Кто, кроме Веры Константиновны, мог претворить в жизнь столь грандиозный план? Никто! Если уж она бралась за дело, то делала его с душой. По окончании театрального сезона свекровь оповестила всех подруг и знакомых о своем решении навсегда оставить сцену. Бодрым пионерским голосом она кричала в телефон:
– Ребенок, Шурк, важнее искусства! Инка с сентября выходит на работу, а я возьмусь за воспитание внучки. Да, Шурк, мне придется очень нелегко! Эти дураки-родители умудрились донельзя избаловать ребенка!
Но театр все равно жил в душе Веры Константиновны. Для маленькой внучки сочинялись забавные, нравоучительные пьески, которые затем разыгрывались с помощью кукол и мягких игрушек. А лет с двух-трех Танюшка и сама стала артисткой. В субботу в столовой натягивался занавес, и родителей, купивших «билеты» на премьеру, усаживали в первый ряд «партера».
Давали «Машу и медведя». Повязанная белым платочком, Танюшка появилась из-за занавеса, сдержанно поклонилась и отрапортовала:
– Лусская налодная сказка «Маса и медведь»! Исполняют налодные алтистки Советского Союза баба Вела и девочка Таня!
Бессовестный Слава, увидев свирепо рычащую Веру Константиновну в маске медведя и драной цигейковой шубе, фыркнул от смеха и, не выдержав, с воплем «Медведь! Ой, мамочки родные, страшно-то как!» унесся хохотать на кухню. Маленькая Танька растерялась. Отступила на шажок, с недоверием посмотрела на продолжавшую рычать Веру Константиновну и испуганно пролепетала:
– Бабвел, это ты или медведь?
– Да я, я! Черт бы подрал этого Славку! – Зажарившаяся в шубе Вера Константиновна стащила маску, вытерла пот с багрового лица и скомандовала: – Давай, Танька, все сначала! Занавес!
Дуэт был уморительный. По утрам теперь будил не звон посуды в буфете, а бодрый марш в исполнении Веры Константиновны: Взвейтесь кострами, синие ночи, мы пионеры – дети рабочих! Бабушка с внучкой маршировали.
– Бабвела, девочка Таня устала, – раздавался вскоре жалобный голосок. – Позалуста, не будем больсе малсиловать.
– Вот вырастешь кривобокой, тогда вспомнишь, как не хотела делать зарядку!
Бабушка была непреклонна, и Танечка, страшно боявшаяся вырасти кривобокой, снова начинала топать маленькими ножками.
Свекровь поднимала бедного ребенка в семь часов, заставляла маршировать, обливаться ледяной водой, может быть, и чересчур педантично, но невестка помалкивала, очень надеясь, что Танюшка унаследует бабушкин бойцовский характер и, когда вырастет, не будет такой размазней, как ее мама.
Выдрессированная бабушкой трехлетняя девочка, получив тарелку с кашей, говорила «благодалю», слопав ее – «спасибо, было очень вкусно», и никогда не забывала сказать «позалуста», если о чем-нибудь просила. Когда они с Танюшкой приезжали в Москву, дед Леня с бабушкой Ниной не уставали восторгаться удивительно воспитанной девочкой, и, хотя сердце переполняла гордость, ответ был один:
– В этом заслуга исключительно Веры Константиновны.
Дед Леня, тот в Таньке просто души не чаял. Вернувшись с работы, он, хитренько подмигнув внучке, с нетерпением поджидавшей доброго дедушку у двери, первым делом доставал из своего кейса очередную игрушку или шоколадку. Усадив Танюшку на колени, с большим интересом смотрел «Спокойной ночи, малыши». Нежно гладил девочку по светлой, кудрявенькой головке и ради нее был готов на любые жертвы.
– Слушайте, бабы, совсем вы с ума посходили! Нельзя же ребенка в такую жарищу в городе держать! Духота, выхлопные газы! Завтра же в Переславль к матери поедем! Я уже и отпуск оформил на все лето.
Кругом царило запустение: крылечко подгнило и покосилось, мостки у озера смыло водой, вдоль берега колосилась высокая трава, но было в этом запустении – в полевых цветах, пробравшихся в огород, в осыпающихся душистых ягодах одичавшей малины, в зеленой путанице листвы – какое-то магическое очарование.
Горячая послеобеденная тишина всех убаюкивала. Сонно улыбаясь, мама чистила вишни булавкой за столом под яблоней, и с ее длинных, тонких пальцев капал густой, сладкий сок. Папа читал газету в тенечке на завалинке, старенькая баба Катя дремала в горнице, под открытым окошком. Даже стрекотуха Танька помалкивала. Копалась в песке, лепила куличики и, зачерпывая пластмассовым ведерочком теплую дождевую воду из бочки, варила «кашу-малашу».
Покусывая травинку, она, Инуся, лежала на драненькой телогрейке в зарослях разбушевавшейся на свободе цветущей сныти – белых зонтиков с медовым запахом, наблюдала за всеми краешком глаза и, глядя в голубое небо, пыталась думать. Как пыталась думать и поздним вечером, сидя в одиночестве у черного, загадочного озера, и по ночам, проснувшись от легкого шороха дождя. Но мысли текли лениво. Сосредоточиться на чем-нибудь серьезном и важном – или вовсе не важном? – мешало ощущение счастья…
Пошли холодные дожди, и каждое утро начиналось с того, что мама со слезами на глазах умоляла старенькую бабу Катю уехать вместе со всеми в Москву. Бабушка в ответ качала головой:
– Ой, Нина, родимка, куды-те я поеду? Чай, и без бабки Кати в Москве-те народу полно. На тот год сами приезжайтя.
Мама как чувствовала – зиму баба Катя не пережила, перед ноябрьскими праздниками от соседей пришла телеграмма: Катерина Алексеевна скончалась.
Когда разошлись соседи с поминок, по-деревенски шумных и по-орловски хлебосольных, в старом доме стало пусто и холодно: печка дымила и ее побоялись растопить. Поежившись от холода, папа сказал:
– Надо бы нам, Нин, дом продать.
Жека заплакала навзрыд. Печальный папа вдруг рассердился и закричал:
– Как вы не понимаете? Дом не может без хозяина! Местные алкаши все быстро растащат! Пусть лучше люди живут.
– Женечка, Инуся, не плачьте! Папа прав, – заплаканная мама уверенно поддержала папу и, как всегда, нашла слова, чтобы выразить его чувства. – Представьте, девочки, мы приедем сюда летом, а бабы Кати нет. Разве без нее мы сможем быть здесь по-прежнему счастливы?
Ранним темным утром машина летела через голый, черный лес по пустынному шоссе в Москву. Все подавленно молчали, но думали, конечно, об одном и том же: вот и не стало места на свете, где все всегда были очень счастливы…
Со смертью бабы Кати папа сильно сдал. Сделался задумчивым, все чаще доставал из кармана коробочку с нитроглицерином и уходил из столовой, если по телевизору показывали похороны, а показывали их тогда часто. Звонил Танечке и подолгу говорил с ней. Танька отвечала деду полной взаимностью.
– Дед Лень, я тоже, знаешь, как без тебя скучаю? Кошмар! Но ты не огорчайся! Скоро у мамы каникулы, и мы сразу к тебе приедем…
Пятилетняя Танюшка, страшно гордая тем, что научилась читать, вытаскивала из чемодана книжку и усаживала счастливого деда рядом с собой:
– Дед Лень, ты когда-нибудь читал сказку про Кота в сапогах? Не-е-ет? Тогда слушай!
Девочка очень старалась, читала с выражением, пытаясь изобразить всех персонажей сказки, как ее учила Бабвера, но дед не столько слушал, сколько с нежностью наблюдал за ней.
– Ну, как, понравилось? Остальное я прочту тебе завтра. Дальше – еще интереснее!
– Какая ты умница! Вот вырастешь, закончишь школу на все пятерки и приедешь к нам. Будешь учиться в университете. Обязательно! Я-то, может, до того времени и не доживу…
– Как это не доживешь?
– Так. Я ведь уже старенький.
– Никакой ты не старенький! Ты очень даже новенький! – Танька гладила деда по плечу, по руке, и он млел от ласковых поглаживаний хорошенькой белокурой внучки.
– Ах, ты моя Снегурочка! Дай я тебя поцелую!
Папа, который никогда не баловал собственных дочерей, Танечку баловал отчаянно. Если бы Вера Константиновна видела, сколько всевозможных и по большей части совершенно ненужных игрушек покупается каждый день, если бы только знала, сколько мороженого и шоколада съедается в парке культуры, ее наверняка хватил бы удар! И остановить по-своему упрямого папу было не под силу никому.
– Ленечка, ты опять кормишь ребенка перед обедом конфетами!
– Пап, ты совсем избалуешь девочку!
– А вам дай волю, так вы вконец замуштруете ребенка! У человека должно быть счастливое детство! Поняли? У меня такая философия.
Наступала пора расставаться, и папа, полчаса назад с азартом игравший в прятки и сотрясавшийся от хитренького смеха за шторой, когда озадаченная Танюшка бродила мимо и никак не могла его найти, превращался в печального пожилого человека.
– До свидания, Снегурочка. Зимой приезжай обязательно. Будем с тобой в театр ходить. Запомни, здесь твой второй дом! – Папа целовал Танюшку и сразу отворачивался, чтобы никто не видел его слез…
Кто же мог знать, что всего через несколько лет так изменится вся жизнь, и, когда Танюшка закончит школу «на все пятерки», уже не будет ни папы, ни мамы, ни квартиры на Фрунзенской? Дома, где когда-то все были очень счастливы…
На улице погасли фонари – длинные тени на потолке исчезли. Танечка спала, широко раскинув ручки и улыбаясь. Чтобы не спугнуть счастливые сновиденья юности, ее измученная бессонницей мать, затаив дыхание, спустила затекшие, непослушные ноги с дивана и бесшумно, на цыпочках, пошла посмотреть, как там Бабвера.
8
Спрятавшись за углом, дабы беспокойная Инуся не заметила, как ее неразумная дочь, только что перенесшая тяжелое острое респираторное заболевание, скачет по морозу без шапки, она стянула шапку, расчесала волосы щеткой и, перепрыгивая через сугробы, побежала в направлении желтой пятиэтажки. За полквартала отдышалась, распрямила плечи и дальше пошла не спеша, непринужденной походкой. «Случайной» встречи не произошло. Окно на четвертом этаже было плотно зашторено. Как будто обитатель маленькой комнаты, набитой книжками о кругосветных путешествиях и моделями парусников, в двенадцать часов дня еще спал, лишь под утро вернувшись с дискотеки или свидания… Но такого не могло быть! Не должно быть.
Тухловатый «Овощной» переоборудовали в супермаркет. Покупка картошки отняла до обидного мало времени. Возвращение домой той же дорогой не сулило ничего, кроме повторного самоунижения: за десять минут человек не может проснуться, собраться и выйти на улицу. Возвращение другим, дальним путем, мимо школы, грозило встречей с бывшими одноклассниками. Как знать, а вдруг у них есть основания высказать сочувствие бедняжке Киреевой?.. Только этого еще не хватало!
Остановившись возле стеклянных дверей, чтобы натянуть теплые Инусины варежки, и перепутав правую с левой, она снова засомневалась: в перепутывании варежек определенно был какой-то знак! – и в эту же секунду перед супермаркетом лихо затормозили новенькие красные «жигули». Из машины выскочила Сашка Демина, а следом за ней – высокий, красивый мальчик в спортивной куртке, совсем не похожий ни на больного, ни на замученного учебой студента Академии водного транспорта, у которого абсолютно нет времени, чтобы позвонить. Ни уж, тем более, на человека тончайшей душевной организации, наделенного уникальной способностью угадывать чужие мысли на расстоянии в четыреста с лишним километров.
Шикарная дочь водителя из мэрии – в лисьем свингере, кожаных брюках и длиннющем шарфе, Сашка воображалистым жестом закинула шарф за спину, поставила на сигнализацию свою «девятку» и, подхватив Павлика под руку, словно кошка, потерлась носом о его плечо. Подлая рыжая кошка! Павлик не оттолкнул ее. Наоборот.
Поцелуйчик так затянулся, что «бедняжка Киреева» успела выбежать на улицу через другие двери, проскочила на «зеленый» и с гордо поднятой головой зашагала по противоположной стороне. Так вот, значит, как! Ларчик просто открывался!.. На скрипучей дорожке между гаражами, где никто не мог увидеть ее слез, она не выдержала и заплакала. Мучительное чувство вины перед Павликом за свои крамольные, плотские мысли об Анжелкином отце, оказывается, не стоило и выеденного яйца! Пусть так. Об этих муках не знает никто и никто о них не узнает, но парочка голубков, целующихся на виду у всего города, сделала ее участницей банальной, пошлой истории, и этого она Павлику не простит никогда… Предатель! Лицемер! Не он ли презирал помешанную на тряпках, одноклеточную троечницу Демину? Не он ли называл ее бледной поганкой? И вот, достаточно было Деминой приложить некоторые усилия – а она их безусловно приложила! – как бесхарактерный мальчишка забыл все свои принципы, забыл, что у Сашки принципов нет. Потому что, если бы они были, она не совершила бы такой подлости!
В детстве подружек не выбирают: копаются соседские девочки в одной песочнице, ходят друг к другу на день рождения, на елку, в первом классе садятся за одну парту. Разве в этом нежном возрасте можно предположить, что есть нехорошие девочки, от которых надо держаться подальше? Да в любом возрасте невозможно представить себе, что лучшая подружка, стремившаяся подражать всегда и во всем, когда-нибудь в этом своем неуемном стремлении к подражанию дойдет до того, что захочет иметь точно такого же синеглазого мальчика.
На баскетбольной площадке возле школы виднелись штрихи от вороньих лапок – еле заметный след одинокой, печальной вороны. Никогда больше не будет здесь тех загадочных тропинок, которые кто-то упорно протаптывал каждый раз после снегопада или налетевшей ночью метели. Сверху, из окна кабинета математики, таинственные тропинки на снегу выглядели как уравнение с тремя неизвестными: П + Т = Л. Понятное всей школе.
9
Серо-черная предрассветная Москва встретила унылой оттепелью. В кучах грязного снега обнажились мокрые окурки, пакеты из-под сока, использованные железнодорожные билеты и прочая дрянь.
Первой пассажирке открывшегося метро, собственно говоря, спешить было некуда, но, ступив на эскалатор, она моментально ощутила привычный ритм столицы, проскакала по ступенькам вниз и влетела в вагон первого поезда в сторону центра.
Осторожно, двери закрываются! Следующая станция «Красные ворота»…
На неугомонной Тверской, не засыпающей даже под утро, зло рассекая мощными шинами талый снег, в два потока неслись машины: с горы, от Моссовета, и вверх – от Охотного ряда к Пушкинской, Маяковке, Белорусскому вокзалу.
Несмотря на ранний час, Марьвасильна уже восседала за конторкой вместе с архаичным термосом – красные китайские цветочки на желтом фоне, – дула чай и, засовывая в рот здоровенный гамбургер, приветливо моргнула.
В верхнем замке ключ не повернулся… Понятненько! Ненормальная заперлась и дрыхнет без задних ног! Перспектива просидеть по ее милости под дверью часа полтора квартирантку ничуть не прельщала. Злая на весь свет, она с силой нажала большим пальцем на кнопку звонка и не отпускала ее целую вечность…
– Ой, Таньк, ты?! Прям напугала меня до ужаса!
– А зачем ты заперлась? Я говорила: приеду рано.
– Да-а-а, вчера по телевизору сказали, один маньяк трех девчонок убил и как бы на куски разрезал! – Обреченно вздохнув, жертва массмедиа поплелась умываться. Полминуты не прошло, а из ванной уже раздался бодренький голос: – Сейчас только душ приму и такое тебе расскажу! Тут всего столько было!
Анжелка тарахтела, будто заведенная, все утро – и пока, мучаясь из-за многовариантности, никак не могла решить, что ей надеть, и расшвыривала шмотки по квартире, и пока давились в метро, и пока неслись до универа. Эгоцентристка не желала замечать, что «Танька» ее не слушает, пытается бежать впереди или упорно отводит стальные глаза, потому что в отличие от Швырковой свои переживания предпочитала держать при себе. Когда до дверей гуманитарного корпуса осталось каких-нибудь десять шагов, упарившаяся в длинных мехах крошка все-таки догнала, повисла на рукаве и, захлебываясь от негодования, снова принялась поносить своего «чертового» отца, который ввалился позавчера поздно вечером, выгнал Сережку и устроил ей нагоняй по полной программе.
– Анжел, хватит! Подумаешь, какая трагедия! Тем более, насколько я поняла, до рукоприкладства дело не дошло.
– Чего?.. А, нет, попробовал бы только! Я бы ему сама так тогда дала!
Швыркова сильно обольщалась. В кулачном бою с родителем, похожим на боксера полусреднего веса, – мускулы там ого-го! – крошка потерпела бы сокрушительное поражение. В особенности если учесть, что родитель был страшно разгневан. Анжелка явно привирала, дескать, «мы только музыку слушали» и «ничего такого у нас с Сергеем в принципе пока как бы и не было».
– И не будет! – Швыркова чуть не зарыдала, снова вспомнив об упущенных возможностях, и, ворвавшись в аудиторию, упала, как подкошенная, на свое обычное место в последнем ряду. – У меня даже телефона Сережкиного нет! А он, небось, обиделся. Как же я, дура, у него телефон не взяла? Это у меня привычка такая – я сама никогда у ребят телефон не беру. Еще чего! Пускай сами звонят.
– Не зво'нят, а звоня'т.
– Ладно тебе! Чего ты ваще такая злющая сегодня?.. Слушай, Таньк, а давай в воскресенье к Сережке на дачу съездим? Может, найдем его. Я дорогу вроде помню, но одной мне ехать как бы в лом.
– Нет, я не поеду. Буду заниматься. Поезжай одна.
За кафедрой появился маленький лысый доцент в потертом лилипутском костюмчике и непонятно откуда взявшимся зычным басом, перекрывшим веселый постканикулярный гул, объявил тему лекции: «Причины и начало русско-японской войны».
– Ну, Таньк, ну поедем!
– Заткнись ты, ради бога, со своим нытьем! Дай наконец послушать!
Швыркова обиделась, но не заткнулась. Потому что для нее русско-японская война – пустой звук. А кое для кого, между прочим, – страница семейной хроники. Как рассказывала бабушка Нина, в Цусимском сражении геройски погиб за царя и отечество ее дедушка – флаг-офицер Федор Игнатьевич Орлов.
«Война – это ужасно, Танечка! – говорила бабушка, когда они вдвоем философствовали на сон грядущий. – Так жалко, что дедушка погиб! Замечательный, говорят, был человек – отважный, образованный, владел пятью европейскими языками и японским… Но иногда я думаю – хотя, конечно, грех так думать! – а что, если бы не было той войны и дедушка остался жив? Вполне возможно, он получил бы назначение в Петербург, в генеральный штаб, или во время революции уехал бы с семьей в эмиграцию. Тогда мой папа не встретился бы с моей мамой, и на свете не было бы меня… – И меня? – Ну, конечно, дружочек! – Б-р-р-р! И подумать страшно! – Судьба каждого человека, Танечка, так или иначе зависит от истории его страны, и вместе с тем приход человека в этот мир – величайшее чудо, результат стечения множества случайных и неслучайных обстоятельств в жизни его предков. Вот, например, если бы Эмма Теодоровна отдала предпочтение не Федору Игнатьевичу, а богатейшему заводчику Бурдыгину, который трижды настойчиво сватался к ней, мы с тобой уж точно не беседовали бы сейчас».
10
Индустриальный пейзаж сменился заснеженными елками. Вдалеке, среди леса, проплыли печальные, покинутые дачниками домики, и они вновь напомнили о покосившейся старенькой избушке на краю затерянной в муромских лесах одинокой деревни, заросшей высокой травой с лиловыми колокольчиками и розовым иван-чаем. С шуршащими на ветру камышами вокруг маленького темного прудика, где по вечерам отчаянно квакают лягушки… Ночью в той избушке томно пахло сеном, тикали ходики и кусочки снов сливались со страстным шепотом влюбленного мальчишки.
Грохочущий встречный товарняк, словно вихрь, ворвался в сладкие грезы и унес их с собой. Далеко-далеко. Хорошо бы навсегда!
Электричка затормозила. Анжелка в очередной раз сдвинула с уха снежно-белую шапочку и замерла с открытым ртом, прислушиваясь к бормотанью машиниста.
– Не, не наша! – Расслабившись, она позевала, ленивым взглядом обвела вагон и от нечего делать наконец-то обратила внимание на отрешенное выражение лица своей молчаливой спутницы. – Слушай, ты чего-то, как приехала из дома, прям какая-то не такая стала! Как бы скучная. Случилось, что ль, чего? С парнем со своим поругалась, да?
Переживания, облеченные в слова, обычно утрачивают свою остроту – эта мысль и подвигла на то, чтобы рассказать Анжелке о встрече возле супермаркета. Естественно, кратко. Фабульно…
– Подлюка эта твоя Демина! – резюмировала Анжелка. – Я бы, знаешь, чего тогда на твоем месте сделала? Выследила бы ее и проколола ей все колеса шилом. Или гвоздем. Сволочь такая, у подруги парня отбивать! А еще бы взяла и процарапала ей на капоте какое-нибудь слово… ну, там из трех букв.
– Не болтай ерунды!
Душевные муки по поводу собственных идиотских откровений – надо же быть такой дурой, чтобы посвящать Швыркову в свои тайны, да еще и выслушивать ее комментарии! – терзали недолго: посмотрев в окно, Анжелка подскочила, как ошпаренная, и, ухватив за рукав, потащила к дверям.
– Пошли быстрей! Подъезжаем! Короче, сейчас придем, я скажу, что у подруги тут была, как бы на даче. У тебя то есть. И как бы мы решили зайти проведать, узнать, как жизнь.
– А если поинтересуются, где моя дача, что я скажу?
– Придумаем чего-нибудь!
Спрыгнув на платформу, Анжелка огляделась и, махнув рукой в направлении столицы, понеслась по скользкой, припорошенной снегом дороге. Потом уверенно свернула налево, но на длинной дачной улице засомневалась, пошла медленнее, всматриваясь в дома за деревянными заборами.
– Как бы здесь… Не, точно здесь!
За
забором просматривался здоровенный сад со старыми, корявыми яблонями, на которых кое-где еще висели сморщенные остатки прошлогоднего урожая, и подпирающими небо соснами возле двухэтажного деревянного дома с террасами из мелких стеклышек. Ближе к дому, по укатанной колесами дорожке, носились с мячиком две собаки: черный ньюфаундленд и маленькая беспородная моська.
– Я собак до смерти боюсь! Не, не пойдем.
– И какая альтернатива?
– Чего?.. Подождем пока. Может, выйдет кто.
Хорошо ждать в мохнатой чернобурке, а в турецкой дубленке быстро задубеешь!
– Или зови своего Сергея, или поехали обратно! Я не желаю заболеть снова. Боишься заходить, тогда давай кричи!
– А чего кричать?
– Что хочешь, то и кричи!
Расхрабрившаяся Анжелка подпрыгнула и, повиснув на заборе, завопила:
– Сережка! Сергей!
Вместо Сережки к калитке со всех лап рванули обе псины. В ужасе свалившись с забора, Анжелка бросилась бежать, поскользнулась и завалилась в сугроб. Все попытки вернуть ее в вертикальное положение оказались тщетными, она хохотала и падала снова до тех пор, пока не приоткрылась калитка. Отгоняя сторожевых псов, на улицу вывалилась весьма экстравагантного вида личность – в допотопной розовой искусственной шубе и завязанной под подбородком солдатской шапке-ушанке времен позорной Финской кампании.
– Девушки, вы кого-то ищете? – Разглядев сидящую в сугробе Анжелку, добродушное голубоглазое чучело угрюмо насупилось. – Аня?.. Здравствуйте. – Хозяйка дачи – а это, надо полагать, была именно она – явно не пришла в дикий восторг от визита Швырковой (мелкой аферистки и самозванки!), но калитку тем не менее распахнула. – Заходите! Не бойтесь, мои собачки не кусаются. Капрал, пошел, пошел! – Отогнав симпатягу ньюфаундленда, она подтолкнула ногой в солдатском валенке резиновый мяч. – Муся, вот твой мячик!
В большой столовой, обставленной в уютно-громоздком стиле пятидесятых, витали вкуснейшие запахи готовящегося по всем правилам домашнего обеда. Скинув свою потешную амуницию, хозяйка оказалась вполне нормальной кругленькой женщиной. Определенно испытывая неудовольствие и косо поглядывая на Анжелку, она без лишних церемоний уселась за дубовый овальный стол, покрытый старенькой клеенкой, на котором лежала фанерная разделочная доска с тестом и множеством весьма профессионально налепленных пельменей. Маленькая скалочка завертелась, закружилась, запорхали припудренные мукой руки. Отдавшись своему симпатичному занятию, хозяйка невольно заулыбалась, и кусочек этой улыбки достался и непрошеным гостьям:
– Вы присаживайтесь, присаживайтесь! Мне надо побыстрее доделать пельмени. С минуты на минуту приедут мои мужчины. Они катаются на лыжах.
– Разрешите, мы вам поможем?
Скалочка замерла. Хозяйка перевела изумленные глаза с одной, изъявившей готовность помочь девчонки, на другую – развалившуюся на диване, и пожала плечами.
– Если хотите… Вас как зовут?
– Таня.
– А меня Ирина Васильевна. Аня, покажите тогда Танечке, где вымыть руки. Там полотеньчико голубенькое, оно чистое.
В ванной комнатке с окошком за тюлевой занавеской и газовой колонкой лже-Анна уверенным жестом запустила воду, и под шум горячих струй появилась возможность выяснить кое-что.
– А мне как прикажешь тебя называть? Анечкой или, может быть, для большей достоверности Нюрочкой?
– Тихо ты! Не прикалывайся! Зови Аней, после объясню.
Девчонкам были выданы ситцевые фартуки, чтобы не перепачкались в муке, и чайные ложки – накладывать фарш. Ирина Васильевна отреза'ла от длинной «колбаски» кружочки теста и, раскатывая их, с интересом поглядывала то на одну, то на другую свою помощницу. Будто сравнивала. Трудно сказать, к какому выводу она пришла, но через считаные минуты с ее добродушного лица с двойным подбородком – один крошечный, с веселой детской ямочкой, второй большой, булочный, благоприобретенный, – уже не сходила приветливая улыбка.
Юная сибирячка, перепортив штук десять пельменей, бросила это плебейское занятие – энергично похлопала ладошками, стряхивая муку.
– А мы… то есть я… как бы приехала вот к ней… на дачу сюда. И решили к вам зайти. На всякий случай. Не знали, дома кто или нет…
– Я всегда дома. Если только в магазин сбегаю, на станцию, ненадолго. А так все время здесь. В основном одна всю неделю. Муж работает, Сереженька учится, Витенька у нас банкир, должность очень ответственная, требует постоянного присутствия на работе. Он начальник…
– Одна? И ночью?! – У Швырковой глаза были на лбу. – Я бы сразу со страху померла!
Разговорившейся хозяйке не очень-то понравилось, что ее перебили на полуслове – исподлобья бросив на Анжелку точно такой же угрюмый, неприязненный взгляд, как и возле калитки, она обиженно поджала губы.
– По-моему, в городе гораздо страшнее. Там каждый день заказные убийства, взрывы. Я так всегда боялась! Войду в вагон метро и, если вижу, что там кавказцы с большими сумками, сразу убегаю. Думаю, как сейчас взорвется! Иногда по несколько поездов пропускала… – По-своему не меньшая трусиха, чем Швыркова, Ирина Васильевна побледнела и, выронив скалку, перекрестилась: – Господи, спаси и помилуй!
Бестактная крошка хрюкнула от смеха. Хозяйка вздрогнула и посмотрела на нее безумными глазами.
Неловкую ситуацию разрядил радостный, с повизгиванием, собачий лай. На террасе затопали ноги, застучали об пол лыжи, и в комнату один за другим, словно богатыри из сказки, вошли трое мужчин. Вернее, мужчин было двое, а третий – нескладный белобрысый парнишка, лицом похожий на свою симпатичную, голубоглазую маму. Он до того засмущался, когда возлюбленная набросилась на него с поцелуями, что из бледно-румяного сделался малиновым.
Пожилой отец семейства, смахивавший на веселого журавля, одетого в спортивный костюм, слегка обалдел от Анжелкиной раскованности, но, очевидно, посчитав, что у молодежи теперь так принято, подмигнул Сережке: ничего-ничего, сынок, не стесняйся! – и галантно поклонился:
– Разрешите представиться: Борисов Михал Михалыч, заслуженный мастер спорта. Знал бы, какие хорошенькие девушки нас посетили, не поехал бы кататься на лыжах! Так, одну девушку я уже знаю, это Аня, а как зовут прекрасную блондинку?.. Ах, Таня!.. Ах, Таня, Таня, Танечка! С ней случай был такой, служила наша Танечка в столовой заводской… – приплясывая, запел шутник и, подхватив доску с пельменями, чмокнул жену в щеку. – Ириша, мы проголодались, как лютые звери! Сейчас начнем грызть мебель! Ам!
Благодаря веселому голодному хозяину воцарилась атмосфера радостной предобеденной суеты, из которой выбивался лишь банкир. Один раз кисло улыбнувшись, Виктор засел к телику. После семейной лыжной прогулки ему, видимо, срочно требовались острые ощущения: вместо того чтобы насладиться концертом симфонической музыки по каналу «Культура», он переключал кнопки на пульте до тех пор, пока не нашел американский боевик с душераздирающим визгом тормозов и оглушительной перестрелкой. В общем, в отличие от младшего брата, гостеприимно носившегося с тарелками и стаканами, так что сверкали пятки вязаных носочков, старший не вызывал особой симпатии, хотя внешне был довольно-таки интересным брюнетом с правильными чертами неглупого лица.
У радушных хозяев, в жарком доме с синими морозными сумерками в окнах, за столом, уставленным домашними солеными огурчиками, помидорами, квашеной капустой с антоновскими яблоками, сладкой вишневой наливкой, «прекрасная блондинка», пребывавшая в последнее время в состоянии депрессии, ожила и даже не заметила, в какой именно момент вновь стала самой собой – обаятельной хохотушкой Танечкой, которая с удовольствием смеялась шуткам Михал Михалыча, чокалась с развеселившейся Ириной Васильевной, хитро посматривала, как заботливый Сережка старается изо всех сил откормить Швыркову, слопавшую, кажется, уже штук сто пельменей, и ловила на себе весьма заинтересованный взгляд темных глаз Виктора. Впрочем, воображала и молчун, не в папу и не в маму, мгновенно напускал на себя ледяное равнодушие.
Но всему приходит конец – допив клюквенный кисель и облизав губы, народ начал разбредаться: хозяин направился вздремнуть, Анжелка потащила пунцового Сергея целоваться на второй этаж, Виктор снова прилип к «ящику». На сей раз он с глубокомысленным видом наблюдал, как публика покатывается со смеху на концерте знаменитого писателя-сатирика.
Что оставалось тем, кто всегда и везде стремится сохранять независимый вид? Ничего иного, кроме как мыть посуду за компанию с разговорчивой хозяйкой на кухне, похожей на лавку древностей – заставленной и завешанной сверху донизу разной доисторической утварью: дуршлагами, кастрюльками, чайниками, чугунными гусятницами, сковородками, медными тазами для варенья. Складывалось такое впечатление, что в этом доме когда-то жила семья человек из двадцати, которые только и делали, что ели…
– Знаете, Танечка, я так рада, что вы приехали! Прямо гора с плеч. Я очень волновалась. Из-за Сереженьки. Ведь вы с Аней подружки, правда? Вместе учитесь? Мне в прошлый раз показалось, что Аня очень уж… непосредственная. Она, наверное, просто помладше вас? Годика на два, да? Вы только не обижайтесь.
Что ж тут было обижаться? Не обремененные интеллектом девушки всегда выглядят моложе своих лет. Особенно такие непосредственные, как Анжелка. Однако обсуждать ее с пусть и простодушной, симпатичной, но малознакомой женщиной было ни к чему.
– Скажу вам честно, Танечка, мне современные девушки не нравятся. Какие-то они все беспардонные. К вам это, безусловно, не относится. Конечно, я мало кого вижу. В основном по телевизору. Насмотрюсь, и потом не сплю полночи, все думаю о своих мальчиках. Не приведи господи, попадется какая-нибудь такая, ведь всю жизнь может искалечить!.. – С тяжелыми вздохами поставив в низ резного буфетика стопку чистых тарелок, маленькая, напоминающая румяный колобок Ирина Васильевна потянулась за чашками. – Сейчас попьем с вами чаю с домашним тортиком.