Ганна-Лора родилась летом 1923 года в Берлине. “Папа потом говорил, что он бы назвал меня Надей или Наташей. Но мамин выбор пал на это имя, потому что она вычитала из журналов, что так звали королеву красоты того года – фото этой королевы ей понравилось, а вместе с королевой и имя”, – начинает воспоминания Лора Беленкина. А потом описывает свою жизнь: счастливое детство в Германии, отрочество и взросление после переезда в СССР. Берлин 1920-х, Москва 1930-х, война, бедность, коммунальный быт, советская школа, послевоенный антисемитизм, дружба и любовь. Лора Беленкина, с ее памятью к деталям и заинтересованным взглядом на события, рисует в мемуарах красочную картину жизни ушедшей эпохи.
Где-то в глубине души я все-таки всю жизнь любила одиночество. Не навязанное и грустное, а избранное, когда кругом кипит жизнь, когда у меня есть возможность вернуться к людям, но они мне не мешают, — это мое представление о свободе.
У Пастуховых была в то время кошка, тигровая пушистая красавица. Кошки, а также, конечно, и собаки, к тому времени в Москве почти перевелись и были большой редкостью: никто их не мог во время войны прокормить. Но в эту весну желающих завести у себя зверушку было много, поэтому на будущих детей пастуховской кошки выстроилась целая очередь, и меня записали в первую четверку. Котята появились в начале апреля. Я как-то упустила этот момент, и, когда меня позвали, трех хорошеньких уже разобрали и мне достался самый дохленький, с очень смешным и жалким хвостом (это была единственная часть его тельца, где шерсть была длинная, как у его матери, но волосики были редкие, словно кто-то этот хвост общипал). Сначала мы думали, что это кот, и я назвала его Радамесом, потом оказалось — кошечка, и мне захотелось дать ей греческое имя — Андромаха. Клитемнестрочка. И вдруг придумалось нелепое Софоклочка, да так и пристало к ней. Хорошенькая мордочка, несколько облезлый вид и необычное имя нравились всем знакомым, причем имя запомнилось так надолго, что меня еще через тридцать лет спрашивали: «Помнишь еще вашу кошечку Софоклу?» А Софокла сразу поняла, что может делать у нас в доме что хочет. Например, если лень дойти до кухни в песок, сходить ночью в стеклянную ванночку на моем письменном столе, где лежали карандаши. Спала она только со мной. Утром, бывало, потягивается, бесцеремонно уперев все четыре лапы мне в бок, и смотрит на меня, прищурившись и с выражением легкого презрения. Между прочим, она так и осталась кошечкой небольшой, хрупкого сложения.
Позже она стала меня ревновать к студенческим тетрадям, которые я поправляла, как ей казалось, слишком долго. Возьмет и рассядется на раскрытой тетрадке, да еще нарочно так широко, что всю страницу собой закроет. Я ее, конечно, сгоняла. Тогда она долго искала себе местечка около меня на стуле и, наконец, забиралась ко мне на плечо. Там она топталась некоторое время, потом осторожно трогала лапой мою макушку, как бы разведывая, и садилась мне на голову. А я сидела не шевелясь, боясь, как бы она не соскользнула и не поцарапала мне лицо. Разумеется, ее можно было снять руками, но покоя она все равно не дала бы.
К чести Софоклы надо сказать, что она была прекрасной охотницей. Еще будучи совсем маленьким котенком, когда и зубов-то у нее было всего четыре клычка, она поймала мышку — совсем маленькую, себе под стать. Она крепко держала ее своими клычками, так что торчали только задние лапки мышки да хвост ниточкой. Не в силах раскусить добычу, она мотала ее из стороны в сторону и сердито рычала, когда я поставила рядом с ней ногу и просила: «Ну поделись со мной-то!»
Иногда мы с Витькой ходили на станцию за мороженым. Мороженое продавалось только с тележек на колесах. В такой тележке стояли один или два бидона, закрытых крышкой, а сверху было три лоточка с круглыми вафлями разных размеров. Мороженщица ложкой накладывала в вафлю доверху мороженого из бидона, приглаживала его и прикрывала сверху второй вафлей, затем вручала покупателю. В зависимости от размеров порции были за 10, 40 и 80 копеек. За 80 почти не брали, за 20 — только если ребенку не удалось выпросить больше денег у родителей, а самые популярные были за 40. Очереди к мороженщицам всегда были большие. Притом у покупателей был всегда еще один дополнительный интерес: на вафлях обязательно бывали выдавлены разные четырехбуквенные имена: НИНА, КОЛЯ, МАША и т. п. И всегда ребятишки смотрели прежде всего на эти имена: «У меня Вера и Саша, а тебе кто достался?» Потом начинали слизывать мороженое, медленно вертя вафельку, чтобы со всех сторон было ровно. Под конец съедались сами вафельки, уже несколько размокшие. (В Москве в то время появилось эскимо в шоколадной глазури. Первое время его называли «эски́мо». Или, в шутку, «г… на палочке». Кроме того, в специальных кафе мороженое отпускали и на вес в принесенную посуду. Причем если оно называлось «клубничный пломбир», то там действительно попадались целые ягоды. Но наиболее популярными до самой войны оставались эти круглые вафельки.)
После этого несколько лет меня мучил время от времени сон: в каком-то дворце, или на улице в незнакомом городе, или в каком-то саду происходит праздник. Я вижу много радостных людей, все куда-то спешат, все что-то знают, и только я как бы в стороне, хочу быть вместе с ними, хочу узнать, что за праздник, куда все идут, и некого спросить...
Потом она непринужденно беседует с ним, зная, что я подсматриваю в щель и подслушиваю, а я думала: хоть бы быть мне старой, что ли, чтобы вот так же свободно разговаривать с ним...
Скачала эту книгу, потому что заинтересовала тема – девочка, рожденная в Германии, переезжает затем с родителями в Россию. Как в довоенной Москве чувствует себя семья, приехавшая из Германии. Интересно было еще и потому, что сильное впечатление оставила книга Владимира Познера, чья судьба оказалась похожей на судьбу героини книги. Увы, ничего подобного в книге не нашла – личные воспоминания, интересные, наверное, только семье автора.
Отзывы 1