– Разве я смогла бы? – возмутилась Нэя, – у меня много чего было после Дома моды. Деньги, вещи, драгоценности. Я там, когда жила, денег не тратила. Хранила. Мне же Рудольф для жизни всё давал. А ты, Антон, ничуть не изменился. Всё такой же… красивый и гармоничный, а всё же… мальчик совсем. Как и Артур.

– Я? Нет, Нэя. Давно я не мальчик и уж точно давно дисгармоничный. Не напрашиваюсь я ни на чью жалость, но, если бы ты могла понять… Но ты-то как раз понять и способна. Я уже повторно весь обгорел, но на этот раз внутреннее обгорание случилось. Так жжёт у меня внутри всё, когда я вынужденно погружаюсь в себя, отдыхая после работы. И нет мне отдыха от этой муки… И сплю лишь благодаря снадобьям нашего доктора. Он всё напоминает; не привыкни, смотри. Активизируй по возможности внутренние резервы. А если их нет? Они тоже сгорели…

– Мы с тобой, как сказал как-то один человек, калеки, которым, зацепившись друг за друга, легче было б выжить в этом безжалостном мире. Но мне кажется, что восстанавливаться предпочтительнее в личном одиночестве. А ты как считаешь? Я права?

– Кто как, я думаю, приспосабливается к жизни после сокрушительных потерь. Только я даже ребят стараюсь избегать. Ну, и они меня лишний раз не тревожат. Мне тоже в уединении легче восстанавливаться. Общаюсь лишь с Рудольфом, он один, как мне кажется, понимает меня лучше остальных… – Антон смолк. Упоминать Рудольфа не стоило бы… но имя было произнесено.

Она стащила платок с волос, но увидев реакцию Антона, опять поспешно закрыла волосы. Они были наполовину седые! И это опять вызвало в нём потрясение. В ней было что-то, настолько сильно напомнившее Инэлию, сочетание седины и полудетского лица с прозрачными, живущими в своём собственном мире, глазами. Нэя смущённо теребила руки, сразу поникнув плечами, и Антон с остро кольнувшей жалостью отметил их угловатость и птичью хрупкость, чего он не заметил сразу. Она всегда и всех восхищала своей точёной фигурой, в которой прежде не было жалкой худобы.

– Я давно седая. С двадцати лет стала седеть. Просто ты не замечал, я же красила волосы. А тут как-то махнула на себя рукой.

– Как ты могла убежать, всё бросить? Ни с кем не попрощалась, ничего не объяснила.

– Я не думала, что кому-то там было до меня дело.

– Но это не так! Франк до сих пор места себе не находит. Требует, чтобы я привёз тебя к нему для серьёзного обследования. Эля донесла о твоей болезни. Сейчас и она куда-то пропала.

– Эля? Куда она пропала? Её нет в ЦЭССЭИ? А где она?

– Никому не сообщила, но перед исчезновением говорила Артуру, что ей надоела стерильная жизнь взаперти. Что-то в этом роде. Не дословно, конечно.

– Икринка думала, что всё произошло из-за неё. Но это не так, Антон. Он не хотел детей от неполноценных тролих. Он никогда не понимал того, что любил меня. На мне лежала тёмная тень Гелии, и он плохо сквозь неё видел. Он считал, что заменяет мною Гелию, которую продолжает любить, но любил он меня, и я это понимала. Ведь и я любила его, а Гелия – нет.

– Он знал о будущем ребёнке. Все это знали. И он никогда не хотел того, чтобы ты покидала «сады Гора». Он не желает тебя прощать за твоё своеволие, приведшее к утрате ребёнка.

– Но ведь он не пожелал меня вернуть. Я одна знала, как был он несчастен до моего появления. И опять один.

Она закрыла лицо руками, – Он не хотел ребёнка! Поэтому не вернул меня, не попросил прощения. И я потом не хотела. Это мы не дали ему жить рядом с нами! Где он теперь? Мой мальчик…

– Если бы ты не поступила так глупо, твой ребёнок был бы жив!

– Так он жив! – она уставилась на Антона настолько изумлёнными и округлившимися глазами, что он отпрянул. Жив?

– Где же он тогда? – и тут же сообразил, что она придумала для себя это самоутешение, чтобы не страдать с той непереносимостью, которая может и убить. – Кто же знал…

– Я через такое прошла, я за всё заплатила, если была виновата. – Плечи её вздрагивали, лицо она прятала. Девочка сползла с качелей и, подойдя, уткнулась ей в подол платья.

– Мама, не плачь! Хочешь, я прополю травку и умою цветочки?

Нэя, сморкаясь, вытирала лицо подолом платья, как простая женщина из бедного района, забыв свой былой аристократический лоск, которым гордилась в «садах Гора». Она даже не думала о том, как смотрится со стороны, оголив свои похудевшие, но ставшие ещё стройнее, ноги выше коленей. Стащив косынку, промокнула ею свои глаза. Кукольное лицо без возраста сразу из-за седых волос, как бы, и постарело.

– Нэя! Как могла ты так рано поседеть? Это же невероятно для такой молодой женщины! У нас же быстро восстанавливают пигмент волос. Я отвезу тебя к Франку. Мне кажется, ты вообще нуждаешься в лечении. У тебя не совсем здоровый вид.

– У меня роды были ужасные. Травмы. Меня зашивали, как бабушка когда-то зашивала моих старых кукол… – она застеснялась своих откровений.

– Мама, – сказала девочка Икринка, – я тоже зашила свою куклу. У неё из живота родилась дочка. Я пойду играть в беседку. Там кукла болеет. А дочка её спит.

Нэя взяла её за руку и повела вглубь сада.

Загадка гибели Реги-Мона

Не было её довольно долго. Антон замычал от собственной дурости, от проявленной жестокости, схватив себя за вихры волос, – Почему я такой тупой? – размышляя о том, не стоит ли ему уйти, поскольку она заметно вышла из равновесия, и виноват был он. Рассказать ей о просьбе доктора Франка, о его ожидании, чтобы она приехала для врачебной помощи, казалось уже невозможным. Не примет она ничьей помощи, не захочет вернуться туда, где её заставили страдать. Он поднялся со скамьи и медленно отправился к выходу. Но что-то воспрепятствовало в нём самом уйти без всякого объяснения. Он остался. Залез в кусты и поедал там очень вкусные сочные ягоды, похожие на земную черешню. Вскоре вернулась сильно заплаканная Нэя. Глаза её припухли, носик порозовел. Антон сразу обрадовался, что не удрал так поспешно. Нэе была необходима помощь. Франк, даже не видя её, знал, насколько ей плохо. Он вылез из кустов, обнял её, одновременно страдая и волнуясь от осязания её хрупкого тела, напомнившего своей тоненькой талией Икринку… – Не плачь, милая ты моя… чудесная моя…

– Она играет в рождение детей. Разрезает куклам живот, у них же тела матерчатые, вытаскивает оттуда содержимое и пихает им маленькую куклу внутрь. Потом зашивает, потом вытаскивает, изодрала всех кукол. Ифиса считает, что она пережила потрясение тогда. Я напугала её, хотя и старалась, чтобы она ничего не поняла. У меня есть беседка в саду, дочка там играет и спит днём. Там кроватка есть. Реги-Мон беседку сделал. У него были руки мастера. Он мог всё. Дом весь отремонтировал. Мы с ним так дружно жили. А Рудольф как? – Нэя заглядывала в его глаза с тайной надеждой в своих синих и наивных по-прежнему глазах. Будто и не пришлось ей пережить своих страданий, своих потерь. Чего она ждала? Антон знал чего. Чтобы он рассказал ей о страданиях Рудольфа без неё. Но кто мог знать наверняка, о чём думал Рудольф и любил ли он её вообще? Ей же было необходимо, без всякой надежды на возвращение прошлого, просто знать, что Рудольф любит и не забыл её. Антон жалел Нэю, но не умел утешить.

– Да ты же знаешь, что там произошло. Столько всего навалилось. Гибель дочери.

– Да, да, – Нэя опять всхлипнула и опять закрылась своей косынкой, оплакивая то ли себя, то ли Икринку, то ли всё вместе взятое. – Можешь не оправдываться, я стала страшной…

– Почему я сломалась? – спрашивала она у неведомо кого, – я не сумела выдержать его временное охлаждение, сбежала, всё бросила, потеряла сына. Я всегда была слабой, то за бабушкой, то за Тон-Атом, то за Рудольфом пряталась. Когда я жила одна, я так страдала из-за своей никчемности, изнеженности. Я боюсь жизни. Я ничего не умею, кроме своего шитья, своих смешных фантазий. Я хотела умереть, оставшись без ребёнка. А сколько я его ждала, вымаливала у Надмирного Света своё материнство. Рудольф во мне что-то сломал. Сколько было можно меня испытывать? Ждала его девять лет, всё простила. А он? Выкинул из машины, как тряпку какую, когда мы встретились в Центре Творчества, после покупки картин Нэиля. Но я опять простила. А он в том подземном отсеке такое себе позволил…

– В каком отсеке? – встрял Антон в её речевой бурный поток, вспомнив лабиринт, где она плакала, – что он с тобою сделал?

– Ничего. Правильнее было бы спросить, чего он не сделал? Он не захотел пойти со мной в Храм Надмирного Света… будь иначе, я не утратила бы сына…

– Кто был твой последний муж? Что с ним случилось?

– Реги-Мон был другом Нэиля, моего брата. В подростковом возрасте я даже влюбилась в него, но это всё… преддверие лишь к настоящей жизни, не сама жизнь. Несчастья начались, когда он замыслил найти себе жену из высшего сословия. Ему это ничего не стоило при его-то внешних данных и его способностях очаровывать девушек. К тому же он имел за плечами актёрское прошлое, умел изобразить из себя совершенство, каким не был, разумеется. Он учился в военном корпусе, но его оттуда изгнали. Что ещё? Ему хотелось стать аристократом, самонадеянному дураку! Тогда он и нарвался на конфликт с каким-то влиятельным типом, уже уверенный, что через женитьбу выберется уж так высоко. Выбрался! Его бросили в тюрьму, чудом не убив. Какое-то время он пытался устроить свою жизнь, но дерево его судьбы искривилось непоправимо. Ты видел в лесу такие деревья? Они сильны и густы, им дана врождённая природная растительная мощь, но внешние силы искривляют их рост, и они поражают глаза своим причудливым и уродливым стволом, вывертом или согбенностью. Реги-Мон не сломался окончательно. Он был не таков. Но весь пошёл вкривь и вкось, как говорят. Стал пить, не гнушался жить за счёт состоятельных женщин. Я настолько презирала и жалела его одновременно. Поэтому я и купила его согласие пройти со мной ритуал в Храме Надмирного Света, чтобы никто не посмел и прикоснуться к моему ребёнку. Жить рядом с Рудольфом стало мне невыносимо. В те дни я ненавидела его больше, чем любила. Я уже знала, что он ищет меня по всему ЦЭССЭИ, что приходил в «Мечту», чтобы опять вернуть себе временно заброшенную вещь. Я разозлилась и решила уйти, не прощать его. Реги-Мон был талантлив, но не удачлив. Он вообразил, что я буду его настоящей женой, но для меня это было уже непредставимо. Я платила ему, чтобы он только играл роль мужа, но вовсе не был им. А вся его непутевая богемная жизнь давала мне возможность жить так, как я и хотела. Чтобы одна. Соседи жалели меня, связанную таким несчастьем в лице мужа-гуляки. Он никогда не бил меня. Как он мог! Но когда они приезжали сюда целой толпой, сметая тут мои продовольственные запасы, привозя свою выпивку, вопили и орали на всю округу, в моей усадьбе и в окрестном лесу, все думали, что и я с ними заодно. И не он меня, а я его колотила, прогоняя отсюда после их попоек. Он оскорблялся, он же не прикасался ко мне и пальцем. Конечно, он хотел любви настоящей, не по видимости лишь, но как я могла быть с ним после Рудольфа? Подумай сам. Реально ли это? Он, конечно, ругался, забыв наш договор, но я пихала его со ступеней террасы, и он летел в мои клумбы, но соседи считали, что страдалица это я.

Однажды он ехал в посёлок на поезде после того, как проводил друзей, отоспался в своей столичной конуре и возвращался ко мне, как он это называл, «просветлённым и тихим». Он ожидал рождения моего ребёнка, пусть и от соперника. Он хотел опять завоевать мою любовь, как в молодости, доказать, что он меня достоин. Главное для него, что ребёнок – мой. Он питал надежду, что я рожу и ему детей тоже, и никуда я от него не денусь. Он вёз мне подарки, игрушки для Икринки. Не знаю уж, кого он там ещё доил в столице. Находил кого-то. На него всегда находились любительницы точно таких же похождений. Он обладал большой мужской силой. Хиляком он не был, поэтому мне и непонятно, как он дал одолеть себя. Кому? Он мог бы справиться и с тремя сразу. Он был бравым, не только первым любовником в нашей округе, но и бойцом не из последних. Конечно, так было в молодости, здоровье его всё же подорвалось, но не храбрость, он никого не боялся. У него и оружие имелось. Он спрятал его ещё тогда, когда служил вместе с Нэилем в военном корпусе охраны Коллегии управителей. Вот куда ему удалось попасть, и вовсе не Нэиль или моя бабушка помогли ему. Это было бы невозможно, не одно и то же устроить в школу Искусств или в военную школу. Но ты знаешь, в судьбе Реги-Мона есть некая тайна. Какой-то человек, мне не известный, изучив родословную Реги-Мона, взял его тотчас же. А туда берут только отпрысков аристократических семейств. Вот мы все потешались, стали дразнить его отца и мать, а Реги-Мон оскорблялся и уверял, что сам был поражён, когда Нэиль намекнул ему, что есть шанс войти в корпус охраны Коллегии управителей. Нэиль тоже знал больше, чем все прочие. Нэиль был из тех, кто всегда на внутренних засовах, никого никогда не пускал к себе ближе определённой дистанции. Один Тон-Ат – наш отчим его и понимал. Реги-Мон же всех убеждал, что его родители никогда ни в каких связях с аристократическим миром не состояли. Да и верно! Отец-то точно его родной, да и мать – роднее не бывает. Короче…

У Антона не было и не могло быть глубокого интереса к родословным тайнам неизвестного Реги-Мона, но он покорно и деликатно слушал её затяжные пояснения, радуясь её голосу, её, вовсе не плохому, а очень даже хорошему бытовому устроению, тому, что она не одна и у неё есть приёмная дочка.

– В итоге опять он свалился вниз. Таков уж он… В тот поздний вечер вместе со своими дарами он вёз мне свое очередное затишье. Тогда-то к нему и подсел какой-то человек. По описаниям соседки, видевшей ту их встречу в вагоне, вначале они мирно беседовали, как хорошо знакомые между собою люди. Тот собеседник для чего-то стремился натягивать на голову капюшон своей верхней одежды, но она сумела разглядеть его в профиль. Сообщила мне, что вообще таких лиц никогда не видела, а уж насколько оно было красивым или некрасивым, ответа я не получила. Он её испугал, когда взглянул искоса и будто обжёг светло-стальным взглядом, давая понять, чтобы шла отсюда. А она не ушла. То ли упрямство, то ли любопытство, то ли негодование, что кто-то смеет гнать её с оплаченного места. Тогда он взял и отодвинул её рукой в самый угол сидения. Но не грубо, а неощутимо, потому что с лёгкостью, как груду ветоши. Чтобы сидела и не шевелилась, будто и нет её. Тут бы ей и уйти, а у неё ноги отнялись от ужаса. Так и затаилась в углу сидения, притворившись спящей. Мол, нет её тут ни для кого, как и она видеть никого не хочет.

«Какова одежда на нём была»? – так я спросила, а сама подумала о Чапосе. Чапос отлично одевался, и женщины могли в него влюбляться за одну лишь его необычность, что я тоже знала. Да и взглядом он умел подчинить всякого без слов и без грубости. Так полыхнёт глазищами, что кровоток замедляется…

«Дрянная одежда», – так она ответила, – «Бродяжья какая-то. Просторный серый плащ из потёртой кожи, кажется, а рост его….

Тут Нэя прижала ладошку к губам, – Но ведь Чапос не особенно-то и высокий, средний у него рост… а она сказала, высоченный был человек! Придумала потом от страха, наверное? Поскольку толком не разглядела, а после страшного завершения той истории её собственная уже фантазия дорисовала облик незнакомца. После разговора он и Реги-Мон вышли в тамбур. И больше не вернулись. Соседка взяла баул Реги-Мона и притащила ко мне. Хорошо ещё, что её встречал муж, а то бы она и не дотащила баул, так он оказался тяжёл от последних подарков Реги-Мона.

Реги-Мона нашли обходчики рано утром у железной дороги. Сначала решили, что человек умер сам по себе, а потом поняли при вскрытии, как и положено, если сомнение возникает… У него шея была сломана. И у Нэиля так… – Нэя опять прижала ладошку к губам, они заметно дрожали, – Вовсе не от падения так произошло. Его собственный отец очень богат и экспертизу провели на высочайше возможном уровне компетенции. Что и кому мог сделать Реги такого, чтоб его умертвили? Конечно, Реги казался ясным лишь тем простакам, кто не понимали, кто перед ними. Он же талантливый бывший лицедей, бывший военный, умеющий убивать профессионально, бывший уголовник, ставший вдруг художником, уж коли небедная и любящая его женщина, – не я, Антон! О другой речь, – обнаружила в нём такой вот дар. Допустила его в творческую богему, повсюду рекламируя его самобытное дарование, продавая его странные причудливые творения, обеспечивая его и рожая от него детей. Все о том догадывались, но не её успешный известный муж, как оно и водится. Она знала, что Реги мне не муж, а фикция, за которую я немало заплатила. Потому и приняла его ревнивая любовница мою затею с пониманием. Хотя сам Реги-Мон никогда не хранил ей верности, никогда ею не дорожил. Я верила в его чувство к себе, но выяснилось, как мало и я знала этого человека, которого купила. Ради возможности самой воспитывать своего ребёнка.

После того, как я похоронила Реги-Мона, я и родила нашего с Рудольфом… Нет! Только своего ребёнка. Но, видимо, Судьба не хотела, чтобы он жил у такой матери, которая его разлюбила до его рождения. Когда он жил во мне, я и сама не всегда понимала, хочу ли я его? Это постыдное признание, но я возненавидела Рудольфа и всё, что с ним связано… Я спрашивала: «За что ты так отплатил мне? За мою любовь? Выставил на позор, отринул то прекрасное, что многие люди никогда не встречают в своей жизни, нашу редкую гармонию душ и тел». – Она разжала ладонь, маленькую изящную. Там лежал кристалл, прозрачный как кубик льда и блестел, будто таял.

– Рудольф дал? – спросил Антон, – все эти кристаллы, у него их столько.

– Нет, – сказала Нэя, – но когда я на него смотрю, то ко мне возвращается любовь к Рудольфу и вера в то, что у меня ещё будут от него дети. Когда я плачу, он тоже плачет со мной, и от этого мне становится легко.

В ту нашу последнюю встречу я поймала его у дороги. Я встала напротив его машины и не пускала. Я хотела сказать ему, что Надмирный Свет дал мне другого мужа, и я ухожу отсюда навсегда. Но не сказала ничего, увидела его и поняла, что совершила что-то непоправимое. Он стал трясти меня за плечи и говорить, что выкинет меня отсюда, а я смеялась, он же не знал, что я купила дом и что нашла его дочь, о которой он ничего не знал. Этого ребёнка родила одна танцовщица, которую он и довёл до умопомешательства своим воспитанием, – ему не нравилось, что она была такая, а не другая, как хотелось ему. Ну, и искал бы себе то, что соответствовало бы его высочайшим запросам. А то нет! Растрепал ей всю психику и вышвырнул. Впрочем, как и со мной. Конечно, то, как жила я в то время, это была мечта любой девушки. У меня же было всё. И в отличие от той, я-то соответствовала его эталону женской чистоты, но и это не сделало меня исключением. Я сохранила хорошие деньги, что и позволило мне купить жильё. Он меня пугал страшной, как он думал, карой, а я смеялась ему в лицо. Я крикнула ему: «Я убью тебя»!

«Чем»? – спросил он, – «Иголкой? Ты и в руках то ничего не держала тяжелее иголки и ножниц. Иди и проспись, храбрая портняжка».

«У меня уже есть другой», – сказала я, – «ты мне не нужен». После этого он отхлестал меня по лицу и выбросил в лес, на траву. Ему же это не привыкать, бросать меня из машины, как тряпку, как сор. А на другое утро я уехала оттуда прочь, всё бросив. Представь, как он удивился. Он думал, что мне некуда от него деться. Тогда, в машине, после всего он мне сказал, что днём за мной придёт человек и отведёт меня лечиться от этой заразы, которой я накачала себя и ребёнка, в подземный город к Франку. Он думал, что я его вещь, и он всегда будет делать со мной, что хочет. Захочет закинет, захочет приголубит. И вот, что нашёл он на другой день? Моё пустое жильё. Мысленно я злорадствовала, когда представляла, как он от злости швыряет мои, столь ему смешные, а незабываемые подушечки. Эля говорила, там стоял такой грохот, это он швырял мои вещи. Потом он сказал ей, – «Уберись там», – и ушёл. Но чего было и стараться. Всё разворовали. И он даже не пожелал этому воспрепятствовать. Махнул на всё рукой, в том числе и на меня. Не вернул…

– Бедный Реги-Мон! Как жалко мне его! – она опять стащила платок с синими детскими колокольчиками, обнажив полуседые волосы, настолько и странные в сочетании с её молодым и наивным лицом, и опять заплакала вслух. Антон опять ощутил острую жалость к ней, и частичную как слабый отзвук от её горечи, и к неизвестному Реги-Мону.

По-детски хлюпая порозовевшим тонким носиком, Нэя вытирала слёзы своим пёстрым лоскутом. Из этой же ткани было сшито платьице её дочки. Она мелькала среди зарослей, занятая своей детской суетой.

– Нэя, о каком Чапосе ты упомянула? Кто он?

– Чапос это бандит, но он как-то используется вашими для своих целей в нашем обществе. Чапос обещал убить Реги-Мона!

– За что? – механически произнёс Антон, перегруженный её речами, но снисходя к ней, давая ей возможность облегчить свой душевный груз.

– Возможно, их связывало какое-то прошлое, но возможно, – и Нэя застеснялась, – он мог отомстить Реги-Мону из-за меня. Он любил меня в юности, и ты представляешь, даже мечтал о взаимности. Ну, не смешно ли это? Хотя нет, не смешно, а страшно. Нанял кого-то, чтобы свести счёты с Реги… Так часто бывает. Чапос же очень богат, очень жесток. Но, может быть, и не так? И нет ни одного человека, нигде нет, чтобы любил меня, а я лишь самообольщаюсь. Реги сидел в тюрьме, и там тоже могли возникнуть какие-нибудь завязки, имеющие столь страшную развязку…

Я вот узнала от своей подруги, что он совратил жрицу Матери Воды, а сектанты поклялись найти его и… А тут такие слухи наполнили столицу, что якобы Реги-Мону в горло воткнули заточенный клинок. Не так! Да ведь люди такие выдумщики! Та женщина, кто и была свидетелем последнего разговора Реги с неизвестным, она моя соседка. Тоже вот странное совпадение в череде всех этих странностей… Она очень просила ничего и никому уже не рассказывать, страшно испугавшись завершения той истории. Ей теперь всюду страшные преступники кажутся. К ней однажды пришёл в дом один человек, Сэт-Мон, – он из нашего посёлка, очень богатый, – так он стал допрашивать её с таким напором, едва ли не угрожающе, будто она могла быть сообщницей того неизвестного преступника, что довёл её до нервного срыва. Я её утешила, сказала, что этот человек отец Реги, потому так и переживает. При жизни Реги не общался с отцом, но всё же… выяснилось, тому важно знать все подробности произошедшего. Она ничего ему не рассказала, поскольку между ними бытовая тяжба за один из земельных участков в ближайших окрестностях. Как только муж этой женщины утратил былое влияние, их стали клевать со всех сторон, – таковы уж люди. А мне она кое-что поведала, но сказала, что ни при каких условиях людям из властных структур не признается ни в чём, поскольку не желает быть замешанной в столь тёмной истории.

Я дала ей обещание тоже молчать, но ты ведь никому уже не расскажешь? Они сильно обеднели, как муж заболел и уже не мог занимать ту должность, что прежде. Дети всё по себе растащили, и вся её с мужем настоящая жизнь в упадке. Она за оплату помогает мне ухаживать за садом и домом, её все тут немного презирают, уже не считая себе ровней, как и меня. Она и не общается ни с кем поэтому. Только со мной. Она, когда домой в тот вечер вернулась, сразу же всё и записала, поскольку разговор тот очень любопытным ей показался. Она воспроизвела его, насколько запомнила и смогла понять. Она образованная, потому и смогла, а записи эти мне принесла… Я сейчас…

Зловещая повесть, проливающая свет на гибель Реги-Мона…

Нэя умчалась в дом, а Антон обречённо понял, что ему предстоит длительное прослушивание чего-то такого, о чём знать ему незачем, а насколько необходимо? Это было важно для Нэи, и он смиренно приготовился и к этому испытанию.

Долго ждать не пришлось, она выпорхнула, заметно возбуждённая, хотя и не тем возбуждением, в котором угадывалась бы радость. Заметно нервничая, села на свою скамеечку и зашуршала листочками, собранными в самодельную книжечку, скреплённую атласной узкой ленточкой.

– Вот послушай… – Нэя попыталась закутаться в собственный платочек, но он едва прикрывал её плечи, да и духота вовсе не собиралась отступать даже в тенистом саду, – Эта соседка умышленно села в поезде близко-близко к Реги, поскольку поздновато она возвращалась от своей дочери. А Реги как-никак мой муж. Она же оказывала мне бытовые услуги, помогая по дому. Тут-то и вошёл в вагон тот человек, что и навязался Реги в собеседники. Но оказалось, они знакомцы. Было поздно, как я и сказала, освещение пригашено, людей вокруг мало, а Реги вряд ли её узнал. Да он и не обращал внимания на тех, кого считал прислугой. Хотя она и не прислуга вовсе. И не потому, что был он надменным, а потому, что голова его вечно была занята чем-то таким, чего окружающие люди видеть не могли. Он всё время что-то обдумывал, пребывал в рассеянном отвлечении, и дома не доделал ни одного дела, за которое с охотой хватался, но быстро забрасывал. Только постельку для Икринки сделал быстро и даже с вдохновением, а вот для маленького… нет, так и не собрался, как чуял что… – она отложила книжечку в свой подол и закрыла лицо ладошками. Антон, вздыхая и терзаясь жалостью, покорно ждал продолжения навязанной импровизации художественного чтения.

– Короче, Реги соседку не признал, поскольку в лицо её никогда не вглядывался, а незнакомец же и подавно её не знал. Сидит себе тётенька в полутёмном уголке, дремлет и пусть себе. Реги сказал тому незнакомцу: «Вот уж не ожидал тебя в поезде встретить».

А тот ему ответил: «Да, такое вот совпадение, я этим маршрутом тоже домой добираюсь».

Тут Реги и говорит: «Как же ты ужинал в «Ночной Лиане», а домой добираешься в простонародном и общем железном ящике? Впрочем, ты и по виду бродяга».

Тот ему: «А ты сам, нищий художник, ужинаешь в пьяных лианах, да и прочие дорогущие заросли посещаешь, насколько мне известно, и тоже пользуешься для доставки себя домой вовсе не персональной и золочёной колымагой».

Реги ему: «Кто ж сказал тебе о моей профессии, и откуда тебе хоть что обо мне известно»?

А тот: «Знаменит ты, мог бы и догадаться. Посещал как-то твои выставки, да и в Парке скульптур есть твои работы. Иначе я не стал бы угощать тебя дорогим и недоступным для всякого желающего напитком».

Реги, вроде как, и порадовался такому признанию. Но на самом-то деле нет у него никакого признания. Одно самообольщение. Он отвечает бродяге: «Вроде где-то и видел я тебя. Но где? Не помню. Вот как ужинали, всё казалось, я тебя видел когда-то и не однажды».

Тот ему: «Да чего вспоминать. Огромный город, может, не раз сталкивались».

Реги согласился: «Отлично мы с тобой поужинали, хотя ты бродяга по виду, а я нищий художник, если по сути. Но деньги-то ты где-то и раздобыл на такой-то дорогущий ужин»?

Тот ему отвечает: «А ты сам? У тебя любимая и любящая жена с ребёнком дома, и второго ребёнка ожидает, что же ты, нищий художник, столь расточителен»?

Реги вот что ответил: «А-а, запомнил, что я тебе плёл, сидя за столом! Ты слушай, да не доверяй пиршественной болтовне! Ты почему же себе женщину не купил? Один сидел, мрачный как подземный дух».

Тот ему: «Приходилось сталкиваться с подземными духами»?

Реги: «Это лишь речевой оборот такой. Я человек образованный, а мистика удел тёмных умов».

Тот отвечает: «Я очень богат, поэтому мне продажная любовь не нужна. В ней нет утешения. Только бескорыстная женщина способна дать искомую радость».

Реги: «Богач? А выглядишь-то как бродяга из пустынь. А я бедняк, хотя и выгляжу богачом. Но тоже люблю только бескорыстных женщин. Такая женщина тому, кого избирает, не только себя, но и всё, что имеет, отдаёт».

Тот ему отвечает: «Мы говорим с тобой на разных языках».

Реги: «Не заметил того».

Тогда тот спросил: «Зачем же тебе другие женщины, если у тебя счастливая семья, жена и дети»?

Реги сказал: «Не мои дети. Ни девочка, ни ожидаемый второй ребёнок. И не люблю я её, ибо взаимности не встречаю с её стороны». Реги был пьян, или соседка присочинила что-то, но Реги добавил: «Падшая женщина моя жена. И взял я её в жёны лишь ради памяти своего друга – её брата. Покровительствую ей, жалея её и спасая от возможных бед. Никому она не нужна, как и я сам. Но она высокий профессионал в своём деле, имеет кое-что за душой, поэтому как родит, откроем салон по пошиву одежды, и уж как-нибудь сообща выживем в этом скверном мире. Неудачники те же калеки, так что, цепляясь друг за дружку и поддерживая, оно и легче.

Тот человек сказал: «При условии, что ты не потянешь её за собой на дно».

Реги ответил: «Так не я за неё, а она за меня уцепилась, чтобы на дно не свалиться».

Тут странный человек и спрашивает голосом таким страшным и глухим: «Не любишь свою жену»?

Реги ему: «Любить женщину в таком возрасте, да ты шутишь! Жена для выживания необходима человеку, а любить можно и на стороне время от времени, пока охота такая имеется. Сластолюбивых девчонок всегда хватало и хватает. Ты сам-то как насчёт девочек»?

Тогда тот и говорит Реги: «Выходить мне скоро. Проводишь меня до выхода, я кое-что сообщу тебе без свидетелей».

Реги говорит: «Такому щедрому бродяге я не откажу в его просьбе, коли уж и ты не поскупился на «Мать Воду», угостив меня в «Ночной Лиане». Но ведь согласись, уж если деньги есть у тебя, мог бы и приодеться. Откуда они у тебя, мне это не любопытно ничуть, ведь и у меня они иногда появляются. А всё же в «Ночной Лиане» слишком уж чванливая публика, чтобы в неё вваливаться в таком вот внешнем небрежении».

Тот ему говорит: «Ты и сам не аристократ, а бродячий пёс по образу жизни, хотя согласен, что в паршивых этих столичных джунглях ты не худший».

Реги даже не обиделся, отвечает: «Зато по виду я лучше иного аристократа. Да и не по одному лишь виду так. Открою тебе тайну. Дед мой был аристократ. И это не похвальба, ибо не вижу в том никакой себе пользы. Говорю же, со шлюхой отверженной живу, да ещё шлюхе этой я не мил. Вижу, не нравлюсь я тебе. Да и ты мне как-то не очень… Надеюсь, не увижу тебя больше никогда, поскольку чую, забрался ты сюда откуда-то издалека и точно не местный житель. Опять же, чего тут ты бродишь, мне-то что? Поэтому я с тобой и откровенен, вываливаю наружу свои душевные нечистоты на предмет облегчения себя же».

Тут Нэя передохнула и сделала пояснение для Антона, – Соседка не поняла того, что сразу же стало очевидным для меня. Реги был пьян в хлам, но поскольку он обладал такой особенностью, что мог сохранять и ясность речи и устойчивость в ногах до последнего, то соседка и не поняла, какой же бред он нёс потом… – Нэя задумалась, но продолжила, – Послушай, что она записала ещё. Реги и говорит вдруг: «А знаешь ли, откуда у меня столько денег? Ведь я не работаю, не мошенничаю и никого не граблю по ночам? И в мастерскую мою в Творческом Центре давно уж не заходят денежные заказчики. Со дня на день меня оттуда вышвырнут. Не вношу я плату за аренду помещения из-за одного лишь пренебрежения к тому, чем некогда горел. Сам уйти собираюсь, поскольку денег у меня много, и ещё больше вскоре будет… Хочешь, заплачу тебе за «Мать Воду», которой ты меня и угостил»?