Read the book: «Весы и меч»

Пролог

Поскольку в этой книге рассказывается о реальных событиях современности и затрагиваются религиозные темы, я хочу подчеркнуть, что это всё же фантастическое художественное произведение. Оно включает как вымышленных персонажей, так и адаптацию некоторых элементов христианского канона – всё это служит целям повествования.

Будучи православной христианкой, я понимаю, насколько важно уважать догматы и каноны. И если в этой работе я иногда отступаю от них, то не из-за неуважения или желания оскорбить верующих, а ради раскрытия тем, которые мне казалось важным осветить в этой книге.

Также предупреждаю: некоторые эпизоды, посвящённые войне, крайне тяжелы. Мне хотелось напомнить, что вооружённый конфликт – это не фильм, не видеоигра, а ужасающая, кровавая реальность, где главными жертвами всегда становятся мирные жители.

Благодарю Наташу за вычитку и исправление ошибок в тексте, чтобы книга была максимально грамотной.

Приятного чтения.

Кристель Нэан

Глава 1

Я лежу на холодном мраморном полу просторного холла. Рана от ножа глубока. Этот ублюдок попал точно в сердце. Если бы я не встал на пути, он наверняка убил бы малыша. Каждый вдох причиняет невыносимую боль. Я изо всех сил пытаюсь дышать, но дыхание прерывистое, и кажется, будто я задыхаюсь. Боль ужасная, с каждым вдохом она усиливается, дышать становится всё труднее. Как будто раскалённый лом пронзил мне грудь.

Я никогда не любил свою жизнь, всегда задаваясь вопросом: зачем я вообще на этой земле? Но умирать так… Это настоящий кошмар. Спиной чувствую тёплую липкую жидкость. Наверное, это кровь, хлещущая из зияющей раны. У меня даже нет сил протянуть руку, чтобы проверить.

Я всегда думал, что не буду сожалеть об этой бессмысленной жизни. Но когда его детское личико склоняется надо мной, во мне просыпается горечь. Не из-за уходящей жизни, а из-за последствий моей смерти. Кто защитит его, когда меня не станет? Кто обеспечит ему безопасность? Он останется беззащитным.

И тут я вспоминаю: он всего лишь ребёнок. Я не хочу, чтобы он видел, как я умираю. Пусть его короткая жизнь прошла среди войны, пусть он уже видел ужасные вещи, но не это. Да и кто знает, поймали ли нападавшего? Может, тот ещё на свободе, и малыш всё ещё в опасности? Ему лучше уйти отсюда. Паника заползает в мои мысли. Я пытаюсь сказать ему: «Беги, прячься!», но слова не выходят. Дыхание настолько слабое, что я не могу даже промычать что-либо.

Его ледяные голубые глаза смотрят на меня серьёзно, но без жестокости – с той тихой мягкостью, которую я видел в них с тех пор, как его официально доверили мне. В них нет ни страха, ни слёз. Неужели ужасы войны так ожесточили его, что теперь ничто не может напугать? Даже вид тела, из которого жизнь вытекает алыми реками, медленно растекающимися по безупречному мрамору холла?

И тут его маленькая ладонь ложится на рану, оставленную ножом убийцы. Его рука невероятно горячая, будто у него жар. От прикосновения боль словно уходит. Я больше не страдаю. Дыхание выравнивается. Страх исчезает.

Я ухожу. Я понимаю это. Знаю лучше любого, что означает это внезапное облегчение. Не обманываю себя. Это ложное успокоение – лишь реакция моего измученного мозга, которому не хватает крови и кислорода. Чтобы смерть казалась мягче.

Я умираю. И принимаю свою близкую кончину со спокойствием, которое удивляет даже меня самого.

Он наклоняется ещё ближе, его рука всё так же лежит на моём сердце, и он шепчет мне на ухо, едва слышно:

– Всё будет хорошо.

Это первый раз, когда я слышу его голос. И, увы, последний. От этой мысли меня переполняют печаль и сожаление. По правой щеке скатывается слеза. Последнее доказательство того, что в этом теле ещё теплится жизнь – на считанные секунды.

Когда он отстраняется, я в последний раз смотрю в его большие ледяные глаза, словно хочу унести их образ в иной мир.

Эти глаза… Его глаза… Они – последнее, что видят мои, прежде чем закроются навеки.

Глава 2

Меня зовут Михаил. Я родился в 1986 году в Москве. Последние годы СССР, который уже давно агонизировал, я не запомнил – был слишком мал. Мои родители, Андрей и Ирина, как и многие их современники, мечтали жить "как на Западе". И когда Союз рухнул, они ликовали – казалось, мечта вот-вот станет реальностью.

Они открыли небольшую продуктовую лавку, надеясь наконец зажить достойно. Но не учли хаос, анархию и тотальную коррупцию, воцарившиеся после распада СССР. Московские бандиты быстро смекнули, как нажиться на рэкете владельцев магазинов и фабрик. Моих родителей терроризировали, угрожая сжечь лавку, если они не будут платить всё больше – в то время как галопирующая инфляция заставляла их менять цены почти ежедневно. Многие клиенты вообще не получали зарплату, только товары с заводов, где работали. Всё приходило в упадок без финансирования. Улицы заполонили нищие, дети, ворующие и нюхающие клей, люди, продающие последнее, чтобы выжить. Их капиталистическая мечта превратилась в кошмар.

Через несколько лет этого ада родители продали лавку и решили уехать на Запад. Мать всегда мечтала увидеть Париж, так что мы перебрались во Францию. Они нашли подработки, меня отправили в школу. Жизнь здесь была легче, чем в России, и родители говорили, что теперь мы свободны. Но по приезде я не знал ни слова по-французски, и меня быстро оттеснили на обочину. Сначала это ранило, но вскоре я смирился – школьные интриги, мелочность и меркантильность меня не интересовали.

С возрастом пропасть между мной и сверстниками только росла. В подростковом возрасте они только и говорили, что о сексе, сигаретах, алкоголе, а то и наркотиках, и о своей внешности. Некоторые курили траву целыми днями, пока не превращались в подобие медуз, выброшенных на берег. Другие напивались на вечеринках до рвоты.

Когда я спрашивал, зачем так издеваться над собой, они отвечали: "Нравится кайфовать". Они напоминали мне уличных детей Москвы, нюхавших клей, чтобы забыть ад своей жизни. Но у них-то не было ада! Большинство курило, пило или кололось просто за компанию, "потому что это круто", по стадному инстинкту. Они гробили тело и разум просто потому, что так делали другие. Я тоже попробовал курить и выпить – проверить, стоит ли игра свеч. Сигарета лишь заставила меня кашлять и оставила во рту мерзкий привкус. От алкоголя голова кружилась так, что я еле удержался, чтобы не блевануть.

Внешность решала всё. Нужно было одеваться в модные бренды и быть как все. Неважно, что внутри труха, лишь бы фасад блестел.

Моя бабушка, оставшаяся в России, каждый раз, когда я приезжал к ней на летние каникулы, повторяла:

– Всё это – бессмыслица.

Неважно, какой марки твоя одежда и сколько она стоит. Главное, чтобы она была крепкой, удобной и нравилась лично тебе. А слепо следовать за другими – верный путь к катастрофе.

– Если твои друзья решат прыгнуть с Эйфелевой башни без парашюта, ты тоже прыгнешь, лишь бы быть как все? – без устали повторяла она всякий раз, когда я сомневался, глядя на свою растущую отчуждённость.

– Нет, – неизменно отвечал я.

Моя бабушка была мудрой женщиной. Она часто напоминала мне, что всё это – суета, а главное – оставаться хорошим человеком и каждый день стараться стать лучше, следуя Божьим заповедям. Если мои родители были атеистами, то бабушка исповедовала православие и водила меня в церковь, когда я гостил у неё. Там я чувствовал покой, но моя глубокая мизантропия не позволяла даже думать о крещении. Когда видишь, на что похож этот мир и что творят с ним люди, трудно разглядеть в этом хаосе Божью любовь и доброту. Порой мне кажется, будто я с другой планеты – настолько безумными и иррациональными кажутся мне человеческие поступки.

Они уничтожают всё – от планеты до самих себя – ради денег. Ради клочков бумаги с напечатанными цифрами, которые якобы обозначают их ценность. Но на деле эти бумажки не стоят больше, чем чернила и целлюлоза, из которых они сделаны. Всё держится на слепой вере большинства в то, что у этих бумажек есть цена. Но стоит вере рухнуть, и их стоимость сравняется со стоимостью туалетной бумаги.

А с приходом цифровой экономики даже эти бумажки заменяются нулями и единицами в компьютерах. Совершенно виртуальные деньги, которые кучка людей копит в безумных количествах, невзирая на цену, на эксплуатацию других людей, уничтожение целых экосистем, перевороты и войны.

Люди губят чужие жизни – эти редкие, драгоценные дары – ради того, чтобы в банковском сервере у них прибавилось ещё несколько нулей. Хотя у них уже есть десять особняков, три яхты и Бог знает сколько роскошных машин. Они не потратят всё это богатство за всю свою жизнь, даже если проживут трижды. Так в чём смысл?

Неужели они думают, что смогут забрать с собой в могилу эти бумажки или цепочки цифр? Считают ли они, что эта виртуальная абстракция под названием «деньги» стоит того, чтобы уничтожать самое редкое и ценное – человеческую жизнь?

Ведь даже с чисто научной точки зрения жизнь – это чудо. Условия для её возникновения, а тем более для появления разумных существ, способных осознавать себя и познавать законы мироздания, настолько редки, что даже самый убеждённый атеист не сможет отрицать: каждая человеческая жизнь бесценна.

А эти редкие, уникальные жизни растрачиваются впустую. Уничтожаются сотнями тысяч, миллионами; в войнах, которые ведутся ради тех самых бумажек и нулей с единицами на жёстких дисках.

Когда я думаю об этом, мне кажется, будто я падаю в бездонную пропасть. Кружится голова. Ничто из этого не имеет смысла.

Я не понимаю, что мне делать в этом мире, напоминающем гигантскую психушку под открытым небом, где люди соревнуются в мании величия, нарциссизме и жажде власти. Но вместо того, чтобы становиться лучше или менять мир к лучшему, они сеют вокруг лишь хаос, разрушение и опустошение. Как мне жить в мире, лишённом для меня всякой логики и смысла?

Мои родители, давно интегрировавшиеся во французское общество, заразились этой гонкой за деньгами и статусом. Они мечтают, чтобы я стал банкиром или управляющим инвестиционными фондами – тогда моя успешная карьера станет венцом их жизненных достижений. Но я не могу представить себя наживающимся на чужой беде, впаривающим кредиты ипотечным должникам ради плана или обдирающим людей чудовищными комиссиями за каждый овердрафт.

Бабушка же советует выбрать профессию, где можно помогать людям – это, говорит она, придаст жизни смысл. Я решаю последовать её совету и поступаю на медицинский. Так я и найду хоть какое-то предназначение в этой бессмысленной, на мой взгляд, жизни, и дам родителям повод для гордости – профессия врача всё-таки престижна.

Сдав научный бакалавриат, я погружаюсь в университетскую рутину. Уже на интернатуре понимаю: деньги вместе с политиками давно разъели систему здравоохранения. Нам твердят о «рентабельности больниц», о «выполнении показателей». А я-то наивно полагал, что врач существует, чтобы лечить и спасать… Но бросать учёбу на финише не хочется – успокаиваю себя, что после диплома смогу заниматься настоящей медициной, полезной людям, а не бухгалтерам из минздрава, не способным и катетер поставить.

Получив диплом (к восторгу родителей), я продолжаю работать в парижской больнице, когда в 2013 году на другом краю Европы начинают разворачиваться драматические события.

На Украине президент откладывает подписание соглашения об ассоциации с ЕС, тщательно взвесив все «за» и «против» – особенно на фоне куда более выгодного предложения от России.

Видимо, он забыл, что ещё до распада СССР США начали финансировать НКО, которые теперь фактически определяют политику страны. Видимо, урок выборов-2004, когда победу у него украли с помощью «оранжевой революции» (спецоперации ЦРУ), прошёл даром.

После смены я пристально слежу за нарастающим насилием на киевском Майдане. В воздухе пахнет повторением 2004 года, который уже тогда подорвал украино-российские отношения.

Зная русский, я могу сравнивать украинские и российские новости, и быстро понимаю: в этот раз будет куда страшнее. На Майдане развеваются флаги ОУН (организации украинских националистов, сотрудничавших с нацистами), а бойцы неонацистской партии «Свобода» демонстративно носят «волчий крюк» – символ дивизии СС «Рейх»¹. Протестующие вооружены цепями, арматурой и огнестрелом: они стреляют в бойцов «Беркута», забрасывают их «коктейлями Молотова», оставляя страшные ожоги.

Каждое новое видео из украинской столицы как эпизод кошмарного сна. Пламя, чёрный дым, горящие автобусы… Словно адская бездна.

Мои худшие опасения сбываются, когда снайперы (явно из отеля «Украина», контролируемого майдановцами) начинают стрелять одновременно и в протестующих (попадая им в спины), и в «беркутов». Это провоцирует госпереворот 22 февраля 2014 года – вопиющее нарушение украинской конституции.

Конечно, в западных СМИ этот государственный переворот переименовали в «Революцию достоинства» или «Революцию Евромайдана». Звучит куда презентабельнее, чем «антиконституционный переворот» или «революция, инспирированная США для свержения легитимного демократически избранного правительства». Всё это было одобрено, поддержано и спонсировано американцами, а также некоторыми французскими политиками, которые по очереди выступали на Майдане, подстрекая протестующих и раздувая пламя мятежа. Помощник госсекретаря США по Европе и Евразии даже раздавала печенье на площади Независимости.

Трудно представить более наглядное доказательство вмешательства США во внутренние дела Украины. Когда ещё министр иностранного государства открыто раздавал угощения и поддерживал толпу, требующую отставки своего президента? Позже в опубликованной телефонной беседе она прославится фразой «Fuck the EU» (пусть ЕС идёт к чёрту), затмившей остальную часть разговора, где эти двое американских чиновников решали, кто станет следующим премьер-министром Украины. Где же «достоинство» Украины после этой «революции», окончательно закрепившей её статус американской колонии, где Вашингтон даже не утруждается соблюдением видимости самостоятельного выбора власти?

После бегства украинского президента (спасавшегося от расправы новых властей) я ожидал худшего. Особенно после событий в ночь с 20 на 21 февраля 2014 года в Корсунь-Шевченковском Черкасской области Украины. В ту ночь крымчане, протестовавшие в Киеве против действий майдановцев, возвращались домой на автобусах. Члены украинских неонацистских группировок и местные жители остановили колонну, открыв огонь и забросав транспорт «коктейлями Молотова». Вытащив пассажиров, они жестоко избили их. Один водитель погиб от пули, несколько человек, пытавшихся бежать, так и не были найдены. Когда выжившие добрались до Крыма и рассказали о произошедшем, ужас охватил весь полуостров.

И вот, когда 23 февраля 2014 года украинский парламент голосует за отмену регионального статуса русского языка, словно искра падает в пороховую бочку. Крым, Донбасс, Одесса, Харьков – русскоязычные регионы Украины – вспыхивают один за другим. Пламя восстания стремительно распространяется по востоку и югу страны, следуя линиям языковых и культурных разломов.

Я боюсь худшего, ожидая новой кровавой бойни. Если Крыму повезло – российские военные вышли из своей базы, чтобы защитить мирных жителей от расправы украинских неонацистов (те мстили за желание полуострова провести референдум о выходе из Украины), – то Донбассу, Одессе и Харькову не повезло. Начавшееся восстание, которое было жестоким образом подавлено в Харькове и Одессе в апреле и мае 2014 года, быстро угасло, потому что люди были слишком запуганы.

Но в Донбассе всё пошло иначе. Кровь лишь разожгла восстание, и 11 мая 2014 года, меньше чем через три месяца после рокового закона, Донецкая и Луганская области провозгласили себя народными республиками.

Уже в апреле 2014-го и.о. президента Украины объявляет «антитеррористическую операцию» против Донбасса. Но сначала украинские солдаты отказываются стрелять в своих – они видят перед собой не «террористов», а мирных жителей. Бронетехнику останавливают жители, выстраиваясь живым щитом на дорогах. Видео, где люди голыми руками блокируют танки, разлетаются по интернету.

Тогда украинские власти вооружают неонацистов, в том числе откровенных уголовников. Если обычные солдаты не хотят подавить восстание жителей Донбасса кровопролитием, пусть это сделают они.

С первой пролитой крови начинается кошмар. Армия Украины перенимает методы неонацистов: обстрелы мирных кварталов, расправы над гражданскими. Так на исторически русских землях Донбасса начинается гражданская война, и кровь русскоязычных жителей Украины проливается на землю в 2500 км от меня.

Меня тошнит, когда я вижу, как на Украине реабилитируют нацистских пособников вроде Бандеры и Шухевича, объявляя их героями. А теперь этих «героев» отправляют убивать мирных жителей Донбасса.

Я не знаю, что делать. Мои родители живут под Парижем, у меня есть работа, несколько друзей. Почти всю жизнь я провёл во Франции.

Бабушка, оставшаяся в России, плачет, рассказывая о репортажах из Донбасса. Я не могу просто сидеть сложа руки. Но бросить родителей? Да и что я могу? Я врач, а не солдат. Я выбрал спасать жизни, а не отнимать их.

2 июня 2014 года, глядя новости, я проваливаюсь в ад. Украинская авиация бомбит центр Луганска – восемь погибших, около тридцати раненых. На YouTube я нахожу видео, снятое во время обстрела. И тогда я вижу её.

Женщина с рыжими волосами в красной блузке лежит на мостовой перед зданием луганской администрации. Обе ноги оторваны взрывом. Она в сознании; поднимает глаза к снимающему, в ужасе застывшему за камерой, умоляет о помощи и диктует номер телефона. Позже я узнаю: она умерла в машине скорой.

Я врач. Видел тяжёлые травмы, работал с телами в морге. Но эта сцена невыносима. Кровь на асфальте. Искалеченные тела. А главное – её глаза, в которых застыла мольба. Они въелись в память, как раскалённое клеймо.

Видения преследуют меня. Я будто в горячечном бреду… Тошнота сдавливает горло. Эмоции накатывают такой разрушительной волной, что становится страшно. Я теряю контроль.

Падаю на колени. Сворачиваюсь калачиком на полу, кричу от ярости и боли. Кричу, пока не рвутся лёгкие. Бью кулаком по полу изо всех сил, будто физическая боль может заглушить ту, что выворачивает нутро. Когда силы кончаются, остаюсь лежать, рыдая, потрясённый до глубины души.

В ту ночь я не могу спать. Во сне снова вижу её взгляд, прожигающий душу, слышу: «Помогите мне, пожалуйста…», и просыпаюсь с криком.

Я понимаю: этот образ будет преследовать меня до конца дней, если я не попытаюсь остановить бойню. Я стал врачом, чтобы спасать жизни. Не смог помочь ей и семерым другим, погибшим в тот день у администрации, но могу поехать в Донбасс. Попытаться остановить украинскую армию и неонацистские батальоны.

Я звоню в больницу, говорю, что заболел, и начинаю собирать вещи. К счастью, у меня есть российский паспорт: я часто ездил в Россию к бабушке. Это избавит от необходимости получать визу. В интернете я ищу контакты добровольцев, которые помогут пересечь границу – она почти полностью контролируется украинскими войсками.

Наконец я получаю ответ от группы добровольцев, направляющихся в Снежное (ДНР), чтобы поддержать местное ополчение под командованием городского головы. Место сбора – Ростов-на-Дону. Мне советуют взять минимум вещей: границу придётся пересекать пешком, по полям, чтобы незаметно пробраться в Снежное, минуя украинских военных.

Я собираю лишь рюкзак с удобной одеждой и гигиеническими принадлежностями. Найдя в интернете билет на завтрашний вечерний рейс Париж-Москва, решаю, что в аэропорту раздобуду билет до Ростова.

Предупредив контакты о своём прибытии, иду к родителям – сообщить о решении и попрощаться. Их реакция ошеломляет.

– Ты сошёл с ума! – кричит отец.

Мои рассказы о событиях в Донбассе они называют российской пропагандой.

– Украина – это демократия, их армия не стреляет по мирным! Путин – диктатор, а ты собрался к террористам! Если сделаешь этот шаг, можешь не возвращаться. Не желаем иметь ничего общего с террористами, – бросает отец, его голос дрожит от ярости.

Мать смотрит с таким осуждением, будто я при них задушил котёнка. Значит, это путешествие в один конец. Я надеялся на их понимание, но это ничего не меняет. Я знаю, мой выбор правильный.

На следующий день сажусь в RER до аэропорта Шарля де Голля. После перелёта в Москву провожу всю ночь в ожидании рейса на Ростов. Покупаю российскую сим-карту, сообщаю контактам время прибытия.

Через три дня после принятия решения я в ростовском аэропорту. Меня встречает Юрий – ветеран афганской войны, организующий переход границы с бывшими сослуживцами из Снежного.

Этот человек довольно худощавый, если не сказать тощий, с тёмно-русыми волосами, уже тронутыми сединой. Его усталое лицо испещрено мелкими шрамами, вероятно, боевыми.

– Проголодался? – спрашивает он, подходя к машине.

– Признаться, не откажусь от нормальной еды. С самого Парижа питался одними бутербродами и шоколадками, – отвечаю я, оживляясь.

– Отлично, жена как раз сварила борщ. Поешь, отдохнёшь, а вечером перейдёшь границу с двумя добровольцами и проводником. Они уже у меня дома.

Я благодарно киваю. Как же я скучал по этому русскому радушию! Пока мы едем, я смотрю в окно. Город чистый, современный, машин так много, что пробки стоят почти на каждой улице. Контраст с Москвой 90-х разительный. Конечно, приезжая к бабушке, я видел, как преобразилась столица. Но, как говорится у нас, Москва – это ещё не вся Россия. Я боялся, что перемены коснулись только её. Но теперь вижу – нет. Такие города, как Ростов-на-Дону, тоже расцвели после смены власти в 2000-х.

У Юрия я знакомлюсь с Иваном и Никитой – теми, с кем предстоит переходить границу, – и с проводником, назвавшимся только своим позывным «Кот». Этот черноволосый мужчина с бледно-зелёными глазами двигается с кошачьей грацией, отсюда, видимо, и прозвище.

К вечеру, когда дневная жара наконец спадает, мы садимся в машину и долго едем в сторону границы. Вокруг шоссе, ведущего из Ростова в Таганрог, простирается бескрайняя степь. Кот привозит нас в хутор Репяховатый неподалёку от пограничного перехода Мариновка. Оставив машину возле фермы, он, не выпуская сигареты изо рта, объясняет план:

– Украинские военные сосредоточились у погранперехода и Григорьевки. Для контроля всей границы у них не хватает людей, поэтому они заминировали всё вокруг. Мы прочистили тропу вдоль речки Ольхович, но гарантий нет – могли снова заминировать. Так что шагаете строго по моим следам, с интервалом в несколько метров. Не сворачиваете. Телефоны отключаете сейчас же. И главное – ни звука.

Как только опускается ночь, наша маленькая группа пешком отправляется к реке. Окружающий лес скроет наш переход, но идти становится ещё сложнее – почти ничего не видно. Луна лишь в первой четверти, и хотя небо ясное, её света недостаточно, чтобы как следует осветить тропу. А чтобы нас не заметили, мы, конечно, не можем воспользоваться фонарями. Несмотря на это, Кот движется ловко и уверенно, почти бесшумно, будто видит путь сквозь темноту – точь-в-точь как кошка. Или будто знает его наизусть, пройдя здесь уже сто раз.

К счастью, после захода солнца стоит тёплая погода, а небо чистое – это избавляет нас и от обильного пота во время пути, и от необходимости месить чернозёмную² грязь. Вскоре мы уже слышим характерный шум воды неподалёку.

Дойдя до реки, мы идём вдоль неё на север, а затем, после пересечения границы, сворачиваем на запад, следуя за одним из её притоков. Так мы продолжаем путь почти три километра, после чего покидаем реку и пересекаем дорогу, ведущую к деревне Тараны. Оттуда мы идём полями и оврагами до Саур-Могилы, по возможности скрываясь в перелесках. Между рощицами приходится перебегать, проверяя, нет ли на горизонте патрулей или украинских войск, возвращающихся с перехода у Мариновки, где днём шёл бой.

Достигнув Саур-Могилы, мы движемся строго на север, в сторону Снежного, снова держась рядом с дорогой, пока не добираемся до блокпоста возле Первомайского. Когда мы оказываемся достаточно близко, Кот достаёт фонарь и начинает мигать им, передавая сигнал. Когда с блокпоста отвечают таким же световым кодом, мы выходим из кустов и направляемся к главной дороге. Кот первым подходит к ополченцам на посту, и те встречают его крепкими объятиями.

На них хаотично подобранные камуфляжные штаны, ещё с десяток лет назад устаревшей расцветки, а сверху обычные футболки. На ногах – простые кроссовки. Никаких бронежилетов, никаких касок. Лишь у одного есть автомат, который он держит слишком небрежно. Всё это напоминает кадры из Первой чеченской, которые я когда-то видел по телевизору в детстве, на каникулах у бабушки.

– Что нам привёз, Кот? – спрашивает один из ополченцев.

– Трое новичков, добровольцы из России, да вот этот – только что из Франции, – он указывает на меня.

– Из Франции? Ты зачем сюда приперся, француз?

– Я родился в России, в Москве. Давно живу во Франции, но я русский. Увидел, что тут происходит, и решил приехать помочь.

– Ты в армии служил? – интересуется вооружённый ополченец.

– Нет, я учился на врача, я медик. Но я готов научиться воевать, – отвечаю я неуверенно.

– Будешь учиться, как все мы – в бою, – смеётся он.

Я смотрю на него в недоумении. Как это – в бою? Я-то думал, здесь будет хоть какая-то подготовка, а тут, выходит, полная импровизация. Ну чисто по-русски… Кот говорит, что пора двигаться дальше. После часов марафона мы уже вымотаны, но до цели ещё далеко. Нам предстоит пройти ещё с добрых шесть километров до центра Снежного, где наконец можно будет отдохнуть.