Read the book: «Традиции & Авангард. №4 (15) 2022 г.»
Проза и поэзия
Дарья Фомина
Дарья Фомина родилась в 1986 году в Ногинске. Окончила филологический факультет Московского областного университета. Училась на литературных курсах Марины Степновой, Майи Кучерской. Финалистка поэтического конкурса «На крыльях грифона», дважды финалистка конкурса-фестиваля переводов «Берега дружбы». Есть публикации в электронном журнале «Пашня» и сборниках прозы и поэзии.
Прятки
Катя проснулась и медленно, осторожно села на кровати, стараясь не опираться на локоть и плечо, поморщилась от неловкого движения: болели суставы. В комнате пахло дряхлым немытым телом, корвалолом и вьетнамским бальзамом «Звездочка».
Среди кусочков серебристой фольги с разноцветными таблетками она нащупала на прикроватной тумбочке застиранную детскую панамку, бережно разгладила дрожащими, скрюченными артритом пальцами и надела себе на голову. Видела она с каждым годом все хуже, но очков не признавала: ей казалось, они ее уродуют, да и читать ничего не хотелось.
Катя взглянула в окно: голые деревья тянут ветви в набухшее от влаги, как хлебный мякиш, серое небо. День еще только начался, но было темно, как будто с утра уже вечер. Словно ругаясь, покаркивала ворона.
Катя не знала, какой сегодня день недели, – все ее дни давно уже слились в один бесконечный, но по этой серости за окном и унылому покаркиванию она безошибочно узнавала приход ноября…
Катя прожила на Верхней Масловке почти век. В последние годы квартира съежилась для нее до размеров комнаты, в которой давно не было ремонта, зато много старых вещей – память о дорогих ей людях. Их уже нет в живых, а вещи остались. На окнах занавески цвета крем-брюле. На подоконнике за туманом белого тюля декабрист, алоэ и несколько традесканций, рассевшихся, как барыни, в керамических горшках со славянским орнаментом. На стене коричневые часы с кукушкой и тяжелыми гирями-шишками. Дубовые стол и стулья, сделанные на века. Шкаф с сервизом из звенящего богемского хрусталя. Полки с покрытыми пылью книгами – в основном русская и зарубежная классика.
В рамке из красного дерева самая любимая фотография, где маленькая Катя с родителями и сестрой на даче: у девочек одинаковые белые панамки и полные горсти спелой жимолости. Мама сидит на скамейке, нога на ногу. Она в широкополой шляпе, а папа обнимает ее сзади и улыбается, показывая крупные передние зубы.
В кресле самодельная плюшевая собака с глазами-пуговицами, на столе у окна – стеклянный Пушкин с гусиным пером в руках и по соседству деревянный медведь с Машей, выглядывающей из короба. Рядом фарфоровая ваза с изображенными на ней деревьями. Эту вазу привезла Катина мама из Кисловодска. Катя ее берегла, каждый день сама протирала влажной губкой и только теперь, когда руки перестали слушаться и тряслись, доверила это сиделке. В детстве мама читала им с сестрой сказку о волшебной стране с райским садом и разноцветными бабочками, где царят любовь и счастье. Засыпая, Катя смотрела на эту вазу и думала, что это и есть тот самый сад из волшебной страны.
Катя часто видела во сне бабушку, маму, папу, сестру. Только этими снами она в последние годы и жила – они были настоящей реальностью, отрадой. Что в этом мире у нее осталось? Лишь одиночество и дряхлеющее с каждым днем тело.
Уже много лет Катя наблюдала за изменениями, произошедшими с внешней оболочкой: у кожи появился отвратительный старческий запах, она была теперь похожа на сухую, растрескавшуюся глину, покрылась грязно-желтыми пятнами. Когда-то мелодичный голос сделался хриплым и дребезжащим, а ярко-голубые глаза выцвели, словно их сильно разбавили водой. Походка стала шаркающей, медлительной, и каждый шаг причинял такую боль, какая не снилась даже Русалочке. Залезть в ванну и помыться стало целым приключением. В этом причиняющем страдания теле, как в тюрьме, жила пленница-душа, которой хотелось вырваться, улететь туда, где давно ждут те, кто ее любил.
Катя заметила, какой странной стала ее память: она часто не помнила, что было вчера, пила ли сегодня лекарство; но зато помнила и могла пересказать во всех подробностях события шестидесятилетней давности.
В детстве Катя каждый день просыпалась от счастья просто потому, что наступило утро. Были долгие прогулки по парку, кормление лебедей в пруду. Вечером семья собиралась на кухне. Папа ласково улыбался, смотрел на маму и курил, мама брала в руки гитару и исполняла русские романсы. Затем началась школа. Поползли нудные будни. Потом отучилась пять лет на филологическом. После получения диплома мать похлопотала, и Катю взяли в Ленинскую библиотеку. Работа тихая, непыльная.
Замужем Катя никогда не была. В ее жизни случилось несколько недолгих любовных связей с женатыми мужчинами, которых пленили и заворожили каштановые кудряшки и пышные булочки-груди молодой библиотекарши. Плодом одной такой связи стала дочка Верочка, улыбчивый тихий ангелок. Но Бог вскоре забрал ее на небеса. Больше детей у Кати не было.
Незаметно, по капельке, как вода из протекающего ржавого крана, почти вся ее жизнь утекла, а вместе с ней ушли силы. И теперь за Катей ухаживала дальняя родственница Татьяна, седьмая вода на киселе, равнодушная и неласковая. Чужая.
От окна потянуло холодом и сыростью. Катя накинула поверх халата плед. Да, нынче не май. В соседней комнате выл пылесос: Татьяна делала уборку.
Катя погладила нежный и мягкий краешек старенькой подушки с бахромой. Эта вещь до сих пор хранила ароматы детства. Кате казалось, что подушка пахла так, как пахло в родительском доме: кухонными полотенцами после кипячения, горчичниками, чайным грибом в банке, горькой редькой с медом, которой мама лечила их с сестрой от простуды; тяжелым ковром и пылью, скопившейся в нем.
С одной стороны подушки кусочек шерстяного цветастого платка – такой раньше повязывали на голову зимой, а с другой – на черном бархате сказочной красоты бутоны и лепестки алых роз с нежно-зелеными листочками, жар-птица и павлин с золотистым крылом и хвостом-веером. Эту картину вышивала мама.
В детстве, стоило Кате заболеть, мама заботливо укладывала ее пылающую от высокой температуры голову на прохладный черный бархат с розами и павлином, ласково поглаживала лоб и приговаривала: «Кто на подушечке волшебной ночью поспит – быстро выздоравливает». Она верила маме, и действительно к утру всегда становилось лучше, температура снижалась. Да и сейчас Катя ложилась спать на эту подушку и верила, что она поможет. Ведь самое главное – верить.
Озноб пробивал сквозь плед. Пальцы рук и ног онемели. Катя прислушалась. Татьяна закончила пылесосить и принялась протирать полы – из соседней комнаты доносились стук швабры, то и дело бьющейся об углы, многоголосье работающего телевизора и треск подпрыгивавшей во время работы стиральной машины.
Катя перевела взгляд с подушки на полку с книгами. Там стояла ее любимая – «Дядя Стёпа», подаренная отцом. Огромная по сравнению с другими детскими книгами, в бежевой обложке, обкусанной с лицевой стороны домашними хомяками Хомкой и Фомкой. Эта книжка спасала ее от страха и одиночества.
В детстве Катя боялась оставаться дома одна. Однажды сестра заболела, и мама ушла с ней к врачу, а Катю закрыла в пустой квартире, в которой благодаря буйной детской фантазии сразу же ожил Синяя Борода под кроватью, слышалось шуршание домового за занавеской и шепот злой колдуньи в платяном шкафу. Стуча зубами и пытаясь унять дрожь в коленках, она побежала к полке с книгами, поскорее открыла «Дядю Стёпу» и начала читать, рассматривать цветные картинки. Вот дядя Стёпа ремонтирует светофор, воспитывает хулигана, а вот он спасает старушку с бельем.
Книга была ее оберегом, заветным кругом Хомы Брута, защищающим от Вия. Ей казалось, что если она не будет смотреть на домового и колдунью, то и они не увидят ее.
Так прошел час, и в тот момент, когда она открыла любимую картинку, на которой очередь из молодцев в форме Балтийского флота несет кому-то в подарок огромного надувного дельфина, услышала долгожданное шуршание маминого ключа в замочной скважине. Катя в слезах побежала в коридор, чтобы обнять маму, холодную, пахнущую свежестью и морозом, чтобы уткнуться носом в ее колючее зимнее пальто и почувствовать: спасена!
Катя сидела с закрытыми глазами, чуть раскачиваясь взад-вперед, погруженная в свои мысли. На телефоне прожужжало напоминание выпить лекарство. Катя взяла с тумбочки несколько белых и желтых, круглых и продолговатых таблеток, привычным жестом закинула их в рот и, чувствуя на языке все нарастающую горечь, поскорее запила их водой. В желудке стало неприятно. Надо перетерпеть.
Захотелось есть. Катя посмотрела на часы – ровно девять. Обычно в это время Татьяна приносила ей еду. Через дверную щель проник запах овсянки и только что сваренного кофе. Значит, скоро будет завтрак.
Катя вспомнила, как в детстве по утрам мама разливала по стеклянным стаканам горячий, пахнущий мятой и чабрецом чай, который невозможно было пить: он обжигал руки и губы. Но мама как-то умудрялась пить и не обжигаться. От пшенной каши, наложенной в алюминиевую миску, шел пар, и у Кати запотевали очки, и долго потом ничего не было видно.
Катя помнит себя – маленькую, худую, коротко стриженную – за деревянным столом. Она зачерпывает кашу на кончик ложки и старательно дует. Долго рассматривает узор на алюминиевой ложке. Сестра уже успела съесть свою порцию и просит добавки. Каша в Катиной тарелке давно остыла, стала холодной и невкусной. Сестра уже доедает добавку, а Катя все сидит, размазывает ненавистную пшенку по краям тарелки. «За что мне такое наказание – кормить этого ребенка? – выходит из себя мама. – Сладкого не получишь, пока кашу не съешь». Сестра уже уплетает вторую шоколадную конфету, с Катей не делится. Ну и что, подумаешь! Не в конфетах счастье.
Как ни странно, мужчины, которых Катя когда-то любила, ей никогда не снятся. Она и раньше нечасто их вспоминала, а теперь и вовсе забыла их черты лица. Дочка отснилась, как будто ее никогда и не было. Снятся ей один за другим лишь моменты из детства.
Часто она видит один и тот же сон. Или никакой это не сон, а воспоминание? Теперь не понять, где сон, а где реальность – все смешалось…
Такой же, как и теперь, с размытой серостью ветвей, ноябрьский день, та же квартира, и они с сестрой играют в прятки. Катя считает до десяти, уткнувшись лбом в засаленные оливковые обои, а сестра прячется. Катя идет искать. Смотрит сначала на кухне за шторами, потом на пыльном полу под диваном – сестры нет. Заглядывает во все углы и под стол – сестры нет. Катя обходит все комнаты, ищет в кладовке, среди банок с яблочным вареньем и огурцами, и в пахнущем нафталином платяном шкафу, но сестры нигде нет. Она размазывает ладонями слезы по покрасневшим щекам и, рыдая, кричит: «Ну выходи, я сдаюсь». Но сестра все не выходит из своего укрытия…
Катя долго сидела и вспоминала, глядя в одну точку на вспученных обоях. Вдруг в вазе, стоявшей на столе, она услышала тихий шорох листьев, и из-за апельсинового дерева вышла знакомая фигурка – семилетняя девочка в белом платье, с двумя косичками. Она весело помахала ей рукой.
– Так вот где ты была все это время, – обрадовалась Катя.
Девочка хитро улыбнулась и ответила:
– Сначала я спряталась за дерево и радовалась, что ты меня не нашла. Потом я очень веселилась, потому что все меня искали: мама, папа и даже соседи. А потом все затихло, и мне стало грустно.
– Я скучала по тебе, – прошептала Катя, и ее глаза заблестели.
– И я по тебе! Очень-очень! Пойдем, поиграем в прятки?
Катя кивнула и улыбнулась, свободно и радостно.
Девочка вложила свою детскую ладошку в Катину шершавую, сморщенную руку, и они вместе зашагали в тень апельсиновых деревьев. Над их головами летали разноцветные, небесной красоты бабочки, а в траве под ногами лежали крупные оранжевые плоды.
Радуясь своей проделке, сестры из-за ствола дерева наблюдали, как в комнату вошла с чашкой кофе и тарелкой овсянки Татьяна, как остановилась возле кровати, как поднос с овсянкой и кофе чуть дрогнул в ее руках и опустился на стол. Лицо Татьяны было сосредоточенным. Она зачем-то тормошила, расталкивала что-то, лежавшее на кровати, – грузное, мешковатое, застывшее и уже ненужное. Неживое.
Иван Клиновой
Иван Клиновой родился в 1980 году в Красноярске. Дипломант «Илья-премии», лауреат премии Фонда имени В. П. Астафьева, лауреат премии имени И. Д. Рождественского. Публиковался в журналах «День и ночь», «Сибирские огни», «Огни Кузбасса», «Континент», «Интерпоэзия», «Новая юность», «Октябрь» и других изданиях. Автор книг стихов «Шапито», «Античность», «Осязание», «Латте-арт», «Пропан-бутан», «Оффтоп-портрет», «Косатки». Живёт в Красноярске.
Ветер качает кроны и колыбели…
…Мир, воссозданный поэтом…
Михаил Яснов
«Поатомно воссозданный поэт…»
Поатомно воссозданный поэт
В каком-нибудь три тысячи пятьсотом,
Как есть, не одеваясь, выйдет в свет
К Голанским или Пулковским высотам
И скажет: «Мне нужна твоя оде…
Нет, вру… Надежда, гаджет и терпенье.
И пальцами, как вилкой по воде,
Я снова напишу стихотворенье».
И будет ли он понят или нет
(Ведь даже слово «гаджет» устареет),
Но будет и накормлен, и согрет
У найденной в музее батареи,
И, выбравши любую из Пальмир,
Он вновь начнёт писать о том и этом,
Чтоб 3D-принтер напечатал мир,
Поатомно воссозданный поэтом.
«За каждым богом бегал баргузин…»
За каждым богом бегал баргузин,
За баргузином – десять пар кузин,
И все они бежали за пуляркой,
Поскольку закрывался магазин:
В сиесту продавщицам слишком жарко.
Бывало, бог сбега́л за гаражи:
То покурить, то просто поблажить,
Порисовать каляки да маляки,
А как-то раз, нашедши точку джи,
Он там её и прикопал, на всякий.
Мог баргузин сбежать куда-то в лес,
Где у него был шкурный интерес:
В лесу жила медведица Меланья,
Которой он под юбку часто лез,
Чем доставлял ей знаки препинанья.
А у кузин был только «ручеёк».
Пытались разучить и кекуок,
Но вечно спотыкались на синкопах,
Поскольку слишком Сухов был паёк
И неудобно танцевать в окопах.
На том же месте – новый поворот,
И светофор, как прежде, желторот,
И все бегут, бегут, бегут куда-то
И смыслом вниз роняют бутерброд,
Да и акуна – всё ещё матата.
«У оптимиста – бездна звёзд полна…»
У оптимиста – бездна звёзд полна,
У пессимиста – бездне нету дна,
У реалиста – бездна эта – космос.
Лишь я один, покрасив дотемна,
Чтоб не мешала звёздам седина,
Материю, расчёсываю космы
И в зеркало Тарковского гляжусь,
Тарковского читаю наизусть,
А день вокруг – стеклянный, оловянный
И деревянный, так что я боюсь,
Что вот пойду, выгуливая грусть,
А там – бумбоксы, люди и кальяны,
И никуда не деться, никуда…
И в бездне над – всего одна звезда,
А посему – не будет звездопада,
И оживает мёртвая вода,
Когда уже материя седа
И никакого космоса не надо.
«Нет никакого завтра, и мир бесшовен…»
Нет никакого завтра, и мир бесшовен,
А человечек – хрупок и ноздреват.
Вот и всё у́же наш непутёвый ковен,
С каждой заменой – в лампочке меньше ватт.
Пепел, стучавшийся в сердце, – в фейсбук стучится;
Им – я посыплю ужин, отдам в инсту.
Жизнь – это косточка, ломкая, что ключица,
Ездить за нею незачем в Элисту.
Если ворованным воздухом по́дпол полон,
Вместо Лукойе придёт за тобой Пол Пот.
Кресло своё режиссёрское бросит Нолан,
Роберт Б. Уайди креслице подберёт.
После, когда арбайтен придут арбитры,
Можно уже не плакать, приняв на грудь:
Нет никакого завтра, есть только титры,
Если нас не забудут упомянуть.
«На плече – Сид Вишес, чека – в пупке…»
На плече – Сид Вишес, чека – в пупке.
С нею рядом жарко в одной строке.
Он грустит на неё, словно дог, брылястый,
Потому что вся его жизнь – пике,
Изолента, скотч, подорожник, пластырь.
Он сидит, все деньги спустив на дым,
Вспоминая, как это – молодым
Да весёлым крепко вцепиться в мячик.
Седины всё больше и бороды,
Импотенция – тоже уже маячит.
А она идёт – телефон в руке,
И легко одета, и налегке, –
Что уже и видеть её – за счастье.
Не хватает только дыры в виске,
И слюна течёт из собачьей пасти.
«Бог одиночек не любит и отшивает…»
Бог одиночек не любит и отшивает.
Им остаётся пить об одном стакане.
Эта вода – ни мёртвая, ни живая –
Держит тебя, как рыбину на кукане.
Тёмен подвал, и в нутре у него – Ионка,
Марья Моревна дыма, басов Гудини…
Взрослым не меньше прочих нужна продлёнка
С играми в Чакраборти и кундалини.
Тусклым гало мерцающий край бокала
Слезшими с игл ангелами облеплен.
Жизнь, что тебя как следует обшмонала,
Мало чего нашла в сигаретном пепле:
Ни тебе сатори, ни тебе Санторини…
Вот и сиди, укрывшись в окопах прона!
«Бог одиночек не любит…» – басит Гудини.
«…И отшивает», – вторит ему Иона.
«Этому миру лор прописали плохо…»
Этому миру лор прописали плохо,
Или не очень точной была натура.
Если ты бог, ты носишь гламурный бохо,
Если ты бомж, то – бохо, но без гламура.
Ветер качает кроны и колыбели.
Люди едят людей и кивают богу,
Мол, не хватает водки и сацебели,
Сбегал бы в магазинчик через дорогу.
Всякий, непроизвольно произносящий
Речи во славу или в опроверженье,
Знает, что вскоре тоже сыграет в ящик,
Чёрный, что-где-когдашный, на пораженье.
Бог незаметно слушает, вспоминая,
Как он старался, не успевая всюду,
И покупает мёрзлый кусок минтая,
И оставляет в раковине посуду.
Глеб Рубашкин
Глеб Рубашкин родился в 1979 году в городе Выксе Нижегородской области. Окончил финансовый факультет Нижегородского государственного университета имени Н. И. Лобачевского, кандидат экономических наук, работает руководителем экономического подразделения в Объединенной металлургической компании.
В 2022 году окончил курс литературной мастерской Litband «Как писать прозу. Искусство истории» (редактор – Денис Гуцко). Рассказы публиковались в журнале «Нижний Новгород». Живет в Выксе.
День рождения
Муха бьется о стекло: «тук-тук, тук-тук… вж-ж-ж, вж-ж-ж… тук-тук, тук-тук…» Глупая: не понимает, что все это – обман. Нет никакого выхода. Можно, конечно, встать и открыть окно. Но влом. Сканворд еще не разгадан. Два слова осталось. По горизонтали: «Удар, которого не ждешь», тринадцать букв, пятая – «а», девятая – «мягкий знак», последняя – «о». По вертикали: «Семейное кладбище», пять букв, четвертая – «е».
Смена подходит к концу. Виктору пора собираться. Сканворд отправляется в сумку. Вот и Василий подошел.
– Здорово, Витёк!
– Здорово!
– Ну как прошло, спокойно?
– Ночью – да. Вечером один из железнодорожного права качал. Я его задержал. Хотел сумку досмотреть. А он не давал. На правила, на законы ссылался. Ученый, с-сука. Сказал, что жалобу напишет начальнику караула, а то и директору.
– Пугал просто.
– Да хер его знает! Сильно борзый.
Добираться было неблизко. Сначала – до остановки. Потом – в переполненном автобусе до автовокзала. Оттуда – уже на пригородном минут сорок. На свой автомобиль у Виктора заработать не получилось. Да и желания особого не было.
Тамара поднялась в половине пятого. Подоила корову, поставила вариться суп с фрикадельками. В семь разбудила Лерку. Помогла ей собраться в школу. Достала из шкафа блузку и юбку, которые купила в прошлые выходные на рынке. Решила подгладить.
Заскрипела несмазанная дверь. Виктор неспешно разделся и прошел на кухню.
– Привет! – Тамара улыбнулась своими веснушками. – Как добрался? Народу много было в автобусе?
– Да как обычно. Не протолкнешься.
– На работе все хорошо?
– Как всегда.
– Яичницу будешь? Я на двоих пожарила. Или чай?
– Не-а. Я спать. Подарок купила?
– Купила. Постельное белье. Ивановское! Хочешь узор посмотреть?
– Не надо. Я не разбираюсь. Купила и купила. Разбуди меня, чтобы собраться успел.
На автобус чуть не опоздали: у Виктора сгорела электробритва, а со щетиной он в гости ехать не хотел. Бегал в ларек за одноразовыми станками.
От автовокзала решили дойти пешком. Моросил мелкий тоскливый дождик. По дороге за ними увязалась дворняга с обрубленным хвостом. Забегал́ а вперед, опускала голову и, глядя исподлобья, скулила. Виктор не выдержал и наподдал ей. Дворняга, повизгивая, перебежала на другую сторону улицы и какое-то время неотрывно смотрела им вслед.
Корниловы уже заждались. Стол был накрыт на шестерых. Кроме Виктора с Тамарой позвали еще сестру именинницы, Ирину, и ее мужа Игоря. Варвара постаралась на славу: три вида салатов, отбивные с картошкой, соленые грибы, селедка и фирменные мясные рулетики. Павел уже разлил самогон. С тех пор как он купил аппарат и подписался на пару тематических каналов в ютубе, покупное в их доме не пили.
– Варь, налей мне компота. – Тамара отодвинула стопку с самогоном. – Мне сегодня на работу в ночь, через три часа уже выходить.
– Тома, ну пару стопок-то можно! – Павел развел руки, словно приглашая ее на танец. – Витёк, ты же из охраны, скажи!
– Да можно, можно. С твоим весом сто граммов как раз за три часа выйдут. Если что, мне позвонишь. Я решу вопрос.
– Ну, если можно… – Тамара пожала плечами и вернула стопку на место.
Виктор никак не мог включиться в общий разговор. Чтобы быстрее развеселиться, он налегал на самогон, но тот разливался по телу тягучей, вязкой смолой, давил свинцом на виски и затылок. Его накрыло прозрачным колпаком, толщина которого увеличивалась с каждой опрокинутой рюмкой.
– Тамара, а это не ты выиграла в прошлом году заводской конкурс среди станочников? Я помню, что мы тогда репортаж снимали, но мы с тобой еще вроде не были знакомы? – Игорь прищурил глаза, прятавшиеся за толстыми линзами очков.
– Да она, она. Кто же еще. – Раскрасневшаяся Варя не дала Тамаре самой ответить на вопрос. – Она уже три года подряд его выигрывает. Говорят, что мужики уже отказываются участвовать, потому что позора боятся. У нас на доске почета только одна фотография не меняется. Догадайтесь: чья? А мастер вообще с нее пылинки сдувает, потому что она одна сразу на трех станках шарашит.
– Тома, да тебя за это муж должен каждый день на руках носить! А, Вить, ну скажи, носишь ведь, носишь? – Ирина подперла отяжелевшую голову рукой и ухмылялась осоловелыми глазами.
– Да она сама куда хочешь быстрее меня домчится. – Виктор ковырял вилкой остатки еды. – На работу вон пешком добежала из деревни, когда с бензином проблемы были и маршруты обрезали.
– А что же вы в город никак не переберетесь? – Варя остановилась на полпути к плите. – Сами оба на заводе работаете. Лерка три раза в неделю в художку мотается.
Косая ухмылка слизнем сползала с Витиного лица. Павел что-то сосредоточенно рассматривал у себя на тарелке. Игорь с Ириной отложили приборы. Тамара убрала в сумку надоедливый телефон.
– Хозяйство бросать не хочется. Вся еда, считай, в хлеву и в огороде. Да и квартиры сейчас больно дорого стоят. Нам не по карману. – Тамара сложила брови домиком. – Вите вот с начальством не повезло – все в старших контролерах маринуют, хотя по стажу уже давно должны были начальником караула поставить. Вместо него всё каких-то желторотых назначают.
Виктор вполоборота развернулся к жене.
– Чё ты меня защищаешь? А? Чё защищаешь? Нашлась тоже защитница! Отличница из ПТУ номер три! Если бы не ты, я бы уже давно в Москве работал. Меня Андрюха тогда звал. А сейчас у него уже там фирма своя. Коттеджи строит олигархам. А ты все причитала: «Что мы там будем де-елать? Где будем жи-ить?» Ну и продолжай теперь себе варикоз зарабатывать у своих станков!
Тамара закрыла руками лицо. Варя кинулась к ней. Игорь с Ириной молча переглядывались. Павел застыл с полуоткрытым ртом. Виктор достал сигареты, протиснулся в прихожую, по пути задевая всю мебель, вышел на улицу и не вернулся.
На работу Тамара успела вовремя. В проходной приветливо улыбнулась Витиному сменщику.
Переход через железнодорожные пути. Бытовой корпус. Раздевалка. Цех. Станок. Три станка. Быстро просмотрела чертеж. Установила болванку. Запустила станок. Три станка. Через сорок минут из трех несуразных заготовок выйдет на белый свет их блестящая отполированная сущность с идеальной геометрией, повергающей микрометр в экстаз.
По пролету в ее сторону идет мастер. С ним – еще двое в камуфляже.
– Тамара, здравствуй! Тут это… э-э-э… недоразумение какое-то. На горячую линию сообщили, что ты… м-м-м… что ты, в общем, выпившая на работу пришла. Вот сотрудники из ЧОПа. Им надо тебя проверить.
За воротник к Тамаре пробрался большой противный паук и полез туда – вниз, к пояснице. Затылком она чувствовала, как вокруг нарастает, густеет и начинает искриться злорадное любопытство.
– Сергей Петрович, я… я не понимаю ничего! Проходную прошла – никто ничего не спрашивал.
– А это уже после позвонили. Добро-же-ла-тели, – прищурившись, процедил один из охранников. – У нас с собой есть прибор. Вот, ознакомьтесь. Поверенный. Вам надо в него дыхнуть.
– А если… если я откажусь?
– Тогда мы отвезем вас на освидетельствование в наркологию. Если и от этого откажетесь – составим акт и направим в дисциплинарную комиссию. Как правило, при отказе от освидетельствования выносится решение об увольнении сотрудника с предприятия. Как, впрочем, и при нахождении на рабочем месте в состоянии алкогольного опьянения. Ну что, будем дышать или в наркушку сразу поедем?
Телефон Виктора был недоступен. Охранники с мастером что-то заполняли на мятых, пожелтевших бланках.
Виктор с трудом разлепил глаза. Где он? Не видно ни хрена. На полу лежит где-то. А-а-а, так это он у себя на кухне. Сил, видно, до спальни дойти не хватило. Вот и телефон рядом валяется. Блин! Весь экран разбит. Новый покупать не на что. Получка только через две недели. Темно, как в склепе. Точно – «склеп»! «Семейное кладбище» из пяти букв. Четвертая «е». Тогда то, которое по горизонтали, начинается на «п». «Удар, которого не ждешь». Тринадцать букв. Пятая «а», девятая – «мягкий знак», последняя – «о». Что же это все-таки? Что?
