Read the book: «Журнал «Юность» №09/2025»
© С. Красаускас. 1962 г
Поэзия
Евгений Чигрин
Родился в 1961 году. Публиковался во многих литературных журналах, в российских и зарубежных антологиях. Стихи переведены на двадцать один язык мира. Лауреат премии имени Арсения и Андрея Тарковских, «Золотой Дельвиг», журнала «Урал» за лучшую поэтическую подборку и других наград.
Несмертельные алмазы
ПАВШИНСКИЙ МОСТ
Сто пятая, а может, сто седьмая
Проходит ночь, ей выстланы пути.
Не надо знать, что Смерть стоит, играя
Канцону «Похоронные мосты»,
А может, сарабанду привидений.
Как близкий друг, фонарь мигнул звезде,
И вышли мертвецы из сочинений
Пасти таких же, покажите где?
Мы головы от страхов прячем в пойме,
Бывает так, когда уходит Бог,
Устав от нас, Он засыпает в доме,
В воздушном доме на сакральный срок.
А снега шелк фланирует точеный
И ангелы сгущают белизну,
И голос трубный слышен золоченый
О том, что нужно вызволить весну.
Как не свихнуться, как тепла дождаться,
Не заплутать в асфальтовой тюрьме,
Заплакать в круге, солнцу рассмеяться,
Подставив жизнь мерцающей зиме.
К мосту выходят все бульвары в пойме,
Мост держат на плечах снеговики:
Лениво размышляют в полудреме,
Заучивают счастье и стихи.
Сто пятая, а может, сто восьмая
Сморенная идет на коду ночь.
Не надо знать, что Смерть стоит, играя…
Вся живопись из наших лучших почв.
Дождемся: петухи отбросят страхи,
Мадонна тем плащом закроет нас,
Чью ткань давно проплакали монахи,
Вторых и прочих здесь не нужно фраз.
КОШЕЛЕК
Мой кошелек из облаков и меди,
А может быть, из самых южных рифм,
Когда я говорю тебе: «Ну где ты?» —
Я открываю полусонный миф,
В котором яйца цвета апельсина,
А в них алмазы несмертельных слов,
Там Смерти нет, она у магазина
Игрушек детских ходит без носков.
Она забыла, кто она такая,
В руках у Смерти не коса, а что? —
Конфеты от Деметры? Золотая
На ней накидка, джинсы арт-бордо…
Она забыла! Флаг ей в руки, песни,
Вискарь на счастье, про любовь вино,
Дыханье подмосковной белой бездны,
От режиссеров лучшее кино…
Она забыла, как бросаться ночью
Со скользкой крыши, кровью истекать,
И как убийца удобряет почву
Телами жертв, которых не сыскать.
Она, конечно, позабыла мыло,
Веревку и – как пользоваться… Мрак
Надел ботфорты, без ориентира
Шагает, распуская веер-страх…
Она одна стоит у магазина,
Как будто просит: у кого и что?
Бомжиха, бездомовница, картина —
Вот в точку слово – пусто и мертво.
Накрой нас, Брейгель, окуни, Ханс Бальдунг,
Зеленым цветом сумерки сомкни,
Пошли нас всех на занебесный кастинг,
Так говорят вечерние огни.
Глубинный город, тот, с которым связан,
Мой кошелек откроет – там стихи,
А смерти нет, ко мне ей путь заказан…
Бывает так? Закорчились грехи,
И запятые заплясали нечто
Такое, что на кладбищах жуки
Танцуют в темень… Не кончайся, лето,
Дай прочитать медовые штрихи,
Дай меда на тарелку тетке Смерти,
Мне в кошелек и – ангелу, затем,
Чтоб я сумел закрыть окно, где черти,
Увидел свет, что вытянут в Эдем.
* * *
Мальчик-призрак с дешевой игрушкой
Снова рядом с моею подушкой,
Что-то помнит, что помнить нельзя,
Что-то шепчет, зависнув под люстрой,
Тянет фразу: «Кому я обузой…»
Дождь за шторой поднял паруса
И несется вовсю пироскафом
Из рифмованной книги, и ржавым
Водостокам работы полно.
Следом молния мчит на грифоне
В красном худи и в красной короне,
Эльфы-вспышки, и снова темно.
Мальчик-призрак ушел? Появился?
Он за шторой? Возможно, приснился?
Детством послан, а детство зачем,
Если все корабли прохудились,
Все корсары в Корсакове скрылись,
Звездочеты вошли в Вифлеем.
Было трое волшебников? Вроде…
Был четвертый потерян в походе,
Драгоценные камни раздал
Беднякам этот муж позабытый…
«Мальчик-призрак, скажи-ка, ты сытый?» —
Говорю я как будто в астрал?
«Да, случалось, бывал я голодный,
Хлюпал в ботах и видел нетвердый
Мир, где праздники в красных цветах
Были смешаны с пойлом дешевым,
Там не лезли в карманы за словом
И в рублевых себя зеркалах
Замечали». Ушло сновиденье?
Ну конечно, какое сомненье?
Почему же двойник за столом?..
Старый чайник свистит свои марши,
Ни на грошик в пузанистом фальши,
Вот таким нужно быть стариком.
МОРФЕЙ
Бог добрых, пророческих, лживых
Уходит в затвор в феврале
В пещере бессмертия, в мифах,
В снотворном своем ремесле…
И ты в многоточиях этих
Всё маковый видишь цветок,
И девушек полураздетых…
Вне связи: могильный венок.
Вне связи: огни над причалом,
Последний корабль затонул,
А музыка вьется усталым
Бемолем в огне увертюр…
Вне связи: комету над лесом,
Болотный огонь в тех краях,
Где плакалась жизнь под навесом
И трепет дышал в облаках.
И старое кладбище плыло
К подсолнухам: поле, река,
Куском Люциферова сыра
Светилась луна старика,
Который в толстовке печали
Отпугивал мух от могил,
Чтоб крепче покойники спали,
Пылинки сдувал Рафаил.
Морана подвинулась ближе,
Целуется со стариком:
Смущается четверостишье,
Забравшись на выбранный холм.
…В обнимку с прекрасною музой,
Которая здесь и не здесь,
Ты движешься с грезами узкой
Тропою, что, в сущности, смесь
Морфеевых сказок пещеры.
Безносая колет в боку…
В ловушке сознанья – химеры,
Коснись – превратятся в труху?..
СИНИЕ СКРИПКИ
…А мальчик все зевает в облака,
И облака зевают перед тем, как
За первым поворотом старика
Увидеть в зеркалах и тех поэмах,
Что время написало на плечах
Фортуны, покачавшей головою.
Так был ли мальчик? Был. «Увы и ах»
Не говори. Стеклянной тишиною
Все смотрит осень, мальчик-старикан
Гуляет в кепке, вышедшей из моды.
Стучится ветер в маленький шалман,
Смеются в параллельном Рик и Морти1 —
Билеты в космос продают везде,
Что межпланетной мафии в прибыток.
Все тонет в охре, в шелесте… Мы где?
Не спрашивай – в районе Синих скрипок
И красных от смущения лесов,
Возможно, это парк? Пусть будет парком,
В молчании деревьев и мостов,
По лужам, растекающимся маркам
Последнего конверта старика,
Туманный воздух на скамейках ватой.
«Забудь его», – нашептывает мгла,
Привычно вспыхнув уличной лампадой.
Так был ли этот мальчик? Был ли? Был.
В последней точке проявилась старость,
Теперь вся жизнь похожа на гарнир
К тому, что называется «усталость»,
А с ней уже осталось на глоток
Прекрасной жизни и несчастной жизни,
Которую спустил на нитке Бог,
Раскрасил ангел в сумрачной отчизне.
Евгений Кужелев
Родился в 1998 году в Москве. Окончил факультет журналистики Российского государственного гуманитарного университета. Работает журналистом. Проза публиковалась в литературном журнале «Нева», поэзия – на сайте «Полутона». Живет в Подмосковье. Финалист «Кубка Рыжего – 2024», участник «Зимней школы поэтов – 2025». Стихотворная подборка попала в длинный список премии «Лицей» в 2025 году.
* * *
Недавно вышел в магазин
(Нет, не за хлебом – за кефиром).
Да и кефир-то мне не нужен был —
Мне просто нужно,
Нужно было выйти.
Ну потому что дома мы
С корректором друг друга покусали,
С редактором друг друга невзлюбили
(Они теперь со мной живут всегда).
И текст, который мы все вместе воспитали,
Посыпался, как этот первый снег.
А по дороге в магазин увидел:
Бригада дворников широкой небылицей
Шла убирать дворы и чистить этот мир.
Они шли весело, дрались на метлах
Как Пересвет и Челубей,
И что-то быстро-быстро говорили.
Но только в школе я учил английский,
И кажется, что зря учил английский —
Мне надо было их язык учить.
Они прошли, смеясь и розовея,
И тут я понял – всё уже во мне.
Купил кефир – и в этом было счастье,
Пошел в свой теплый дом —
И в этом было счастье,
Открыл макбук —
И дворником в нем был.
* * *
Нет, весь я не усну.
Рука потянется к тебе, к письму.
Лист сложен, ты сложна.
И я не знаю, больше ты дрожишь
когда
Или когда пишу.
Адам придумывал слова,
Чтоб с женщиной заговорить.
И райский сад был книгой первых букв.
Я тру ребро,
И яблоня уже стучит в окно.
* * *
Теперь ты выбираешь имя нашему сыну:
Каспар, Мельхиор, Балтазар…
Как будто знаешь, что он будет мудрым,
Как будто знаешь, что путь его будет долгим,
Как будто знаешь, что о его страданиях не напишут книги.
И слава Богу.
* * *
I
Предлагают такую работу – считать облака.
Да я справлюсь, шесть лет и шесть месяцев
Я витал в облаках, учился их различать,
Сбивать пену, дожди насылать,
Делать радугу из ничего —
То есть просто
Если Лене в соседнем подъезде грустно —
Сразу радугу, лучше – двойную.
II
Там, на небе, теперь такой кавардак.
Звезды отбились от рук,
Не хотят светить, говорят.
Солнце губу надувает,
Клонится к горизонту —
И этот закат
Мне знаком по картинкам переводным,
Истончившимся, бывшим со мною когда-то.
III
На пороге зимы купол заволокло.
Ясный день, ты простужен, в пальто
И идешь за судьбой, утопая в снегу по колено.
Что наделал ты? Что я наделал?
Я ведь просто витал в облаках:
Как воздушный змей следует за отцом,
Свесившись над землею не тем концом.
* * *
а я теперь лягу спать и просплю сто лет
все мои товарищи напишут свой лучший текст (некоторые – по два)
рассорятся навсегда
выйдут на крышу
станут как облака
ветер их разнесет
мальчик их назовет
дождик в землю прольет
(мальчиком буду я)
Александра Веретина (Аля Ветер)
Родилась в 1987 году в п. г. т. Анна Воронежской области, окончила факультет русского языка и литературы Воронежского педагогического университета.
Лауреат литературной премии имени Егора Исаева (2012), конкурса талантливой молодежи «Культпоход-2014», победитель фестиваля «Стихоборье» (2014), лауреат премии «Кольцовский край» (2016). Автор трех поэтических книг.
Работает библиотекарем в Аннинской центральной библиотеке имени Е. П. Ростопчиной.
Между ударами двух беспилотных сердец
* * *
Твой свет со мной. Блеснувший мимолетно,
Но под ребром засевший вдруг так плотно,
Что впору про него писать полотна
И ожидать последнюю зарю.
Твой свет во мне. И он еще, быть может,
Меня до основанья уничтожит
И буднично на атомы разложит,
Но я за все тебя благодарю.
За все, чему не выучиться в школе,
А только там, где сердце раскололи,
Чтоб глубоко внутри работа боли
Пудовые вращала жернова
И делала смелее и сильнее.
Пусть будет боль, пусть я смиряюсь с нею.
Пусть большего сказать я не посмею,
Благодарю тебя, что я жива.
* * *
Все хорошо, что хорошо горит.
Взвивается пожар по жухлым кронам, чтоб обернуться прахом похоронным, но это после, а сейчас навзрыд – касание последнего тепла, отчетливо скользящее сквозь пальцы, настроенное тлеть и рассыпаться, шепча: а ты останься, где была.
А где была, там неба глубина линяет в голубое, свет захвачен промеж деревьев, как в стакан без дна, разбавленно плеща и гулко плача, и не хотел бы, но сгорит дотла – с изнанки видно, что, идя на убыль, на небыль походя, черно, как уголь, прощальное объятие тепла.
Ни жизнь, ни смерть не запретят цвести, плоды нести, но что с того в итоге, когда, как верный пес, нам лягут в ноги распутанные путы и пути и вызвонят вопрос колокола: зачем оно росло, цвело и крепло? Все хорошо, что прогорит до пепла.
Но ты, прошу, останься где была.
* * *
Все движется, поди пойми куда – и беглый блик, и темная вода, высокий штиль и берег невысокий. И плеск, и негустая россыпь звезд, и тень, что перечеркнута внахлест шуршащей прошлогоднею осокой.
Все движется легко, как взмах крыла, стремительно – и для чего была надежда на грядущие апрели? – в настолько непроглядной глубине, что смысла нет гадать, по чьей вине, плывет в медовой лунной акварели.
Все движется. И кажется чужим. И беспокойный свет непостижим, но до конца покуда не покинут. Когда бы не пустая болтовня, возьми меня и сделай из меня тот камень, что спустя три долгих дня из основанья склепа будет вынут.
* * *
сообщают что между ударами двух
беспилотных сердец не поймаешь на слух
только вибро не врет
рассинхрон
монохром
тут бы вроде бы в храм
но на левую хром
все на левую мысли глаза корабли
крен который не выровнять краем земли
говорят что кругла сообщают нет жертв
а ты сядь пострадай что отвыкла уже
почему так в моих неуклюжих руках
мир
которого
два
на других языках
* * *
свет пляшет на краю я не встаю
не вынести нести галиматью
полночный ужас облекая плотью
как не жилец но на крючке живец
считать овец кошмарных снов ловец
раскручивать выдергивать лохмотья
адреналин цветущая земля
я не один я около нуля
из пашни выбирал гнилые зерна
оно пройдет когда пройдет насквозь
молил чтоб все срослось оно срослось
неправильно теперь ломать повторно
накладывая шины тишины
хотя вообще-то вроде не должны
вокруг тебя засуетятся даже
ты думал не хватает доброты
а ларчик просто от таких как ты
запрятан в сейф во избежанье кражи
и правильно и больно и хмельно
хотя казалось ты забыл давно
как пол и потолок менять местами
и смерти нет как ни просись домой
оно пройдет когда пройдет само
не раньше и не позже вместе с нами
Проза
Юрий Казаков
(08.08.1927–29.11.1982)
Прозаик, русский писатель, драматург, сценарист.
* * *
Этот рассказ (со сверхточной датировкой) написан Юрием Казаковым за неделю до тридцатилетия. На мой взгляд, написано мастером, оседлавшим и пришпорившим штамп, – лексика прозрачна и как будто нарочно трафаретна.
Работая над биографией Казакова, среди многих тонких лирических зарисовок я обнаружил и такой фельетон. Конечно, по поводу сатирического дара Юрия Павловича можно поспорить, но есть три особых обстоятельства.
Во-первых, этот рассказ никогда не публиковался.
Во-вторых, Казаков никогда не публиковался в «Юности» и досадливо помнил об этом. Теперь он стал автором журнала.
В-третьих, представляется любопытным исторический контекст. После ХХ съезда партии, когда писатели осмелели, их снова начали пугать. Грезившие свободой авторы подверглись резким нападкам партийного лидера и писательского начальства. 19 мая 1957 года на бывшей дальней даче Сталина побагровевший Хрущев орал на собранных для него литераторов: «Сотрем в порошок!», требуя полного подчинения, грозный, словно Зевс, среди начавшейся грозы: «Правильно, и гром подтверждает, что борьба нужна!» – аплодисменты лояльных и испуганных сливались с шумом ливня… Какова же фабула фельетона? Человек с конефермы (широкая улыбка, громовой голос, любитель потрясать кулаком) Иван Николаевич стал председателем городского комитета физкультуры и желает развивать изо всех сил конный спорт. Люди «ждали хороших перемен», но выступления руководителя оказались гневны и полуграмотны: «А если кто о себе много думает, и до него это не касаемо, так мы такого можем попросить… Мы ему покажем пух и перья!» 22 мая Хрущев выступил с лозунгом «Догнать и перегнать Америку» и потребовал утроить производство мяса. Персонаж фельетона предлагает опередить первобытных людей: «Они, может, за один присест кушали мясную пищу в пять раз больше нашего. В сыром виде. В натуральном. С луком и перьями. А кормовой рацион – главное что ни на есть в жизни организма».
В финале начальник едет по полю поспевающей кукурузы и, понимая, что управлять не получается, решает уйти со своего поста и вернуться к родным кобылам.
Тем же летом, 18–19 июня, президиум ЦК КПСС попытался скинуть председателя партии «за волюнтаризм» (с вариантом перевода на должность министра сельского хозяйства). Возможно, отголоски этих событий можно уловить в фельетоне. По крайней мере, рукопись, которая, казалось бы, отлично подходила для газет (например, «Советского спорта», где его привечали), писатель так никуда и не отдал.
Сергей Шаргунов
Люди и лошади
Юмористический рассказ
Иван Николаевич, новый председатель городского комитета физкультуры, вошел к себе в кабинет и закрыл дверь. В приемной наступила торжественная тишина. Работники комитета волновались необычайно. Сейчас на их глазах должно было что-то случиться – спячка кончилась.
Иван Фомич, предшественник Ивана Николаевича, больше всего на свете любил природу и тишину. Выстрелы стартеров, аплодисменты, крики болельщиков его раздражали. Сидел он обычно у себя в кабинете и мутными глазами глядел на прошлогоднюю афишу, возвещавшую о встрече боксеров.
Иногда к нему в кабинет наведывался какой-то странный субъект с оцепенелым взглядом, минуту сидел молча, созерцая физиономию Ивана Фомича, а потом говорил сиплым шепотом:
– Харитонова знаете?
– Ну? – Иван Фомич делал безразличное лицо и начинал рассеянно открывать и закрывать пустые ящики стола.
– Новую насадку изобрел!
– Да что вы! – Иван Фомич тоже переходил на шепот, и в глазах его загорался огонь. – Какую? Да не томите же…
– Жмых! Жареный жмых!
– Ах, черт! – восхищался Иван Фомич, стукал рукой по столу, но тут же спохватывался и, скосившись на дверь кабинета, подносил палец к губам. – И клюет, говорите?
– Необыкновенно! – подтверждал собеседник, боязливо оглядываясь. – Плотва, язь, голавль – дуром прут!
На другой день, в предрассветной темноте, Иван Фомич пропадал из города, и местопребывание его оставалось тайной для спортсменов и работников комитета.
Но то ли иссякла рыба в окрестностях города, то ли в руководящих инстанциях спохватились и вняли голосу масс, только предшественник Ивана Николаевича исчез так же незаметно, как и появился.
Теперь работники комитета, перебирая тощие папки, ждали проявления деятельности Ивана Николаевича. Раздался звонок, секретарша вскочила, исчезла в кабинете, через секунду вышла оттуда и сказала:
– Жаворонкова и Подлипкина!
Поименованные товарищи справили костюмы, кашлянули по два раза в кулак и вошли в кабинет. Иван Николаевич смотрел в упор на вошедших и молчал. Прошло десять, двадцать секунд… Молчание нового начальника было молчанием владыки и бога, тем молчанием, когда подчиненный слышит стук своего сердца, а затаенная мысль кажется выкрикнутой во весь голос. Громко тикали часы на стене, и вошедшим стало казаться, что перед ними не человек, а мина замедленного действия: чем продолжительнее молчание, тем более страшным должен быть взрыв. Жаворонков уже закрыл глаза и стал вспоминать о жене и детях. Но тут в организме владыки что-то скрипнуло, и он, дыхнув несколько раз, сказал:
– H-ну? – и прищурился.
– А… – ответил более смелый Подлипкин.
– Вы, это самое… А?! – загремел вдруг председатель. – Как я переведен сюда с конефермы и выдвинут для поднятия спорта… А? Не позволю! Где рекорды? Спите! У меня, бывало, рысаки – эх! Призы брали!
Голос Ивана Николаевича, привыкший к степным просторам, был великолепен. Бешеный стук копыт, свист ветра, дикое ржанье кровных рысаков слышались в нем. Это был голос, приводивший в трепет многочисленные табуны горячих коней, голос, заслышав который взмывали в небо грачи с гнезд, разбегались куры и ребятишки. И вот сейчас голос этот гремел в кабинете, раскачивал лампочку, старался распахнуть окна и вырваться на простор, в степные дали.
– Атлеты какие! Да если коней выпустить… Ого! Понятно? Щепки не оставят! Разнесут! А какие кони! Огонь! Ноздри – во! Глаз кровяной! Не едет – танцует! А вы? Э-эх!
На следующее утро было назначено общее собрание физкультурного актива города. Запыленный, тесный спортивный зал впервые за много месяцев наполнился гулом людских голосов. Все были счастливые: ждали хороших перемен. Только работники комитета вели себя очень странно: пугливо озирались и вздрагивали от каждого громкого звука.
Наконец появился Иван Николаевич. Он был встречен дружными аплодисментами. Потом шум, раскатившись по углам, смолк, и в зале наступила тишина, которой позавидовал бы любой артист.
– Товарищи! – гаркнул Иван Николаевич и ухмыльнулся, увидев, как вздрогнул весь зал. – Товарищи! Я хочу сказать, мы терпим нетерпимое положение. И я назначен на ваш опасный участок, чтобы сам собой всколыхнуть… это самое… болото! И я хочу сказать, с таким положением дальше нельзя жить рука об руку. Я скажу так – да? – еще первобытные люди, а может, и совсем обезьяны занимались там всякими играми и спортами, а также охотой и устанавливали рекорды. И эти рекорды были не чета нашим – да? И это происходило потому, что первобытные люди были здоровые и без предрассудков. Они, может, за один присест кушали мясную пищу в пять раз больше нашего. В сыром виде. В натуральном. С пухом и перьями. А кормовой рацион – главное что ни на есть в жизни организма. Почему это происходит? Потому что в наших спортсменах происходит дикий застой и невнимание к рекордам. Отныне мы будем поставлять на каждое соревнование в районном масштабе по пятнадцати голов от каждого вида. А самое главные – это конный спорт. Лошадь – животное чистое и благородное. А главное, на лошадях мы можем добывать нашу славу. Я слыхал, в разных странах и при первобытном строе делались всякие олимпийские игры. Мы тоже займемся этим делом, а тогда посмотрим, как и чего. Товарищи! Надо незабвенно помнить: каждый рекорд – дорога к вершине спорта. А если кто о себе много думает, и до него это не касаемо, так мы такого можем попросить… Мы ему покажем пух и перья!
Иван Николаевич закончил свою речь, потом вспомнил что-то, широко улыбнулся, набрал воздуха и гаркнул:
– Физкульт-привет! Ура! Ура! Ура!
Громовой голос его ударил по грустным лицам спортсменов, гулким эхом отдался от стен и исчез. Почему-то никто не откликнулся на этот страстный призыв.
На третий день утром, когда Иван Николаевич сидел в своем кабинете и, мучительно наморщив брови, сочинял приказ, дверь тихонько отворилась.
– Кузьма! – завопил Иван Николаевич. – Милый! Ты?
– Он самый, – загудел Кузьма, входя в кабинет и вглядываясь из-под ладони в лицо Ивана Николаевича, – как живешь-то? Вроде побледнел…
– Тут побледнеешь, – забурчал Иван Николаевич и со злобой глянул на недописанный приказ.
Кузьма сел на стул, положил на колени жилистые руки и вздохнул.
– Ты чего? – сразу насторожился Иван Николаевич.
– Да что уж. – Кузьма посмотрел в окно. – За Зорькой недоглядели. Захворала кобыла-то…
– Зорька! – Иван Николаевич задохнулся. – Да как ты мог ко мне на глаза… Какая кобыла! А? Племенная! Убью!
Иван Николаевич бегал по кабинету, кричал, топал ногами и потрясал кулаком перед носом Кузьмы. Кузьма боязливо и молча сопел.
– Ты на чем в город? – остановился вдруг Иван Николаевич.
– На таратайке. Армавира запряг – и сюды. Выручай, будь друг!
– Едем! – Иван Николаевич схватил картуз.
Через десять минут таратайка пылила по степной дороге. Вдали, на горизонте, синели леса, в вышине заливался жаворонок, позвякивало ведро. Ветер колыхал поспевающую кукурузу, сваливал на сторону гриву Армавира, шевелил бороду Кузьмы.
– И что ты нашел в этом деле? – не вытерпел наконец Кузьма. – Работа тебе неизвестная. Спорт – дело хитрое. Это тебе не лошадь…
– Ерунда! – Иван Николаевич выплюнул колосок и вытер рот. – Я на спорте собаку съел! Зажирели они там, черти, не дышут…
– Плюнь ты на них! – убеждал Кузьма. – Темное это дело! Ты же коня превзошел. Нутро в нем чуешь. А это что? Тайга!
Всю дорогу уговаривал Кузьма Ивана Николаевича, а у самого дома тот вдруг соскочил с телеги и крикнул:
– Э-эх, разбередил ты меня!
Кузьма в испуге остановил лошадь.
– Кузьма! Останусь я на ферме! Ну их к черту…
Очки там разные, баллы… Темное дело! Режь – никуда не поеду! А? Верно?
– Иван Николаевич! – умилился Кузьма. – Да мы ж… с нашим удовольствием! Веришь, по голосу твоему соскучились! Кони аппетиту лишились, Зорька оттого и захворала…
Иван Николаевич снова сел в таратайку. Кузьма пошевелил вожжами, и оба они с легким сердцем покатили к конюшне, оставляя за собой полосу пыли и неприятные воспоминания, связанные со спортом.
А в городском комитете в это время сидели работники, силясь проникнуть в смысл грозных и непонятных приказов председателя. Сидели и тоскливо думали: «Руководителя бы нам! Настоящего! Спортсмена бы…»
Четверг, 1 августа 1957 г.
