– Представляешь, вчера Бабвера разбудила меня среди ночи и кричит: срочно звони в бутафорский цех! Что они там себе думают? Где в конце концов гусь с яблоками? И смех, и грех! Хотя, по правде сказать, уже и смеяться нет сил, так я устала.
– Ты потому так устаешь, что излишне все драматизируешь и бесконечно суетишься. – Слава, оказывается, не так уж и увлекся своим чертовым Монтенем. Вдобавок к очень обидному, несправедливому замечанию он еще и подмигнул Танюшке – мол, ты же знаешь, наша Инуся вечно придумывает себе дела.
Слезы, ненавистные, унизительные слезы, мгновенно подступили к горлу… Не хватало еще расплакаться при девочке.
– Может быть, я и суечусь бесконечно, но все-таки пойду посмотрю, как там Вера Константинна, а ты, будь добр, достань раскладушку с антресолей.
На понимание или сочувствие выжившей из ума свекрови рассчитывать не приходилось, но рядом с ней становилось легче. Во всяком случае можно поплакать, пожаловаться, высказать шепотом все, что накопилось в душе. Как-никак живой человек.
Забытая всеми, беспомощная, жалкая, Бабвера тихонько хныкала в темноте. Не менее жалкая невестка поправила сползшее на пол одеяло и… о господи! Когда же все это кончится? К горлу подступила тошнота, лишающая сил, а нужно было опять, уже в который раз за сегодняшний день, перетаскивать худую, маленькую, но неподвижную и оттого очень тяжелую свекровь в кресло и перестилать постель.
Несчастная старуха не сопротивлялась, однако и помочь не могла. Только дрожала от холода, пока нашлась чистая бумазейная рубаха. Теперь предстояло самое трудное – переложить беднягу обратно на кровать. Звать Славу, просить его помочь, сейчас, после его несправедливых, жестоких слов, не было ни малейшего желания. Обойдутся они и без его помощи!
– Вера Константинна, ну давайте, потихоньку! – Поставив свекровь на ноги, она подхватила ее под мышки и, превозмогая боль в спине, повалила на кровать. Усадила, подтолкнула на подушку и наконец закинула показавшиеся уже совсем легкими ноги. – Вот, так!.. Уф!.. Ну и молодец вы у меня сегодня! Отдыхайте.
Не иначе как в пятый раз за сегодняшний день, «суетливая», она понеслась в ванную: поскорее прополоскать, сложить в таз с порошком, а уж кипятить и отстирывать завтра.
– Мам, ты здесь? – Заглянув в ванную, девочка непроизвольно сморщилась, однако постаралась, миленькая, улыбнуться. – Давай я тебе помогу?
– Ничего, дружочек, я сама. Сейчас отполощу, сварю кашу Бабвере и будем ложиться. Папа достал раскладушку?
– Забыл!.. Хи-хи-хи… Папа просил передать, что очень хорошо к тебе относится, и пошел спать.
– Тогда ты ложись на моем диване, а я постелю себе на полу.
– Ни за что на свете! Или я на полу, или, еще лучше, вместе. Поболтаем.
Раньше они с Танюшкой обожали спать вместе – забраться вдвоем под одеяло, обняться, пошушукаться и похохотать. Просто так, без всякой причины. Танька – ужасная фантазерка и хохотушка, да и она сама в те счастливые годы тоже была очень смешливой. Хохотали до тех пор, пока в детскую не заглядывал сердитый, взъерошенный Слава: имейте совесть, девочки! Ночь на дворе!
Все это было так давно! Сейчас, уткнувшись носиком в плечо усталой, замученной матери, у которой уже язык не ворочался, чтобы поболтать, Танюшка тоже почему-то молчала. Тикали часы в тишине, и с каждой минутой становилось все тоскливее. Но так же нельзя – девочка приехала на один день, а дома полный мрак!
– Расскажи что-нибудь, дружочек. Как там наша Жека? Что у нее новенького?
В задумчивости перевернувшись на спину, Танюшка подложила беленькие, изящные ручки под голову и уставилась в потолок, надоедливо располосованный каждую ночь светом фонаря, проникающим между старыми, узкими занавесками.
– У Жеки вроде ничего особенно новенького нет, а вот тетя Надя Шапиро выходит замуж за итальянца.
– Что ты говоришь! – Новость потрясла: и Жекины романы казались какой-то марсианской жизнью, а тут итальянец! – Наверное, красивый дядька?
– Трудно сказать. Дядьке лет семьдесят. С большим гаком. – Танюшка-хохотушка даже не улыбнулась.
Девочку определенно что-то мучило. Бархатное плечико сладко пахло юностью. Юность – тоже нелегкая пора. Столько всяких переживаний! Еще неизвестно, когда их больше: в молодости или в старости.
– Ну что ж, должно быть, он хороший человек. Дай бог Надюше счастья! Она славная женщина. Скажи мне, дружочек, почему ты такая грустная? Это я виновата? Очень сердитая сегодня, да?
– Разве ты сердитая?.. Мам, а Павлик не звонил? Ты давно его не видела?
– Давно. Что-нибудь случилось? Вы поссорились?
– Нет, мы не ссорились. Спокойной ночи.
Девочка с характером – ни за что не поделится своими печалями! – решительно отвернулась к стенке, украдкой повздыхала, но, к счастью, молодость берет свое: очень скоро послышалось милое легкое посапывание.
А ее уже далеко немолодая мать не спешила уснуть, пытаясь удержать редкие счастливые мгновения покоя рядом со своей любимой девочкой и отгоняя страшную мысль о том, что всего через несколько часов вновь наступит утро. После бессонной ночи, противная самой себе, она будет ползать, как сомнамбула, по квартире и мечтать о мягком, пушистом сугробе возле подъезда, куда хочется упасть всякий раз, как только выходишь на улицу. Упасть и уснуть. Может быть, она уже сошла с ума?.. Безусловно, сошла. Ведь завтра не надо тащиться на службу. Какое счастье!
Перед глазами плавно закружились незнакомые, манящие к себе картины…
– Инна! Инна! Есть хочу!
О господи! Весь день спит, а ночью бодрствует. Ничего не соображает, все путает, еле языком ворочает, а как есть захочет, сразу все вспомнит. Кричит. Откуда только силы берутся?
Кастрюлька, завернутая в детское Танюшкино одеяльце, была еще теплой… Тарелка, ложка. Не завалиться бы в темноте…
– Есть хочу, есть хочу, есть хочу…
– Сейчас-сейчас, Вера Константинна!
Все одно и то же каждую ночь: полотенце за ворот бумазейной рубахи, ложка с кашей, капли на морщинистом подбородке.
– Холодная… – Свекровь сцепила зубы, точно капризный ребенок, и отвернулась с таким обиженным видом, будто хотела сказать: ты нарочно издеваешься надо мной, поэтому и кормишь холодной кашей.
У «злой» невестки от обиды полились слезы, и она шваркнула тарелку с кашей на тумбочку:
– Вера Константинна, что вы меня все мучите? Если б вы знали, как я хочу спать! Я сама с вами скоро спячу! – И в ту же секунду ее охватило чувство жгучего стыда: какой же надо быть истеричкой и психопаткой, чтобы вот так срываться по пустякам, обижаться и повышать голос на голодную, немощную старуху. – Простите меня, пожалуйста. Сейчас я подогрею.
Бедная Бабвера! Что же с людьми делает старость! Разве можно было представить себе, тридцать лет назад впервые переступив порог этого дома, что Вера Константиновна когда-нибудь превратится в жалкое, беспомощное существо и будет полностью зависеть от невестки?
В то далекое апрельское утро, поднимаясь вслед за Славой на третий этаж чужого дома в чужом городе, она трусила ужасно, боясь предстоящей встречи со свекровью, – по-видимому, сухой, нелюдимой и очень странной, раз она не пожелала приехать в Москву на свадьбу единственного сына, их замечательную свадьбу в «Национале».
Открыв своим ключом дверь в квартиру, Слава поставил в прихожей привезенные папой и мамой из Германии громадные «трофейные» чемоданы, в которых уместились почти все «приданое» и свадебные подарки, и крикнул шутливым басом:
– Вера Константинна, идите познакомьтесь с невесткой!
От страха душа ушла в пятки: сейчас выйдет высокая, красивая, как Слава, сердитая, надменная актриса и скажет… С задорным криком «Иду, иду, ребята!» в прихожую выскочила маленькая, постриженная «под мальчика» женщина в брючках и сиреневом свитерочке. Некрасивая, но очень спортивная. Какой, впрочем, и должна была быть актриса-травести, переигравшая, по шутливым рассказам Славы, всех девочек и мальчиков во всех пьесах, которые только шли в ее драмтеатре.
Бывшая актриса, а ныне помощник режиссера, между тем повела себя более чем странно – прищурилась и, вместо того чтобы поздороваться, засмеялась:
– Славк, а хорошенькая девчонка! У тебя губа не дура! Наконец-то я дождалась невестки. Бери теперь, Инка, бразды правления в свои руки, а я побежала в театр! У нас премьера на носу! – Подхватив куртку и сумку на длинном ремешке, свекровь еще раз смерила растерянную невестку насмешливым взглядом, хмыкнула и исчезла.
– Привыкай, – шепнул Слава и тоже засмеялся. – Зато молодоженам предоставляются неограниченные возможности побыть наедине!
Наедине пробыли недолго: Славе нужно было обязательно съездить в университет, на работу, – и она осталась совсем одна в трехкомнатной квартире. Хорошей, просторной, только ужасно грязной. На мебели и книжных полках лежал толстый слой пыли, везде стояли пепельницы – одни по преимуществу набитые окурками от сигарет, другие – папиросными, а на кухне, в раковине, скопилось несметное количество грязных тарелок. Похоже, здесь в самом деле только и ждали, когда приедет она, Инуся, и возьмет «бразды правления». Но, счастливую и влюбленную, ее это скорее обрадовало, чем огорчило: она всегда мечтала быть хозяйкой, такой же замечательной, как мама.
Простор для деятельности открывался широкий! В холодильнике обнаружились две ржавые банки рыбных консервов, пятилитровая кастрюля с картошкой «в мундире», десятка два яиц и все! Честно говоря, она не поверила Славе, когда он рассказывал, что у них с Верой Константиновной хозяйственные проблемы сведены к минимуму: варится большая кастрюля картошки, и, возвращаясь домой поздно вечером, каждый чистит себе несколько штук, кидает на сковородку и заливает яйцами.
Как на крыльях в тот день летала молодая хозяйка по квартире с тряпкой и пылесосом, мурлыча любимую песенку: Кто никогда не бывал в нашем городе светлом… эти слова о тебе, Москва… – и чувствуя незримое присутствие мамы, которая непременно приедет к ним со Славой в гости и похвалит свою хозяйственную дочь.
На тех же крыльях она пролетела по всем полупустым окрестным магазинам. К вечеру в морозильнике на дощечке лежали пятьдесят пузатеньких пельменей, которые обожал Слава. На плите мужа и свекровь дожидался наваристый прозрачный бульон, а в отдраенной до белизны пятилитровой кастрюле поднималось пышное тесто для пирожков с капустой – хотелось хоть как-то отметить их свадьбу вместе с Верой Константиновной.
Свекровь, к сожалению, вернулась раньше Славы. Скинув свои чудные полукеды на шнурках, сразу же ушла к себе в комнату, и оттуда раздался сердитый голос:
– Господи, за что же мне такое счастье привалило?
Невестка опять затрепетала от страха: неужели когда она убиралась, то сделала что-то не так? Не успела она опомниться, как Вера Константиновна влетела на кухню. Увидев вытащенный из духовки противень с пирожками, свекровь закачалась, будто ей дурно, и, опершись рукой о стену, медленно опустилась на табуретку.
– Едрит твою налево, вскричала королева… – еле выговорила она, и вдруг, всплеснув руками, расхохоталась. – Как же повезло-то! Мало того, что чистота, как в Мавзолее, так еще и с голоду не подохнем! Где же провалился этот чертов Славка?
Сверкало на солнце вымытое окошечко. Оставалось только повесить солнечно-персиковые занавески с оборочками, сшитые из тонкого, шелковистого материала, привезенного из Москвы, и тогда на отремонтированной кухне – с новенькой плиткой, новым польским кухонным гарнитуром и большим холодильником «Бирюса» – будет так же красиво и уютно, как у мамы на Фрунзенской.
Последний стежок, и, оторвав зубами нитку, она пододвинула к окну стол, чтобы побыстрее, пока не вернулась свекровь, подтрунивающая над ее «страстью» к домашнему хозяйству, повесить занавески, но не тут-то было! За спиной послышалось ироничное хмыканье.
– Ха! А наша канарейка все гнездышко вьет! – Покачав головой, Вера Константиновна с подозрением сощурилась. – Скажи-ка мне наконец правду? Тебе на самом деле охота заниматься всей этой хреновиной? Салфеточками, занавесочками…
– Вообще-то, да. Мне нравится.
– Ну, если нравится, тогда валяй! А пожрать у нас что-нибудь найдется?
– Конечно, суп из лосося, котлеты и пюре с горошком. Я сейчас подогрею.
– Только чуть-чуть! Опять закормишь меня, и придется стоять навытяжку сорок минут, а мне надо срочно нестись в театр. Иначе господа голодные артисты сожрут исходящий реквизит еще до начала спектакля.
По актерской привычке не желая поправляться, свекровь съела лишь полполовника супа и котлетку, но, поднявшись из-за стола, тем не менее, сердито похлопала себя по узеньким бокам:
– Растолстела я от твоих разносолов, просто как хрюшка! Ну, ничего. Буду зарядку делать подольше.
Подхватив пустую тарелку, смешливая невестка отвернулась к новенькой мойке. «Подольше!» Каждое утро квартира ходит ходуном! Разбуженные грохотом молодожены хихикают под одеялом и целуются под аккомпанемент посуды в буфете, который сотрясается от лихих прыжков Веры Константиновны…
– Спасибо, было очень вкусно! – Чумовая свекровь выпила залпом чашку ледяной воды из-под крана, закинула сумку через плечо, умчалась и снова вернулась. Изобразив на лице полный маразм, стукнула себя ладонью по лбу. – Совсем я, старая перечница, забыла! Ко мне вечером припрутся девки из театра. Найдем, чем накормить народных артисток?
– Обязательно найдем. Не волнуйтесь, Вера Константиновна.
– Не представляю, как это мы со Славкой раньше без тебя существовали! Приветик!
– До свидания! Приходите побыстрее, не задерживайтесь в театре, хорошо?
Обычно и свекровь, и Слава возвращались поздно. С непривычки – после родного дома, где царил совсем иной стиль жизни, – одной в пустой квартире было невыносимо тоскливо. Поэтому она так и обрадовалась, что вечером «припрутся» подружки Веры Константиновны: Шурка – Александра Петровна Пантелеева, когда-то блиставшая в роли Комиссара в «Оптимистической трагедии», а теперь – в амплуа комической старухи, Алевтина Тимофеевна Смирнова-Немирова, которая в молодости играла во втором составе роль Дездемоны и с тех пор называла себя Алькой Недодушенной, толстая, чернобровая Софа из пошивочного и реквизиторша Настя, добрая, милая, только, жаль, сильно пьющая.
По правде сказать, при первом знакомстве «народные артистки» произвели малоприятное впечатление: заявившись с двумя бутылками водки и гитарой, они до трех часов ночи орали в комнате Веры Константиновны, распевали на весь дом матерные частушки, а когда, пошатываясь, выходили на кухню или в туалет, тоже не стеснялись в выражениях. Шокированная их раскованностью, она всячески уклонялась от приглашений свекрови составить компанию ее «девкам». Потом привыкла, да и артистки – непосредственные и в общем-то очень славные пожилые тетки – перестали нарочно вгонять ее в краску своими грубоватыми шуточками: «Инк, а Инк, можно при тебе матерный анекдотец рассказать? Не бойся, он короткий!» или «Ой, что же это я такое сказала? …твою мать! У нас же здесь барышни!»
Вымокшая под дождем компания ввалилась с хохотом. Пока творческие работники раздевались, толкая друг друга в бок, они успели обругать бездарной скотиной главного режиссера, отлаять новую дерьмовую пьесу и перемыть кости всем артистам, которые не входили в их тесный, спаянный кружок.
Разлили водку по большим стопкам, «барышне» – компотику, выпили, и «холостые» артистки с преувеличенной жадностью набросились на домашнюю еду: горячую картошку с селедкой, винегрет, утку с черносливом и пирог с капустой.
– Клевая у тебя невестка, Верка! – Алевтина Тимофеевна вытерла «селедочные» губы тыльной стороной ладони, темпераментно притянула к себе «клевую невестку» и расцеловала в обе щеки. – Смотри, какую нам организовала грандиозную жрачку!
– Слышь, Верк, отдала бы нам с моим обалдуем сыночком свою Инку хоть на неделю! – с куском пирога во рту заорала Александра Петровна. – А то привел мне какую-то халду безрукую! Еще и морда утюгом! Как говорится, ни положить, ни поставить!
Вера Константиновна, которая сама почти ничего не ела, раскурив папиросу, отмахнулась театральным жестом:
– Раз она твоему Вовке угодила по женской части, ты, Шурка, в их дела не лезь! Сам разберется, положить ее или поставить! Я, вот, тоже безрукая. Правда, мужик мой из-за этого от меня и сбежал. Не выдержал, бедный, заслуженной артистки. Представляете, девки? Прихожу как-то после спектакля, а Андрюшки моего нет. И костюмов нет, и трусов. Только записка на столе. Так, мол, и так, дорогая Вера, не поминай лихом, но очень хочется жрать! Что вы думаете? Нашел себе простую бабу-буфетчицу. Рожа, как хлеборезка! Снял ее с работы, и она ему теперь круглые сутки жарит и парит!
Наивная невестка больше не хлопала глазками – с удовольствием смеялась вместе со всеми. Рассказ о трагическом финале семейной жизни Веры Константиновны она слышала уже неоднократно, и в разной интерпретации: то это была облитая слезами записка изголодавшегося мужа, то голодный обморок, случившийся с Андреем Андреевичем прямо у свекрови на премьере, после чего «Андрюшку отвезли в больницу, и там он снюхался с толстой сестрой-хозяйкой». Или Вера Константиновна «признавалась», что сама выгнала деспота-мужа, когда он попытался протестовать против котлет, сгоревших на плите за время обсуждения с режиссером по телефону сверхзадачи ее новой роли – пионера-героя. И тогда «Андрюшка, гад паршивый, завел себе упаковщицу с жиркомбината»!
Вдохновленная успехом у хохотушки Софы, Вера Константиновна выбралась из-за журнального столика и, спрятавшись за шторами, как за театральным занавесом, через несколько секунд появилась оттуда в мужской кепочке, надвинутой на брови:
– А однажды, девки, Андрюшка застукал меня с Васей из бутафорского цеха… Инка, притащи-ка мне какую-нибудь сковородку!
Представление начиналось. Заслуженная артистка В.К. Киреева скакала из угла в угол маленькой комнаты, изображая перепуганного, голого Ваську, в одной кепочке выпрыгнувшего из окна и переломавшего ноги, Верку, спрятавшуюся под кровать, и свирепого Андрюшку, который безуспешно пытался извлечь ее оттуда и в устрашение потрясал сковородкой. Пьяненькая, разгулявшаяся Настя ловко подыгрывала на гитаре, стараясь придать каждой мизансцене еще больше драматизма, Шурка с Недодушенной пили водку и подзадоривали Веру Константиновну: «Антигона ты наша! Не, Верк, Медея!», – а Софа хохотала до слез.
Вместе с утренними воскресными газетами Слава принес из почтового ящика три больших красивых конверта:
– Вера Константинна, кажется, Андрей Андреич приглашает нас всех на свой юбилей.
Не спеша допив чай, Вера Константиновна надела очки, повертела красивое именное «приглашение», отпечатанное на плотной бумаге золотыми буквами, и усмехнулась:
– Жизнь идет, а люди не меняются. Нет, чтобы по-простому позвонить и пригласить: приходи, мол, Верка, выпить за мое здоровье. Фанфарон несчастный!
Тем не менее в тот торжественный день свекровь впервые подкрутила на бигуди свои прямые, короткие волосы, надела синее кримпленовое платье, специально к этому дню сшитое Софой, – мини, с глубоким вырезом и бантом, и взгромоздилась на высокие каблуки. Напудрившись и накрасив губы, она с пристрастием оглядела себя со всех сторон в «льстивом» зеркале в прихожей.
– Слушай, Инк, по-моему, я похожа на старую проститутку…
– Что вы, Вера Константиновна! Вам идет. Замечательно.
Должно быть, в интонации бесхитростной невестки Вера Константиновна уловила фальшивые нотки, потому что тут же понеслась умываться и отправилась в ресторан в своем обычном виде: в брючках и пиджачке, которые шли ей гораздо больше.
Когда в огромном вестибюле ресторана «Россия», возле скульптуры «Девушка с веслом», Слава и Андрей Андреевич пожали друг другу руки, захотелось протереть глаза: они были так похожи, что казалось, будто Слава пожимает руку самому себе, повзрослевшему на двадцать восемь лет. Кроме того, Андрей Андреевич совершенно не соответствовал тому образу, который сложился из рассказов Веры Константиновны.
Чудная свекровь была в своем репертуаре:
– Здравствуй, Андрюшка! Ты, я смотрю, еще подрос?
– Здравствуй, Верочка. Спасибо, что пришли. А это наша невестка? Очень рад, что у моего сына такой хороший вкус.
Андрей Андреевич проводил гостей в гардероб и там, шутливо отстранив Славу, снял пальто сначала с бывшей жены, потом с невестки. Поверить, что этот воспитанный, интересный мужчина – тот самый безумный ревнивец, который лупил свекровь чугунной сковородкой, застукав с Васей из бутафорского цеха, было невозможно. Кстати, и его жена оказалась вовсе не Маруськой с жиркомбината, а Ольгой Валерьевной, инженером по технике безопасности.
Зачем свекровь выдумывала все это? Наверное, из ревности. Похоже, Андрей Андреевич ушел от нее сам, и удивляться этому особенно не приходилось. Если свекровь и в молодости была такой же эгоисткой, как сейчас, то от нее сбежал бы любой! Чего стоило хотя бы ее буйное помешательство на своем театре, где она торчала с утра до ночи! Можно подумать, она там главный режиссер! В редкие свободные от театра дни, упорно не желая заниматься хозяйством, свекровь тоже не засиживалась дома. Рюкзак за плечи – и в поход выходного дня! Возвращалась она буквально на карачках и первым делом спрашивала, не звонили ли ей из экскурсионного бюро:
– В следующее воскресенье повезу сормовских рабочих на экскурсию в Болдино, бывшее имение Пушкиных.
Вера Константиновна безусловно была «с приветом»: к примеру, сначала делала зарядку до седьмого пота, обливалась ледяной водой, потом в полном изнеможении усаживалась на кухне и выкуривала две папиросы подряд, – но, несмотря на все ее закидончики, с ней было легко. Гораздо легче, чем со Славой.
Уже дней десять опять что-то не клеилось с наукой. Утром – полная пепельница окурков, мятая простыня на диване в столовой и разбросанные по всему полу обрывки листов с формулами. Вечером – стальные, холодные глаза, лаконичные ответы «да» и «нет» и бесконечные слезы несчастной жены в ванной комнате, запертой на крючок. Ей нужно было сказать Славе что-то очень важное, только как скажешь, когда он в таком плохом настроении? Страшно…
Когда повернулся ключ в двери, она еще ниже склонилась над вязаньем, боясь оглянуться и снова увидеть хмурое лицо и недовольно поджатые губы.
– Инусь, что это с тобой? Усталый муж притащился с работы, а ты манкируешь? Ну-ка, сейчас же иди сюда и облобызай мужа!
Поцеловав в нос, Слава подхватил моментально повеселевшую жену на руки и вместе с ней уселся в кресло к телевизору.
– Давай поглядим, что творится в мире. Что-то наш Станислав Андреич совсем одичал за последние дни…
Включив программу «Время», Слава, не отрываясь от экрана, нежно терся щекой, щекотал губами шею и игриво покусывал за ухо:
– Какое у моей девочки сладкое ушко… какая у моей маленькой девочки эротичная спинка…
– Мне нужно… я хотела сказать тебе… ты знаешь… у нас будет ребенок.
Она как чувствовала! Слава не обрадовался, отстранился, пожал плечами:
– Вот так-так! Инусь, ты выбрала самое неподходящее время, мне нужно срочно закругляться с докторской. Ты же видишь, я работаю по ночам, как каторжный, и все равно ничего не успеваю… Не плачь, моя маленькая плакса! – Слава опять ласково прижался щекой к щеке и захихикал. – Дай срок! После защиты наберусь силенок и родишь мне сразу двойню… Какие у нас сладенькие губки… бархатные глазки… ну, перестань плакать! Летом муженек, как обещал, повезет свою малютку Инусю на Байкал. Хочешь на Байкал? Там красота несказанная!..
Пролетарского вида женщины в застиранных больничных халатах целые дни с упоением обсуждали гинекологические проблемы, хохотали, рассказывая друг другу о непристойных подробностях своей интимной жизни, и непрерывно стучали алюминиевыми ложками в литровых банках с домашней едой.
Тошнотворный запах крови и столовской тушеной капусты, мерзкие, ненужные откровения сводили с ума. Она казалась себе уже нечеловеком и умирала от стыда и отвращения. Тупо глядя в выкрашенную в казенный белый цвет стену, молчала, сцепив зубы, и заплакала только один раз – не выдержав физической боли…
В пустой квартире – никто не встретил ее после всех перенесенных страданий – она швырнула сумку с бельем на пол, кинулась в спальню и впервые разрыдалась. Как только она смогла пережить адскую, ни с чем не сравнимую боль? Грубые окрики костлявой садистки-врачихи, вместе с маленькой злой медсестрой крепко привязавшей ей руки и ноги к креслу? Что она, Инуся, сделала такого, чтобы так измываться над ней и приговаривать всякие гадости в ответ на стоны и слезы?
Пережитые унижения здесь, дома, в чистоте и уюте, где Слава со свекровью по вечерам попивали чаек, выглядели еще более несправедливыми и страшными, и она завыла в голос:
– Ой, ненавижу всех, ненавижу! Уеду отсюда, уеду! К ма-а-а-ме хочу! Ой, ма-а-а-мочка! – Вскочила и, вытащив из шкафа чемодан, стала кидать в него вещи.
С грохотом захлопнулась входная дверь. Испуганно затолкав чемодан под кровать, еще секунду назад казавшаяся себе такой решительной и смелой, она забилась под одеяло и там чуть не задохнулась от ненависти к свекрови – придурочной эгоистке, которой наплевать на ее страдания и явившейся сейчас лишь для того, чтобы отобедать.
Краешек одеяла приподнялся. В серо-зеленоватых глазах Веры Константиновны дрожали слезинки:
– Инуся, почему же ты, глупенькая, мне ничего не сказала? По крайней мере, я отправила бы тебя к хорошему врачу. Все наши артистки к нему шляются. Только, на мой характер, лучше бы ты не делала этого вовсе.
– Так… захотел… Слава. – Она уже не могла злиться, но и успокоиться тоже не могла – зубы стучали от озноба и долгих слез.
– Мало ли чего он захотел? Нашла кого слушать! Вот дурак, прости господи!.. Ой, ты вся дрожишь! Замерзла? Сейчас я притащу тебе горячего чайку.
Свекровь умчалась на кухню, загремела там чем-то, что-то у нее, как всегда, упало, и она обозвала себя «старой перечницей». Заплаканная невестка всхлипнула, улыбнулась и опять зарыдала.
Ледяные, непослушные пальцы никак не могли удержать горячую кружку. Вера Константиновна стала поить с ложечки, как маленькую:
– Не плачь, Инуся. Я всегда говорила, что все мужики – дерьмо! И мой дорогой сынок – не исключение. Их самих надо бы хоть разок туда отправить! Я-то знаю, что это за пытка. А в сорок девятом году чуть не подохла после подпольного аборта. Тогда наше замечательное правительство их запретило… Но вообще, я тебе так скажу: ты, вот, сейчас плачешь, тебе больно и мерзко, а я все равно завидую тебе. Потому что ты молоденькая и хорошенькая, а я – старая и страшная, и мне, к сожалению, уж определенно никогда больше не придется делать аборт… Смеешься? Вот и отлично!
Не найдя более подходящего места, Вера Константиновна поставила пустую кружку прямо на пол, поднялась с колен и, усевшись на кровать, удивительно ласково погладила по голове. Как погладила бы только мама.
– Как ты понимаешь, я в семейных делах плохой советчик, но, по-моему, ты зря с нашим Славкой носишься как с писаной торбой. Помяни мое слово, сядет он тебе на голову. Вернее, уже сел. Потом будешь жалеть, но будет поздно. Пока я жива, я тебя больше в обиду не дам, а если сдохну?
– Что вы, Вера Константиновна! Вы у нас здесь самая молодая.
– Духом, может быть… но не телом.
Разговоры о телесной немощи были сплошным кокетством. Энергии и жизнелюбию Веры Константиновны можно было только позавидовать!
Толстые литературные журналы, газеты с отмеченными красным карандашом статьями, вытащенные с полки десять коричневых томов с многочисленными закладками валялись по всей квартире, и сколько ни складывай книги в стопочку, все равно, усаживаясь в кресло к телевизору, непременно подпрыгнешь – и здесь Пушкин!
Хотелось посмотреть третью серию «День за днем» с Грибовым и Сазоновой и заодно довязать рукав меланжевого свитерочка, но ни считать петли, ни сосредоточиться на серьезных разговорах жителей коммунальной квартиры в телевизоре не получалось никак – за стеной шла репетиция. По-пионерски задорный, хорошо поставленный голос Веры Константиновны перекрывал голоса московских артистов:
– Дорогие товарищи! Сегодня наш путь лежит в замечательное место, куда трижды приезжал наш с вами великий соотечественник Александр Сергеевич Пушкин… удивляет число произведений, созданных поэтом в первую болдинскую осень… новые впечатления… творческий подъем…
Замечательные стихи, отрывки из поэм и сказок звучали в исполнении Веры Константиновны весьма проникновенно. Заслушаешься! Неожиданно свекровь сбилась: «Тьфу, старая перечница! – и начала все сначала. – Дорогие товарищи, сегодня наш путь…»
Посмотреть телевизор было не суждено: вернулся Слава, после игры в теннис в отличном настроении. Заговорщически подмигнув, заглянул в комнату к матери:
– Вера Константинна, ку-ку! Как насчет пошваркать чайку всей честной компанией?
– Черт бы тебя побрал! Что ты врываешься, когда я репетирую?.. Ой, в голове опять все перепуталось! Безобразие, честное слово!
Слава с притворным испугом отскочил от двери, но если ему было весело, то все непременно должны были веселиться вместе с ним:
– Мам, иди, пожалуйста, расскажи нам с Инусей о Пушкине! – Ответа не последовало и, изобразив сердитую Веру Константиновну, он крикнул погромче: – Да хватит уж вам репетировать, товарищ заслуженная артистка! Успокойтесь, даже если вы невзначай и перепутаете что-нибудь, никто из ваших уважаемых гегемонов все равно не поймет!
Такого Вера Константиновна пережить не могла, с криком: «Как тебе не стыдно!» – вылетела из своей комнаты и с кулаками накинулась на умирающего со смеху Славу.
– Еще изображаешь из себя интеллигента! Как я могу перепутать что-нибудь о Пушкине? Это – святое! И потом, если уж я берусь за что-то, то делаю это с душой. Иначе перестану уважать себя!
– Все-все, мам! Инцидент исперчен! – Подхватив упирающуюся Веру Константиновну под мышки, Слава поволок ее на кухню и насильно усадил за стол.
Не взглянув на свой любимый песочный пирог с лимоном, красная от возмущения, встрепанная, будто воробушек, Вера Константиновна бросила в чай ложку кислого брусничного варенья и энергично, с хрустом, разломила сушку.
– Если бы вы, дураки, знали, как люди тянутся к знаниям! Когда я рассказываю им о Пушкине, у них светлеют лица! Задача каждого интеллигентного человека – помочь народу в приобретении знаний, приобщить его к великой русской культуре.
– Это, Вера Константинна, – махровое народничество, а ты у нас – карась-идеалист. Не волнуйся понапрасну. Учти, нервные клетки не восстанавливаются.
– Как дала бы тебе сейчас чем-нибудь тяжелым! – Свекровь замахнулась на Славу чайной ложкой, но он по-спортивному ловко увернулся и опять захихикал.