угадал. Папка повез куму Лизку в больницу за дитем, поэтому и предстоит зарабатывать трудодни за двоих.

Юрка и сам уже проснулся и захихикал, прикрывая рот ладошками:

– Мам, ты че, оладьи жарила? Откуда узнала, что мы с Петькой вчера еще о них мечтали?

– Дак ить, когда корову доила, заглянул в сарай петух. Важно так подошел и шепнул на ухо. Я и подумала: почему бы и не оладьи? В семье ведь все любят.

– А петухи разве разговаривают? – Широко раскрылись глаза младшего сына. Он чуть не поперхнулся молоком, которым запивал откушенный кусочек.

– А как же! Не только петухи, а и кошки, и собаки. Откуда ж мы знаем, когда они, например, молока просят?

В разговор вмешался Петька:

– Так они хвостиками начинают вилять и в глаза заглядывать, а теть Любин Шарик еще и на тарелку головой кивает.

– Ага! – Допил Юрка молоко. – Так ты что, язык животных понимаешь?

– А все взрослые понимают. Вот подрастете, и тоже станете такими прозорливыми. Жизнь всему научит.

Петька спросил:

– Можно мы с Юркой будем помогать папкин трудодень отрабатывать?

– Да кто ж против? Втроем уж точно справимся с нормами, – засмеялась счастливая Антонина.– Доедайте скорей. И воды всем налейте. А я пока кузовок на обед соберу.

На ферму шли мимо Степкиной хаты. Двери в ней были открыты настежь.

Сквозь окна не проглядывал свет, не виделось шевеления в комнате. О том, что

он дома, говорил храп, доносящийся до ушей каждого, кто проходил мимо. Голодный пес гонял по двору пустую чашку и скулил.

Петька подбежал к нему, погладил по шерстке:

– Бедный Шарик. Ты голодненький? Да?

Тот завилял хвостом. Тогда мальчик оглянулся на маму и брата:

– Всем без мамы плохо. Даже Шарику. И дать поесть некому. А дядька Степка храпит, как трактор. Он никогда никого не кормит.

Антонина протянула сыновьям два оладья и кусок хлебной горбушки:

– В том -то и дело. Дайте вот собачке! Мы не обедняем ведь без них?

– Конечно, – радостно понеслись сыновья сначала к ней, потом к четвероногому другу.

Дворняга после еды стал тереться об ноги.

Мама вздохнула:

– Отпусти, Петя, горемычного! А-то на цепи с голоду сдохнет. Так хоть мышей ловить станет или к нам прибежит. А вечером в своем дворе привяжем. До возвращения теть Лизы будет охранять нас.

Шарик от избытка чувств сначала пронесся в один конец двора, потом в другой. Попрыгал, извиваясь, вокруг мальчишек и соседки. Потом засеменил за ними, поочередно забегая вперед и возвращаясь.

Казалось, вышел на охотничью тропу. Иногда настораживал уши и прыгал в сторону, усиленно разгребая лапами землю. Доставал из углубления мышь и мгновенно проглатывал ее. Когда наелся сам, стал складывать добычу перед детьми, как бы делясь с ними. И сидел или лежал, навострив уши, перед своим даром.

Потом пес стал приглашать ребят к игре: прыгал в их сторону и отбегал, словно звал поймать его. Братья бегали за ним, спотыкаясь и хохоча. Шарик же уносился вперед, растягивался на земле, вытянув передние лапы вперед и уложив на них морду. Уши с места на место переводил, как бы зовя: ну-ка, догони! Вскакивал снова. И соревновался с мальчишками наперегонки.

– Какой умный кобель, – удивленно произнесла мама.– И преданный. Другой бы убежал, подняв хвост, искать, с кем подраться. А этот от нас на шаг не отходит. Охраняет. Даже собаки бывают умнее и добрее людей.

– Это о ком ты, мама, – спросил запыханный Петя.

– Да о куме своем, Степане. Не хочет беречь то, что дано Богом. Так и у разбитого корыта остаться не долго.

– Что, опять мордобой творил?

– Оттого и попала Лизка в больницу раньше срока, Петенька.

– Бедная крестная. Она такая добрая, а дядька злой и вечно пьяный.

– Ничего, сынок, Бог все видит. Спросит потом с него за все прегрешения!

Рев не доеных коров разносился по округе. Показались унылые и приземистые помещения фермы с наполовину гнилым забором по периметру. Кое-где его поддерживали жерди, одной стороной воткнутые в землю, а другой прислоненные к штакетинам. Времена были нелегкие. Революция, коллективизация, голод, нищета и разруха.

Ворота фермы оказались уже приоткрытыми: кто-то пришел раньше. Слышался лязг ведер и громкий говор внутри ближайшего коровника, куда направлялась сейчас Тоня с сыновьями, спешно справившими домашние дела.

– Ну, что, подруга, Митяй вернулся? – услышали они первый вопрос при входе в помещение.

– Сама жду с нетерпением. А-то ведь за двоих придется сегодня вкалывать.

Отозвалась Нина:

– Тут с одной нормой к вечеру ни рук, ни ног не чуешь! Мало ведь подоить, сдать молоко, все вымыть, вычистить. Так еще и дворовую территорию прибрать.

– Да ладно, чиво там. Я с помощниками. Вон какой Петро вымахал. Скоро Митяя догонит. И Юрка ему поможет. Так ведь, сынок?

Тот кивнул головой. И все же похвала матери заставила ребят покраснеть.

Тетка Матрена пожала плечами:

– А чиво это одна будешь отдуваться? Мальчишки, конечно, помогут: насыплют в кормушки сенаж из подводы, и удержат после дойки коров возле кормушек во дворе. А и мы в стороне стоять не станем. Возьмем каждая по три коровы в дойку в довес к своим. Правда, бабоньки?

Нина, Тая и Маруся поддержали предложение тетки Матрены.

– Чаво мы, нелюди какие, што ли?!

– Знамо дело, общее дело делаем.

– Митяй не по своей воле в город укатил. Не прохлаждается, а дело делает.

Коровник наполнился звуками капель молока, бьющихся о ведро при нажиме на коровьи соски руками доярок.

Тоня доила недалеко от тетки Матрены:

– Слышь, теть Матрен! Я вот диву даюсь, как Лизка еще в живых осталась при такой дуре-матери? Она ить могла ее в любой момент на тот свет спровадить! И почему она не Ермакова, а с другой фамилией?

– Так ить ее Хмелевы из Подгорного еще в младенчестве забрали у Шурки из Балков и удочерили. Та детей рожать рожала, а в сельсовете не регистрировала. Потому как все было побоку: выживет- хорошо, а нет- еще лучше. Нигде они не числились, так как незаконнорожденные.

– Откуда ж Хмелевы узнали, что есть такая несчастная девочка? Ума не приложу, жили в разных селах. И как же это случилось?

Тетка Матрена засмеялась:

– Ну ты, Тонька, и чудачка! А людская молва на что? Ей уж тесно в Балках стало, добралась до хутора, где Хмелевы жили. Приехали те как-то на колхозное собрание, там и услышали. А тут такая лафа: собрание почему-то отменили. Кажись, представитель из райцентра не приехал.

– Ну, что, – спросил у жены бывший механик в Балках Алексей Павлович. Теперь-то он уже в Подгорном чинил трактора и машины, – дитя смотреть пойдем?

– А давай, – отозвалась Евгения Яковлевна.– Так дочку хочется, – вздохнула.– За погляд ведь денег не берут.

Пришли они к Ермаковой в съемное жилье. Грязь, тараканы по полу, столу, стенам и детям ползают. Потолки не беленые, полы, наверно, сто лет не метеные. Дети грязные, в каких-то лохмотьях, с отсутствующими взглядами сидят. Когда входили, Шурка подскочила к старшей дочке:

– Марш с табуретки! Не видишь, гостям сесть некуда?

И стащила ту прямо за волосы. Девочка даже не заплакала, только вздохнула.

А хорошенькая такая, волосы светлые, слегка курчавые. Глазки чистые, добрые. Не то, что у выпившей мамки с сигаретой в зубах.

У Евгении сердце зашлось от жалости к дитю, а еще от явного подтверждения людской молвы, что муж Алексей нырял к Шурке не раз. В облике малышки заметила сходство с чертами супруга. Что-то родное и близкое сразу бросилось в глаза. Она -то не верила в его сексуальные походы, хотя и случались моменты сомнений, особенно когда в перебранках бросал слова, что уйдет к другой, более сексуальной и красивой женщине.

Но в то время ценили то, что есть. И не разбрасывались направо – налево отношениями. Терпели, старались привыкнуть. И продолжали жить вместе. Вот и тогда Евгения ничего не сказала Алексею о своих переживаниях, только толкнула в бок:

– Какая прелестная девочка! Давай заберем ее отсюда! У меня от жалости сердце вот-вот из груди выскочит.

– Тебе правда, понравилась крошка? – покраснел муж.

– Лучшего и желать не могу!

– Шур, скажи, сколько старшенькой лет-то? – осторожно начал разговор Алексей.

– А то не знаешь?! Писала ведь. Пять осенью стукнуло. Значит, теперь уже с половиной.

– А метрики есть?

– Какие там метрики? Незаконно рожденная ведь. Да и када мне ентими регистрациями заниматься? Чтобы прокормить эту ораву, работать, не покладая рук, надоть.

Евгения зыркнула неласково на мужа:

– Мы ить, Шура, по делу пришли. У тебя нет жилья, денег и времени на воспитание двух малолеток. А у нас есть все, кроме детей. Ну, не дал Всевышний нам счастья материнства и отцовства. А любви и жалости на полк ребятишек хватит.

Та затянулась, и выпустила вверх колечко дыма:

– Ну и што? Какое мне дело до ваших проблем? Счастья материнства у нее нет? – скривила рот.– Зато мужик всегда под боком. А мне остается собирать ласку по оборушкам. Хотел ведь Лешка в мои объятья перебраться. Чего не отпустила?

В разговор вмешался Алексей Павлович:

– Не обижайся, Шура! Ты и красавица, и умница. Но повстречалась позже того, как Бог Женю в супруги нарек. А такими вещами негоже разбрасываться. Мы отвалим тебе денег, чтобы сама оделась и грудничку что-нибудь купила. Отдай девочку. И тебе легче станет, и у малышки имя и фамилия появятся. Негоже жить вроде собаки бесхозной.