«Мне случалось присутствовать при встрече двух мудрецов и друзей: Бердяева и Шестова. Это было весьма трогательное зрелище: оба старца говорили друг другу «ты». Что-то мальчишеское проглядывало, когда они произносили такое необычное слово. Робко, целомудренно, неуверенно звучало это их, вероятно, последнее живое «ты». — Почему ты не пошлешь в «Современные записки»? — заботливо осведомлялся Бердяев. — Они уже раз меня напечатали,— объяснял, оправдывая журнал, Шестов. Высокий, сухой, сутулый, в сюртуке, с козлиной седой бородкой, он походил на фельдшера из уезда, которому «старожилы» больше доверяют, чем врачу. — А вы почему не пошлете в «Современные записки»? — любопытствовал я. — Мне не надо, — снисходительно отвечал Бердяев.— Впрочем, я иногда им даю. <…> Расшалившись, старцы начинали шутить; Шестов рассказывал старинный анекдот, а Бердяев рассеянно и светло улыбался...»
Опять же мемуары Яновского, как и в случае с Симоной Вейль; никогда до того я, кажется, о Льве Шестове не слышала. В «Елисейских полях» он был одним из немногих, кого автор охарактеризовал только положительно, как человека чистого, никому, вероятно, не сделавшего гадости и не испытавшего даже соблазна к этому. Пройти мимо такой характеристики я не могла, да и отсутствие широкого круга читателей, как при жизни Шестова, так и теперь, как и во всех подобных случаях, меня расположило. Ну, и Бердяев, конечно: скажи мне, кто твой друг…
Каково же было мое удивление, когда на первых же строках, уже в «Предисловии», после «мирных» вполне характеристик Яновского, я наткнулась на… пожалуй, да, - бунтаря. Не то что бы до Шестова в философии не было бунтарей, конечно, нет! но при дилетантском и бессистемном, как у меня, к ней подходе, когда за философские работы хватаешься почти случайно, «Апофеоз беспочвенности» будет, весьма вероятно, открытием. Лев Исаакович явился сторонником бессистемного, опять же, изложения мыслей и противником «общей идеи»: содержание представляет собой набор пронумерованных главок небольшого размера, порой в один-два абзаца; причем соседние главки тематически друг от друга бывают весьма и весьма обособлены. Исходя из этого, вы заранее и верно можете предположить, что чтение выходит сравнительно простым и занимательным.
Ее задача научить человека жить в неизвестности – того человека, который больше всего боится неизвестности и прячется от нее за разными догматами. Короче: задача философии не успокаивать, а смущать людей.
Потому своего читателя Шестов представляет в образе человека, который, как в песне Владимира Семеновича Высоцкого, может свернуть и обрыв обогнуть, но выбирает трудный путь; боящихся головокружений равнинных умов Шестов советует не брать с собой в горы, оставив им «убитое и утоптанное поле современной мысли». Удался вполне, на мой взгляд, у Льва Исааковича «Опыт адогматического мышления» (подзаголовок работы): меня он, признаться, частенько «смущал», размышляя о творчестве и науке, Боге и религии, человеке и обществе… и еще о многом-многом другом. Сомнение вообще, по мнению автора, должно стать движущей, творческой силой; не пристало сильному духу привыкать к «прочности и устоям», а нужно ему отрываться и «уходить ввысь, вдаль», отсюда – «беспочвенность». Шестов мотивирует читателя отринуть «системы» авторитетов мысли, не пытаться «строить свою жизнь по Шопенгауэру, Гегелю, Толстому, Шиллеру или Достоевскому»: «Их можно и должно читать – но жить надо своим умом».
Полезный для всех нас, книжных червей, совет, не правда ли? Для нас же и «бонус» - рассуждения философа о некоторых писателях: Шестов не единожды и довольно обстоятельно упоминает Лермонтова, Пушкина, Гоголя, Тургенева, Чехова, Толстого, Достоевского и Шекспира. А я тем сильней прониклась преданиями старины глубокой, чем дольше безрезультатно пыталась отыскать на имеющемся у меня издании дату его появления в типографии дореволюционной еще, по всей видимости, России: отсутствовали бесовская приставка (только «беЗ») и переводы встречающихся латинских, французских и немецких фраз; зато – обилие «ятей» и иже с ними.
Отзывы 2