Мой Чукотский дневник

Предисловие

Это дневник моего отца, Абакумова Льва Дмитриевича. Он писал его в 1952 году, когда после окончания Академии имени Куйбышева, был направлен на службу на Чукотский полуостров. Это был тяжелый год для Льва Дмитриевича. Он только что расстался со своей первой любовью Нинелью и буквально в каждой странице дневника так или иначе присутствует эта горечь расставания, невозможность быть вместе с любимой… И в тоже время страстное желание доказать себе, что можно выжить в тяжелых условиях Севера, когда жизнь согревает любовь…

Часть 1

13 июля. Как трудно разглядеть в колеблющемся знойном мареве июльского дня милое родное лицо! Сейчас оно станем таким далеким и недосягаемым – от этого в душу пробирается тоскливое мучительное чувство, а глаза застилает непрошенная влага.

Нет, нет! Не нужно нарушать тоской трогательного очарования последних минут, пусть они останутся до конца такими же светлыми и радостными как были с самого момента отъезда в аэропорт.

Сейчас самолет взлетит с этого клочка негостеприимной земли, еще недавно одним своим названием вызывавшего в душе столько счастливых переживаний, и твое лицо, и полные усталости и тоски глаза станут всего – навсего счастливым, щемящим горло воспоминанием. Ты стоишь неподвижно и глядишь на самолет так, словно хочешь навсегда запомнить это мгновение, и от этого мне еще горше.

Вот уж и дежурный по аэровокзалу уходит из самолета, попутно возмущаясь, что какая-то чешка из Праги посадила в кресло ребенка и поэтому одному из пассажиров не хватило места! Ее успокаивает пограничник, встречавший самолет во Львове, подполковник лет тридцати пяти, с простым открытым лицом. Он смущенно хмурится и торопит дежурного, говоря, что командир корабля сам что-нибудь сделает и что очень неудобно делать чешке замечание. Так сказать «международный конфликт».

Меня кто – то тормошит и заставляет сесть в кресло. Звонко захлопнулась дверь, дверь в твой мир, мир, в который я вложил всю свою любовь к красоте, мир, из которого хотел я сделать сказку; но вот взревели моторы – самолет пошел на старт, промелькнули в последний раз постройки аэропорта, кущи деревьев, таксомоторы у подъезда. Мучительно ищу среди них стройную маленькую фигурку в черном и не нахожу.

Самолет отрывается от земли, и во всем теле вдруг появляется какая – то необычная легкость; мысли бегут четко и ясно.

Неожиданно откуда – то из глубины сознания приходит мысль, редкая и жестокая в своей неопровержимой ясности – один! Снова один со своей бесконечной мечтой о счастье. Под крылом самолета в спокойном величии проплывает Львов, а навстречу уже несутся в бездонной синеве небосвода легкие кучевые облака.

В сознание властно и требовательно навстречу рвется новая жизнь, незнакомая, полная неожиданностей и приключений. Переплетаясь с тем, что было, она дает что – то новое сильное, еще не вполне осознанное, но большое, заставляющее всей душой стремиться вперед навстречу трудностям с твердым сознанием преодолеть все.

Бескрайние просторы; плывут под крылом корабля зеленые кущи рощ, озера, реки. И без конца и края текут и текут мысли, мысли о том, что осталось за бортом самолета. Бегут, повторяя каждое сказанное слово, каждый сердечный порыв. Бегут мысли, медленно, но верно, гасят бурю переживания, гаснет рассудок, погружаясь в бесконечную сладкую дрему, сознание гаснет, человека охватывает глубокий сон.

Как странно! Тихо шумит листва, словно подчеркивая охвативший ее мрак, острый и пряный аромат цветущих лип могучей пьянящей силой заставляет тяжело вздыматься грудную клетку.

Глаза. Огромные от резких ночных теней. Отчего они так блещут, словно в них струится огонь – нет, слезы льются – непрошенные и обильные. Словно драгоценные камни, сверкая в лунном свете отдаленного окна, бессильные побороть себя, прыгают и дрожат губы, снова и снова вызывая потоки слез. Мечутся непонятные бесформенные мысли. Где, когда, отчего, кто льет эти слезы, такие горькие и в то же время полные невыразимой прелести. К горлу подкатывается горький соленый клубок и душит, душит!

Почему так сладка эта робкая неумелая ласка огрубевшей в труде руки, прижатая к лицу моей ладонью. Как неумело и судорожно скользит она по лицу, порываясь, словно стремясь сжать его все в своем маленьком кулачке, стараясь оторвать от лица что – то невидимое, но такое родное, от чего невозможно отказаться, без чего нельзя дальше жить. В каком – то стремительном движении утопающего человека судорожно открываются, с трудом делая вдох, словно это последний глоток перед надвигающимся, чем – то неизбежным, грозным и бесформенным, что душит, не дает вздохнуть полной грудью словно тяжелый ночной кошмар – горе – огромное – мутит рассудок, гасит сознание, мраком окутывает сознание.

Ну ничего! Кругом звенящая бездонная пустота, усеянная какими – то фантастическими звездами. Она легкая, нежная и ласковая, и от нее сердце бьется так бешено, и все существо наполняется непонятным трепетом. Но почему же даже звезды льют слезы? И какие они стали огромные и блестящие, а слезы горячие и соленые на вкус. Нет, это не звезды – глаза огромные, полные страдания и тоски, они совсем близко и глядят прямо в душу, смотрят и не могут наглядеться, только трепещет на щеке какой – то непослушный мускул да губы ищут мои, чтобы сорвать с них всю горечь разлуки.

Что это бред или явь? «Киев», – шепчут губы, но я почему – то не слышу голоса, а чувствую сердцем, что действительно Киев. Резкий удар бросает голову к стеклу. Ошалело смотрю на землю, бегущую за окном. «Киев», – говорит штурман, выходя из рубки. В открытую дверь врывается знойная струя воздуха. Какая здесь ужасная жара! Сколько? Тридцать два? Да! Поспешно расстегиваю крючки воротничка и вздыхаю свободно. Самолет стоит на зеленом поле аэродрома.

По бесконечной бетонной дорожке в сторону аэропорта движется пестрая толпа пассажиров. Времени 3 часа дня – пора обедать. Вместе с попутчиком, лейтенантом в очках со светофильтром, идем в ресторан. Кругом летний июльский зной, в прозрачном знойном мареве дрожит даль, как будто кривые, движутся далекие тела самолетов – от раскаленной земли идет горячая струя воздуха.

22 июля. В ресторане прохладно. За столиком напротив какой – то генерал в иностранной форме разговаривает через переводчика с человеком лет под пятьдесят. Высокая черноволосая с сединой женщина с классическими чертами лица садится за соседний столик. Какое удивительно знакомое лицо! Да это Долорес Ибаррури – Пассионария.^[1] Вот так встреча! На нее уже смотрит весь ресторан. Сколько воли и энергии в ее строгом лице, горькие складки повисли у уголков губ. Вот лицо, которое можно читать как увлекательную книгу и не знать конца.

«А судачок ничего», – говорит сосед – лейтенант, он с явным удовольствием смакует жареного судака. Да, чувствуется, что рядом Днепр! Он, говорят, стал мелеть!

Из окна видно, как медленно идет по полю аэродрома Пассионария в сопровождении черноволосой девушки – испанки.

«Смотри, смотри, они идут к нашему самолету!» Вошли. Лейтенанта явно волнует этот факт. Он с напряжением всматривается вдаль, стараясь разглядеть, действительно ли Пассионария войдет в наш самолет.

Снова идем по аэродрому. Жарко. Я расстегнул китель, с меня льет как в хороший дождик, капли пота ползут по лицу. Изредка налетает освежающий легкий ветерок.

Прощай, Киев! Направляемся в самолет. Справа от меня в кресле Долорес Ибаррури, впереди ее спутница. Слышу их гортанный незнакомый разговор; в памяти проходят картины далекого прошлого, картины детства, когда эта великая женщина нашла в себе силы на весь мир крикнуть: «Nо раsаrаn»!^[2]

Самолет входит в сплошную облачность, начинается сильная качка. Самолет то взмывает вверх, то стремительно падает вниз, и от чувства падения замирает каждая клеточка тела. Вот уж внизу поплыли первые среднерусские леса. Скоро Москва! Внуковский аэродром, автобус, шумные улицы и снова в путь, в путь! На Север, в туманный и дождливый Ленинград, где все так живо напоминает мне прошлое.

От ощущения полета растет и ширится в груди чувство, непонятное и широкое как простор, расстилающийся внизу, захватывает все существо и хочется самому лететь на крыльях, ощущая внизу широкий размах родной земли.

Самолет понемногу укачивает меня. Снова начинаю дремать. Опять в сознании полуявь – полубред. Просыпаюсь от прохлады. За окном дождь. Из клапана над головой бьет сильная струя воздуха. Внизу правильными рядами выстроились самолеты – Внуковский аэродром. Москва. Самолет идет на посадку. Промелькнули кущи деревьев, совсем близко внизу Московское шоссе. Удар – и самолет бежит по булыжной дорожке.

Выходим из самолета шумной толпой. Долорес Ибаррури встречает какой-то дипломат. Ей преподносят цветы. Она улыбается. Улыбка ее так не вяжется с ее суровым видом и еще резче подчеркивает слезы горя на ее лице. Вот и автобус. В Москву, в Москву. Впереди уходит ЗИС^[3] к Пассионарии. Машина пожирает серую ленту шоссе.

30 июля. Замкнулся круг. «Hора» Ибсена на экране, в ее глазах, широко глядящих на мужа, мольба, надежда, недоумение, испуг. Ее муж. Ее милый, любимый Роберт не понял, не понял того, что сделала она ради спасения его жизни, он назвал ее преступницей.

Так незаметно растет в душе сложное и сильное чувство, растет, ширится целой бурей захватывает все мое существо. Не могу молчать! Нет больше сил молчать!! Разве я не потерял все, что любил, для чего жил, что лелеял в самых сокровенных своих мечтах? Разве не потерял я мою любимую маленькую Нэльку, мою маленькую ласточку, моего бедного непутевого зяблика. Потерял. Увы мне!

Я не хочу, чтобы между нами осталось хоть что – то недосказанное. Я скажу тебе все; ты прочтешь и поймешь, что все это правда. Зачем говорить о том, что я глупо может быть создан, зачем сетовать на судьбу, которая вложила в меня, может быть, слишком много поэзии и любви к красоте. Ведь все равно теперь жизнь разбита. У меня большое горе. Совсем не каждый может его понять. Да.

Дело клонится к вечеру, на Манчжурской стороне за живописную сопку, всю в кудряшках деревьев, село солнце. От этого сопка пламенеет в стремительном ореоле солнечных лучей; за ее темным силуэтом, словно в кильватерной колонне корабли на море, выстроились серые силуэты далеких горных пиков.

Их очертания бледны и дрожащи как мираж, их зубчатые лесом гребни четко вырисовываются на ослепительном солнечном зареве горизонта. Вот они стали пепельно – серыми, детали их поблекли, слились в один сплошной голубоватый фон. Только зеленые золотом поля перед горой по – прежнему ласкают взгляд. Вместе с воздушной дымкой легких белых облачков, затягивающих их вершины, тоже освещенных нижним светом садящегося за сопками солнца, они создают впечатление невесомости, легкости. Село солнце и блестит краской, темнеет горизонт – ночь затягивает все темной пеленой сумерек.

10 августа. Политые обильным ливнем, в бархатном мраке ночи залегли у залива черные сопки, глядят во влажную темноту блестящим оскалом многоэтажных домов. Золотой Рог^[4] словно сказочная Шехерезада, в диадеме драгоценных камней, раскинулся в томной неге бархатной южной ночи. Над черной грядой ночных сопок бегут освещенные луной темно – синие облака. Волнующе звучат сочные аккорды Бетховенской сонаты.

Обильно смоченная земля дышит пряными душными испарениями. Вдали, словно сказочные цветы папоротника, расцвели жемчужным блеском бесчисленных огней сопки Владивостока; после ливня природа отдыхает от тяжелого труда и дышит волнующей тревожной тьмой ночи. Аккорды рояля звучат так, как будто не струны, а сама южная ночь поет свою хмельную пьянящую песню. Первый вечер у Владивостокской бухты! Так сказочно красив ее величавый вечерний наряд.

А днем гордо реяли на флагштоках военной эскадры государственные флаги Союза с белой звездочкой в углу, грузно, медленно разворачивался у причалов пароход – красавец «Азия», оглушая город и сопки своим сочным ревом; беспокойно мечутся по глади залива деловитые куцые буксиры и острорылые военные катера, стучат в доках механические молотки по поясной обшивке пароходов и шепелявит береговым плеском ленивый прибой. Мощеные плитняком улицы, одетые в покрывало из красивых каменных зданий, стремительно взбегают на сопки, чтобы оттуда, кипя и играя пестрой толпой людей, одетых в яркие южные цвета, кинуться вниз к заливу.

На острых шпилях готических башенок извиваются в своей жестокой злобе китайские драконы; кричащие краски цирковых афиш над земным обрывом залива, где корчатся в муках ветхости старые железные коробки отслуживших свой век умирающих судов; голубая муть горизонта, расцвеченная непередаваемым оттенком яркого жизнерадостного, почти весеннего солнца в мягкий серовато – голубой цвет окрашивает силуэты сопок. И вершины курятся мягкими белыми облаками.

12–13 августа. Вспоминаю «загадочный» Львов, поразивший меня неизвестной польской культурой, где на улице можно было встретить наивный уголок с «маткой боской» и горевшей свечой, где со всех сторон в глаза бросались странные для меня названия. Львов, куда меня привела «моя рождённая в письмах» любовь.

24 августа. Нахмурились неподвижные мощные сопки. В лесу, которым поросли их покатые склоны и вершины, седыми клочьями запутались космы облаков; шахматные доски полотняных городков потускнели, из ярко бело – зеленых стали скучно – серыми. Сверху волнами несется тончайшая водяная пыль дождя. Все кругом серое и неприветливое – устало блестит серая лента асфальтового шоссе. И мысли такие же усталые и серые. Во всем теле тяжелая беспомощная усталость, стоическое спокойствие.

Словно на море после бури в голове отдыхают избитые раздавленные чувства. Мысли четкие, похожие на удары маятника.

На рейде маячит мощными боевыми надстройками приземистый и строгий силуэт военного корабля. Он медленно разворачивается, непрерывно двигаясь по бухте, как будто что – то ищет темными глазницами орудия. На капитанском мостике замерла черная мокрая фигурка вахтенного. Где-то слышен простуженный, охрипший гудок паровоза и шум идущего поезда.

По шоссе изредка прошелестит шинами легковая машина, громкой дробью сигнала разорвав испуганный промерзший воздух. С вершины сопки как на ладони видна вся неприветливая картина дождя. Скучно. И мысли скучные оттого, что в этот серый дождливый день нужно тащиться куда – то за 2 километра по скользкой грязи дороги, ходить под моросящим без конца дождем и чувствовать, как противная влага медленно пробирается сквозь плащ.

И два часа спустя – мокрый причал на Морском вокзале, пестрая гудящая толпа под непрерывным дождем; бесконечная лента людей с чемоданами и узлами, двигающаяся по грязным скользким сходням через кордон пограничников в зеленых фуражках. Пароход называется «Скала», и уходит он в бухту Провидения. У людей такие лица, как будто они только поняли, куда они едут, словно перед глазами на мгновение встали беспредельные морские просторы, которые нужно пересечь.

По мере того, как грузится пароход, надвигаются сумерки, вот дождь уже перестал, и умытая бухта сразу как – то посвежела. На борту «Скалы» знакомый капитан – танкист машет рукой. Над бухтой повисла в воздухе яркая дуга радуги.

«Капитан смотрит вверх», – кричат мои спутники. «Ворота в рай открылись». Капитан поднимает голову, видит пеструю полосу радуги и понимающе крутит головой. «Ты взял с собой промочить горло?» – капитан поднимает вверх ладони обеих рук, растопырив пальцы. «На каждый день по одной», – кричит он, сложив руки в рупор. Он уже качается от выпитого, а мы смеемся над его феноменальной потребностью в водке. Полоса воды между пароходом и причалом растет и ширится. У кормы парохода упорно трудится буксир, вытягивая пароход на рейд. Уже темнеет. На мачтах «Скалы» зажглись сигнальные огни.

Медленно уплывая, они тают в опустившейся на землю мгле, а где-то в районе военной эскадры прерывисто шлет свое последнее «прости» тем, кто уходит в море, ослепительный сигнальный огонь. Вслед уходящему кораблю мигает бесчисленным множеством огней Владивостокский рейд. С вершин мачт военных кораблей зелеными вечно дремлющими глазами вечности глядят огни боевых кораблей.

25 августа. Утро сегодня чудесное. Словно весеннее, брызжет мягкими лучами солнце. Лес на склонах сопок окутан тончайшей голубой дымкой; ярко пестреет на зеленом фоне склона правильный шахматный квадрат полотняного городка. У меня волчий аппетит после бессонной ночи, но столовая уже закрылась, и я с сожалением думаю, что для того, чтобы позавтракать, нужно идти на станцию через сопки, основательно вспотеть и полазить по горам.

Снимаю китель и в одной ярко – синей тенниске отправляюсь в путь. В руках у меня китель, плащ, пестреющий на солнце яркой черно – белой клеткой подкладки, и полевая сумка.

Козырек фуражки я надвинул на глаза так, чтобы солнце не било в глаза. По мере того, как поднимаюсь на сопку и огибаю ее скалистый сверкающий отполированным камнем склон, передо мной за голубой лентой залива поднимаются в прозрачной голубой дымке далекие сопки с яркой желтизной песчаных пляжей у воды, чуть-чуть смягченной дымкой тумана. Есть хочется страшно, а дорога еще долгая. Вокруг сопки, на которой я стою, развернулась величественная панорама города с уходящей в центр изломанной прерывающейся за складками рельефа лентой шоссе. Сегодня даже шоссе и то веселое. Оно какого – то теплого приятного тона. У подножья моей сопки с изумрудного после дождя поля аэродрома взлетает самолет, где-то стучит молоток кровельщика, задорно весело звучит свист дерзкого загорелого мальчишки, бегущего по тропе.

Котловина между сопок, словно гигантский рупор отражает каждый звук. Передо мной вьется вверх на сопку лента тропы. Под ярким солнцем ее сырой красный грунт расцвел горячим, ярким и теплым тоном. Ветер несет со склонов пряный аромат полыни и еще какой – то нежный запах трав. Весело и звонко звенят наперебой цикады в траве, радуясь вступающему в силу яркому дню. Где-то внизу звонкий детский голос зовет маму. Назойливая пчела, гудя, вьется у меня под носом, пестреют в траве яркие пятна бабочек.

На голубом рейде одинокий корабль – это, наверное, наш «Витебск». Вот вдали забелели шиферные крыши станционных построек, утонувшие в море зелени. За раздвинувшимися склонами сопок открывается широкая гостеприимная, вся в легкой дымке тумана, голубая бухта.

Под ногами блестят лужи вчерашнего дождя, и земля, словно умытая выспавшаяся девушка, ласково улыбается навстречу. Я иду широким уверенным шагом и от того, что все так красиво кругом, на душе легко и радостно. Ноги вязнут в раскисшей от дождя дороге, и земля плавно подается под ногами. По обеим сторонам дороги цветы, голубые как девичьи глаза. Мне весело и легко. Я иду под веселую музыку цикад навстречу голубой бухте и яркому солнцу. Где-то внизу звонко кудахчет курица, наперебой кричат петухи. Загорается летний день.

26 августа. Куда ни глянь – кругом ровная линия горизонта – пароход идет в открытом море. Только слева как мираж легкие голубые тени гор Сихотэ – Алиня, окаймляющие Японское море с запада. Безбрежный блещущий голубой простор колеблет только мертвая зыбь.

Сегодня рано утром тянулись слева зеленовато – голубые, поросшие лесом хребты Сихотэ – Алиня. Понемногу берег, удаляясь, заворачивается в мягкую голубую дымку, далее уходя на запад, пока не становится призрачным голубым миражом.

Нос корабля вспарывает голубую грудь моря, заставляя воду вскипать бешеными пенистыми барашками.

Впереди горизонт безукоризненно чист. Под ногами тяжелыми стальными легкими дышат машины, глухо сотрясая весь корпус корабля. Палуба, словно цыганский табор в нагромождении машин, тракторов, саней, телег; раскинуты палатки. Пестреют у борта загорелые обнаженные по пояс тела, красные повязки на голове, полотенца, зеленые майки, просто наброшенные на голову от солнца. Шум, плеск льющейся из кранов воды, стук домино и шлепанье карт; плач детей и звон кухонной посуды, шлепанье консервных банок, летящих за борт за ненадобностью; разноязычный говор, собачий визг – все сливается в музыку табора. За бортом на белой полосе, шипящей вспоротым носом корабля волны, бежит черная тень корабельных надстроек.

Далеко позади остался ночной Владивосток, рейд, сверкающий бесчисленным множеством огней и последний, в подернутой рябью воде, дрожащий под ветром, свет причала. Маленькая кучка людей на перроне – высокая стройная фигура военного в белом кителе, девушка в пестром оранжевом платье, две – три фигуры в черном, выхваченные из тьмы прожектором «Витебска». И с первым движением парохода – строгие и стройные звуки мелодии, ставшей родной за долгие годы службы:

 
«Вот солдаты идут
По степи опаленной…»
 

Что – то сжалось под сердцем, и вспомнилась другая фигурка девушки в черном, стройная и хрупкая на зеленом поле аэродрома.

За кормой парохода дрожал в черной, масляной словно нефть воде, Владивостокский рейд. От его огней по воде масляным блеском протянулись к пароходу, будто щупальцы гигантского спрута, дрожащие световые полосы. Особенно одна, ярко – рубиновая, дрожит на зыби волны и переливается алыми блестками, вскипая далеко у берега рубиновой пеной прибоя. Вот справа от корабля замигал, нервно захлебываясь в ослепительном приказе, сигнальный прожектор. В ответ засигналил прожектор парохода, четко выписывая световыми тире и точками слово «Витебск».

Над головой полощется на ветру алый государственный флаг с серпом и молотом и звездочкой в левом верхнем углу. По его полю бегут черные живые тени, чуть-чуть дрожит, напрягаясь, белый короткий флагшток. Слева от парохода отстает медленно, словно нехотя, маленький буксир, исчезая постепенно за горизонтом.

Впереди безбрежное море в белых барашках и далекий ровный горизонт. Вероятно, мы уже входим в пролив Лаперуза. По времени до Сахалинского порта Корсаков осталось шесть часов; на палубе зной, в тени нет ни клочка свободного места – все живое прячется в тень. Под полдневным ярким солнцем море стало ярко – синим. На носу корабля на синей груди волны с глухим ревом, кипя и пенясь в бессильной ярости, словно дикий зверь, прыгает пушистый белый бурун, рассыпаясь тучей ослепительных сверкающих брызг.

Куда ни глянь, везде безбрежный синий морской простор с ровной линией горизонта. Понемногу темнеет, над морем опускается ночь. По – прежнему шумят вспененные кораблем волны. Море, как черный бархат и еще видны белые барашки волн у самого борта. Корабль, плавно покачиваясь, медленно чертит небосвод темными силуэтами мачт. Лежа на спине, смотрю на бесчисленные звезды, усеявшие потемневшую чашу небосвода. Непривычно низко над горизонтом повисло созвездие Большой Медведицы.

Смотрю на черные силуэты мачт и оттого, что корабль качает, кажется, словно медленно и плавно раскачивается свод неба с бесчисленными блестками звезд, колыхаясь над кораблем своей необозримой звездной громадой и от этого рождается ощущение своей ничтожности в безбрежном море, под огромным звездным куполом. Ночь теплая, южная.

Телу не хочется спускаться вниз в душный трюм. Тихий шум моря и плеск волн за бортом навевает далекие, но все еще милые воспоминания.

Я поеду туда, там ждёт меня любовь и мечта. Но это ещё не всё. Я должен увидеть Нинель. Ищу адрес – улица Бонифратора. Ищу улицу и дом. Вхожу, дверь открывает строгая женщина. Минутное замешательство, она приглашает меня войти. Я вхожу. Первый вопрос: «Где же ваша Неля»?

– А она уже не моя. Неля вышла замуж.

– Покажите мне её комнату. Приглашает меня войти.

Вхожу. Вижу знакомый по письмам сосуд в форме женщины, понимаю, что это моё прощание с Нинелью.

– Простите, я не знал, извините. Ухожу непринятый, едва терпимый. Вот почему она прервала наш «роман в письмах», перестала писать и прислала мне свои старые письма, которые я получал, завершая работу над дипломным проектом. После этого визита в её дом, улицы Львова казались мне чем – то нереальным, непонятным.

Брожу без мысли о том, что делать завтра. После моего визита к матери Нинели, оригинальность Львова и его обычаев потеряли свою привлекательность.

28 августа. От палубных надстроек полдневное солнце бросает на палубу резкие черные тени. За бортом парохода ласково и спокойно плещется нежно – зеленое море, чуть веет свежий ветерок. «Витебск» стоит у причала Сахалинского порта «Корсаков»; вдали в голубой дымке уходят к выходу из бухты скалистые берега Южного Сахалина, причалы порта с кранами, портовые постройки, окраины города.

Кое – где в небе плавают белые облачка. Звук моторов в небе, говор пассажиров, звон якорных цепей, заливистые звуки буксиров, стук портовых кранов. Причал живет кипучим трудовым днем. Чуть слышно пахнет нефтью от работающих моторов. За бортом, во вспененной и взмученной винтами воде медленно пульсируют белые прозрачные зонтики медуз, плавают обрывки рыжей морской травы. С борта в воду летят пустые жестянки из – под консервов, бутылки, обрывки бумаги. В небе барражирует семерка самолетов. Жарко. Судовая команду моет палубу. Бешеная струя воды со звоном разбивается о палубные надстройки, рассыпаясь тысячами холодных освежающих брызг. Обожженные ее ледяным дождем, хохоча от удовольствия, разбегаются в стороны полуобнаженные люди.

От походных кухонь на палубе стелется горький дым, над котлами клубится пар; повар в белом колпаке и куртке мешает в котле что – то пахнущее домашними щами и уютным жильем. У продуктового склада млеет от жары часовой; по его лицу ползут частые и крупные капли пота. Кругом ни клочка тени. Винтовка у него видно накалилась и жжет ему ладони. Он то и дело перекладывает ее из рук в руки.