Средневековая Европа. От падения Рима до Реформации

Эта прочность отчасти объяснялась развитыми структурами управления. У нас имеется больше исторических данных по Франкии, особенно VII века, чем по другим постримским политическим образованиям, и эти данные свидетельствуют о том, что деятельность королей охватывала всю территорию государства, простираясь далеко за пределы политических центров, а сановникам нередко приходилось перебираться с места на место. Так, крупный аристократ с юга Дезидерий Кагорский (ум. в 655 году), прибывший на север служить казначеем у Хлотаря II, был затем назначен управлять Провансом, а в 630 году стал епископом в своем родном городе. Правительственная структура при Меровингах была сложной и по римскому обычаю опиралась на письменную документацию. Аудоин, до того как стать епископом, служил у Дагоберта референдарием – ответственным за составление официальных королевских бумаг. При Пипине II и даже в какой-то степени при Карле Мартелле от этой практики частично отошли, но Пипин III начал возрождать ее, и к 800 году, когда правил его сын Карл Великий, правительство стало еще более многосоставным. Это был, без сомнения, важный фактор, причем, как уже говорилось, опиравшийся на внушительную римскую (государственную) традицию^[58]. Однако устойчивость франкского политического устройства объяснялась также ограниченностью выбора у аристократии. Политические притязания знати, при всей их необузданности и своекорыстии, сосредоточивались вокруг короля (а затем майордомов), которые превосходили знать богатством и обеспечивали как покровительство (землю и деньги), так и легитимность – по крайней мере преуспевшим. Самостоятельность долгое время была немыслима, и даже после 670-х на такое замахивались только крупные аристократы, как правило герцоги, в подчинении которых находились целые области. У представителей знати, разумеется, имелись оплоты на подвластных землях, и во многих случаях не обходилось без соперничества на местном уровне. Однако в большинстве областей знать – за исключением тех же герцогов или епископов, облеченных официальными полномочиями, – местной политикой не занималась. Мало того, состав их владений внутри Франкского королевства мог меняться – и в некоторых случаях количество для политического успеха было более значимо, чем расположение^[59]. Этот порядок сохранился и при Каролингах, как мы увидим в главе 4, а когда он изменился, существенные сдвиги произошли и в структуре политической власти.

Ключевой фактор мне видится таким: франкское политическое устройство было на постримском Западе самым крепким и, несмотря на свою кажущуюся ненадежность и ставку на насилие, сохраняло устойчивость. Как уже отмечалось, во многом эта устойчивость объяснялась опорой на римскую управленческую традицию. Но, несмотря на беспримерное, по меркам постримской эпохи, богатство, государство франков обеспечивало себя не за счет налогов, а его армия все больше складывалась из военных дружин знати. Королям приходилось согласовывать свои действия с этой знатью, а те, кто этого не делал – как Хильдерик II в 675 году и Брунгильда в последние годы правления, – могли поплатиться жизнью. Как правило, поддержкой знати заручались напрямую, поскольку у той не было альтернативного политического контекста для приложения сил, а королевский двор в любом случае всегда был богатым и притягательным. То есть козыри все равно оставались на стороне централизованной власти. Однако необходимость заручаться согласием существовала; в основе политики уже лежало землевладение, и даже если верховная власть еще не была шаткой, то могла стать таковой. Вот тут и приходили на помощь собрания, поскольку у франков они выступали инструментом легитимности аристократической и королевской власти. Короли и другие правители регулярно выносили решения на рассмотрение собрания – как в 585 году, когда Фредегонда созвала 300 представителей знати присягать на верность своему сыну Хлотарю. И наоборот: в 673 году майордом Эброин не пригласил нейстрийскую знать на коронацию Теодориха III, точнее, велел не являться, и нейстрицы, заключив, что Эброин собирается править без их участия, предпочли поддержать брата Теодориха Хильдерика II^[60]. Эта особенность останется отличительной чертой раннесредневекового Запада.

С такими же проблемами сталкивалась вестготская Испания – но решала их иначе. Когда Хлодвиг захватил большую часть вестготских земель в Галлии, вестготы еще не успели установить полное господство над Испанией, и во второй половине столетия им пришлось тяжко. Им предстояло пережить борьбу за престол, сепаратистские восстания в крупных южных городах – Кордове, а затем Севилье – и даже в сельских областях, а также завоевание Византией средиземноморского побережья. Тем не менее Леовигильду (569–586) удалось объединить почти всю Испанию – за исключением прибрежной полосы, которую отвоевали только в 620-х годах, и баскских земель в Западных Пиренеях. Леовигильд занимался объединением на всех уровнях: он издал свод законов, наиболее проникнутый римским влиянием в сравнении с законами других «варварских» королевств, и пытался справиться с религиозными распрями между католиками и арианами, менее ожесточенными в Испании, чем в вандальской Африке, однако достаточно острыми, то преследуя католиков (в частности, католиков-готов), то пробуя смягчить арианскую доктрину, чтобы сделать ее более приемлемой для их соперников. Аналогичные (и, возможно, послужившие Леогивильду примером) попытки предпринимались в Византии с целью преодоления раскола между монофизитами и халкидонянами, но точно так же закончились неудачей: религиозные споры по поводу божественной природы не терпят компромиссов. Сын Леовигильда Рекаред (586–601), не мудрствуя, крестился в католичество и на Третьем Толедском соборе в 589 году объявил арианство вне закона: в дальнейшем все готы должны были стать католиками (римляне в протоколах собора почти не фигурируют; в политическом отношении почти все население Испании уже считалось готским). С тех пор тяга к объединению в Испании – в отличие от Франкского государства и Италии – была заметно проникнута религиозными мотивами, и почти к каждому крупному политическому событию на протяжении последующих ста с лишним лет приурочивался очередной Толедский собор, число которых к 702 году достигло 18. Результатом стали, среди прочего, королевские указы о преследовании иудеев – единственного оставшегося крупного религиозного меньшинства, – и на протяжении столетия это преследование только ужесточалось. Хотя суровостью с этими указами не могли сравниться никакие другие антииудейские законы стран Европы до самого позднего Средневековья, свою функцию по порабощению и насильственной христианизации они все же не выполнили, поскольку и в последующие века иудеев в Испании хватало. Многочисленные прочие указы королей были столь же жестки. Так, в 683 году Эрвиг (680–687) считал огромные недоимки по налоговым поступлениям признаком скорого конца света, а в 702 году Эгика (687–702) полагал, что в каждом городе, селении и имении укрываются беглые рабы и любой свободный человек обязан сообщать о них, если не хочет получить 200 плетей. Вестготы не давали спуску никому и нигде, любой намек на разобщение или неповиновение казался им фатальным^[61].

Обреченности, которой проникнуты, в частности, готские законы конца VII века, историки придают слишком большое значение. Они-то знают, что в 711 году, после того как вестготский король Родерих погиб в сражении (см. следующую главу), большую часть Испании завоевали арабы и берберы и полуостров был раскроен на части, поэтому неудивительно, что они видят признаки грядущего распада задолго до его наступления. Данные испанской археологии свидетельствуют, что экономика становилась крайне локализованной, изменчивой и во многих областях сильно упрощалась. Немногочисленные письменные источники, созданные вне королевского двора, также указывают на ощутимый социальный разрыв, например между романизированным югом с его многочисленными городами и сельским севером, где уклад действительно был крайне прост^[62]. В таких условиях королям не удавалось поддерживать фиктивное единство, сидя в столице – Толедо, и суровость законов, возможно, свидетельствует о том, что они это осознавали. Не исключено. Однако с таким же успехом короли могли попросту следовать церковным постулатам своей крайне морализаторской эпохи – а также находиться под влиянием риторики законов Римской империи, поскольку вестготы до самого конца придерживались римского стиля правления, придавая большое значение букве закона, даже когда на деле в политике царил сумбур. В действительности Испания конца VII века была достаточно прочной. После Рекареда, которому, как и его предшественникам начиная с 507 года, не удалось основать династию, в Испании снова начался период насильственной смены власти, которому положил конец последний из мятежников, старик Хиндасвинт (642–653), казнивший всех потенциальных соперников. В дальнейшем правители сменялись хоть и часто, но не насильственно: короли умирали своей смертью, а мятежи терпели фиаско – почти до самого конца существования королевства. Как и во Франкском государстве, знать вращалась при королевском дворе, превосходившем любой другой пышностью и приверженностью церемониям, а также, как свидетельствует указ Эрвига, сохранявшем практику сбора налогов. Хоть размеры их и неизвестны – возможно, подати были невелики, – служили они в первую очередь обогащению короля, поскольку армия, как и на всем Западе, уже не была наемной^[63]. Однако аристократия, насколько мы можем судить, была гораздо беднее франкской, что отражалось и в растущей примитивизации материальной культуры, наблюдаемой археологами. В этом случае богатый королевский двор обладал для приближенных еще большей привлекательностью, не в последнюю очередь потому, что престол редко передавался по наследству и королем мог стать кто-то из них. Таким образом, в конце VII века, как свидетельствуют исторические источники, Испании даже лучше, чем Франкскому государству, удавалось успешно сохранять устойчивость и сформированные по римскому образцу механизмы правления без опоры на характерную для Римской империи систему сбора налогов. Впоследствии были модернизированы и эти механизмы, поскольку что-то вестготы перенимали и у современной им Византии.

Лангобардская Италия держалась примерно посередине. Лангобарды вторглись в разоренную римско-готской войной 568–569 годов Италию, защитой которой Восточная Римская империя не особенно озаботилась, но, поскольку сплоченности между захватчиками не было, после убийства двух королей подряд в 572–574 годах они распались на несколько политических союзов, возглавляемых герцогами. Под властью единого правителя они объединились в 584 году, и первый их по-настоящему могущественный король Агилульф (590–616), разгромив большинство соперников, основал столицу в Павии. И все равно, когда в 605 году был заключен мир с византийцами, которые сохранили за собой прежнюю столицу Италии, Равенну, Италия была разделена на несколько частей. Под властью византийцев осталась значительная часть побережья, а также крупные города – Равенна, Рим и Неаполь, однако между византийскими землями вклинивались три крупных участка лангобардских владений – центрально-северное королевство, занимавшее Паданскую равнину и Тоскану, и два независимых центрально-южных герцогства со столицами в Сполето к северу от Рима и в Беневенто к северу от Неаполя. И лангобардов, и византийцев такое положение дел устраивать не могло, но изменить его никак не удавалось – окончательное объединение Италии произошло только в 1870 году. И хотя в последующие 150 лет лангобарды постепенно расширяли свои владения, занять Рим или Неаполь, а также объединить три отдельные политические единицы, считавшие себя лангобардскими, не получилось даже при двух самых честолюбивых и преуспевших королях – Лиутпранде (712–744) и Айстульфе (749–756), присоединивших Сполето и на какое-то время Равенну. У лангобардов не наблюдалось ни Хлодвиговой тяги к завоеваниям, ни Рекаредовой потребности в сплочении. Если против византийцев им еще удавалось выстоять, то с франками приходилось труднее: в конце VI – начале VII века те периодически брали верх над лангобардами и трижды разбивали лангобардское войско в 750-х и 770-х, пока в 773–774 годах Лангобардское королевство (за исключением Беневенто) не завоевал Карл Великий^[64].

Казалось бы, ничего впечатляющего, однако среди трех основных государств-преемников Лангобардское королевство отличалось наибольшей крепостью верховной власти. Оно сильно уступало Франкии размерами, поэтому связи между Павией и общинами в других городах были теснее. Кроме того, в нем не было такого регионального расслоения, как в Испании; экономика, разумеется, сильно упростилась и приобрела более районированный, чем при империи, характер, однако такого резкого отката назад, как в некоторых областях Испании, не наблюдалось, да и городская культура – пусть на непритязательном материальном уровне – на большей территории полуострова сохранилась. Италию составляли мелкие, но устойчивые провинциальные общины, верхушка которых почти без исключения проживала в городах. Как и в Испании, в Италии не было достаточно богатой аристократической прослойки, которая могла бы представлять систематическую угрозу для королей (исключение, как и в Испании, составляли отдельные личности уровня герцога крупного города, захватывавшие престол силой), и ни одному представителю этой прослойки не удалось бы выстроить себе крепкий оплот на провинциальных землях, учитывая количество соперников в каждом городе. В Лангобардском королевстве, как и во Франкии, сильна была приверженность собраниям, однако здесь – как при дворе, так и на местах – в их ведении находилось, скорее, правосудие, чем политика. По крайней мере, такую картину рисуют нам источники VIII века, куда более изобильные, чем в предыдущий период. Подданные искали в Павии справедливости, и королевский суд оправдывал их ожидания. О его решениях мы знаем из судебных документов, а также из внушительного свода очень ситуативных и детальных законов, в частности изданных Лиутпрандом. С последним не мог тягаться дотошностью ни один из современных ему законодателей: кто еще стал бы расписывать, какое наказание следует мужчине, который украл одежду купавшейся в реке женщины и вынудил ее возвращаться домой в чем мать родила? (Вердикт: он должен полностью выплатить вергельд, компенсацию за убийство, как если бы и в самом деле лишил кого-то жизни, поскольку в противном случае все равно не избежать кровной мести.) Это была прагматичная, достаточно приземленная и простая модель управления – но, судя по всему, она работала. После 774 года лангобардские методы правления стали перенимать и франки^[65].

Масштабность, сплоченность и богатство поздней Римской империи остались далеко в прошлом. К VIII веку ни одно из описываемых государств не собирало сколько-нибудь серьезных налогов, поэтому модели управления стали намного примитивнее. Экономика также упрощалась (хотя Северной Галлии лучше других удавалось поддерживать систему производства и обмена товаров, что было закономерно, учитывая богатство ее знати) – в VIII веке в средиземноморских королевствах она переживала, пожалуй, наибольший упадок. Однако европейское пространство не было замкнутым – между королевствами всегда существовали взаимосвязи и происходили перемещения. В период обострения отношений с франками лангобардские короли даже разработали систему паспортов для тех, кто прибывал в королевство через Альпы^[66]. И самое главное, это было управляемое пространство. Все три государства-преемника опирались в управлении на документацию разного рода – принцип, унаследованный от Рима, – а также на традицию собраний (во Франкском государстве и в Италии в большей степени, в Испании в меньшей), от Рима не унаследованную. Кроме того, у них формировались собственные отличительные черты: во Франкском государстве – собрания, определявшие политику государства, а также эффективная и, как правило, имевшая регулярную основу военная машина; в Испании – сильная морализация верховной власти и приверженность церемониям; в Италии – тип «всепроникающего» правления, для которого характерны вникание в детали, действие на опережение и быстрая ответная реакция. Как нам предстоит увидеть в главе 4, все эти принципы, в основном складывавшиеся в самом начале Средних веков, позже будут взяты на вооружение Каролингами.

Глава 3
Кризис и преобразования на Востоке
500–850 / 1000 гг.

Если бывшая Западная Римская империя в начале VI века пребывала в неопределенности, то Восточная переживала экономический подъем. В богатых селениях северной Сирии среди оливковых рощ строились крепкие каменные церкви, в странах Леванта благодаря орошению возделываемые земли теснили пустыню; на холмах нынешней южной Сербии, на родине императора Юстиниана (527–565), рос город Юстиниана Прима (ныне Царичин-Град), который, как показали недавние раскопки, мог похвастаться не только множеством великолепных общественных зданий, но и довольно значительным населением и налаженным ремесленным производством, хотя находился, как и сейчас, в стороне от наезженных дорог. Тот же император Юстиниан в 532–537 годах возвел в Константинополе «великую церковь» – собор Св. Софии, до XIII века остававшийся крупнейшей крытой постройкой в Европе^[67]. По торговым путям, расчертившим все Восточное Средиземноморье и Эгейское море, в Константинополь и другие крупные города поступало вино из Газы, оливковое масло из Сирии и Анатолии, египетские зерно и папирус, египетский и сирийский лен, керамика с Кипра и островов Эгейского моря. В основе этого товарообмена лежала система податей, в рамках которой продовольственную и другую продукцию везли на север, в Константинополь и к военной границе на Балканах, а также на восток, к персидской границе по Евфрату, однако распространение товаров не ограничивалось маршрутами транспортировки натуральных налогов^[68]. Величайшие богатства Восточной империи сосредоточивались вне ее европейской территории, преимущественно в Египте и странах Леванта, однако причастность к ним сохранялась и на юго-востоке Европы, а когда Юстиниан отвоевал ряд западных территорий, к этим богатствам приобщились Северная Африка, Сицилия и юг Италии (в отличие от центра и севера, разоренных римско-готской войной). Система товарообмена VI века не знала себе равных в европейской истории до XIII столетия, когда – на совершенно иной экономической почве – начался пик производства и торговли во Фландрии и Италии (см. главу 7). На ней почти не отразилась обрушившаяся на Константинополь и другие восточные области в 541–543 годах эпидемия болезни, вероятно бубонной чумы^[69].

Таким образом, для Константинополя средневековое тысячелетие начиналось в достатке – сопряженном, что неудивительно, с политическим главенством. Получив от своего предшественника Анастасия (491–518) преимущество в виде прочной налоговой базы, Юстиниан в 528–533 годах пересмотрел весь свод законов и разработал корпус текстов, на котором в дальнейшем строилось все римское право; реформировал имперский чиновничий аппарат, издав законы, оберегающие от произвола властей предержащих; вел войны с вандалами и остготами, сражался на северных границах империи и с особым упорством противостоял персам. Кроме того, он безжалостно преследовал религиозные меньшинства, вносившие хотя бы малейшую смуту, не щадя, впрочем, и те, что вели себя тихо. Юстиниан был и остается фигурой противоречивой. Своей бескомпромиссной суровостью и огромными амбициями, зачастую получавшими необычное воплощение – и собор Св. Софии, и законодательные реформы не знали себе равных по размаху, – он вызывал и критику, и открытую враждебность. Опальный отставной чиновник Иоанн Лид поносил главного императорского министра-реформатора Иоанна Каппадокийского, не стесняясь в выражениях, и называл не только губителем административного устройства, но и омерзительным, порочным, жадным до еды и питья (его аппетиты истощили все рыбные промыслы в Черном и Мраморном морях), неумеренно жестоким двуполым хищником, который валяется голым в спальне в луже собственных испражнений. Весь доступный классической риторике набор клише одним залпом. Императора Иоанн Лид не критиковал, но критиковали другие – не в последнюю очередь современный ему историк Прокопий Кесарийский, считавший Юстиниана демоном, а его властную супругу Феодору – блудницей. Налоговая система, надо признать, действительно не могла выдержать несколько войн одновременно и масштабное строительство в придачу, а административные реформы Юстиниана не обеспечили предполагаемого радикального преобразования. Видимо, вследствие этого преемники его на грандиозные проекты уже не замахивались. Однако правление этого императора бесспорно демонстрирует возможности, которые целеустремленный властитель мог рассматривать и частично воплощать в жизнь^[70].

И все же необходимо учесть, что, пожалуй, самой главной из стоявших перед Юстинианом проблем – или, по крайней мере, неотделимой от остальных его политических деяний – была религиозная рознь. Теологические споры V века о божественной природе Христа привели к возникновению монофизитства (утверждавшего, что божественное и человеческое в Иисусе неразделимо), которое противоречило учению, принятому в столице, но имело достаточно адептов среди населения восточных провинций. Для Юстиниана, воспринимавшего себя прежде всего христианским императором, религиозное единство было не менее важно, чем позже будет для вестготов. И он готов был добиваться этого единства гонениями, однако и компромиссов не чуждался (монофизиткой была, в частности, сама императрица Феодора) – в 553 году на церковном соборе в Константинополе он попытался выработать примирительную доктрину, приемлемую для обеих сторон. Однако замысел провалился, и монофизиты за время его правления только сплотились, чем обрекли на провал последующие попытки найти равновесие. Христианские церкви Армении, Ливана и Египта по сей день причисляются к монофизитским^[71].

Проблеме монофизитов в IV веке придавалось большее значение, чем борьбе ариан и никейцев, потому что теперь христианизация Восточной империи, как и западных территорий, успешно завершилась – в очередной раз оставив за бортом иудеев. Однако христианство на Востоке отличалось от западного. Епископат действовал не менее активно, и власть над городами епископы, как и на Западе, получали все чаще. Но на более широкой политической сцене они – за исключением глав епархий крупнейших городов – сильными игроками не числились. Церковь на Востоке зачастую уступала западной в богатстве земельных владений, и при этом византийские императоры гораздо активнее вмешивались в духовные вопросы. Кроме того, религиозная деятельность не всегда подчинялась строгой церковной иерархии. Стремительно увеличивалось число автономных монастырей, которые не всегда были так тесно связаны с властью аристократии, как на Западе. Они являлись средоточием доморощенной народной религиозности, а монахи – там, где они были особенно многочисленны, например близ Иерусалима или в южном Египте, – выступали фанатичной религиозной полицией. Выдающимися личностями, несмотря на гораздо меньшую численность, были и аскеты, «духовные подвижники», такие как Симеон Столпник (ум. в 592), простоявший на башне в окрестностях Антиохии 44 года, – он обладал немалым авторитетом, пророчествовал и выступал духовным наставником даже для императоров, а также творил чудеса. Кроме того, аскеты изгоняли бесов – как Феодор Сикеот (ум. в 613) в центральной Анатолии, житие которого изобилует подвигами такого рода. Складывались культы местных святых, мучеников ранней Церкви, епископов, аскетов – как и на Западе, большую ценность для таких культов имели реликвии и мощи. Святынями, как правило, распоряжались церковные иерархи, однако в VI веке империю отличала религиозность, идущая от низов и неподвластная не только епископам, но и императору^[72].

В VI веке после долгого перерыва возобновились войны с Персией, где возрождалось – особенно при Хосрове I (531–579) – былое могущество Сасанидов. Поскольку Персия была не менее сильной империей с опытной армией и персидская граница проходила в непосредственной близости от богатейших земель Римской империи, соседство было опасным. Юстиниан развязал несколько войн, и впоследствии, в 570–580-х, конфликт стал почти постоянным – закончился он лишь во времена соперничества двух персидских шахов, когда император Маврикий (582–602) поддержал вышедшего победителем Хосрова II и тот в 591 году заключил с Византией мир. Перемирие позволило Маврикию перебросить силы на Балканы, где со времен Юстиниана шло нашествие новых захватчиков – славяноязычных племен (византийцы обобщенно называли их склавинами – так их буду называть и я), которых поддерживали авары, тюркский народ, бывшие кочевники, обосновавшиеся с 560-х годов к северу от Дуная. Войска Маврикия, изнуренные зимней войной, в 602 году подняли мятеж, двинулись на столицу и, убив императора, возвели на престол своего главнокомандующего Фоку – это был первый успешный переворот в Восточной Римской империи почти за 250 лет, однако далеко не последний. Воспользовавшись гибелью своего покровителя Маврикия, Хосров II возобновил войну – с новыми силами и куда большим размахом. Когда Фока пал жертвой следующего переворота, совершенного сыном экзарха Африки Ираклием (610–641), междоусобица в византийском стане дала персам возможность совершить прорыв: в 611–619 годах они захватили Сирию, Палестину и Египет, экономические центры империи. В 626 году, выступив по всем канонам военного искусства, персы атаковали Константинополь с одного фланга, а авары со склавинами – с другого, однако взять город им не удалось. Эта осада стала наивысшим их достижением. Ираклий зашел со своим войском персам в тыл, объединился в 627–628 годах с тюркскими племенами из степей к северу от Кавказа и вторгся в самое сердце шахских земель – Месопотамию, нынешний Ирак. Хосров II был убит, персидская держава пришла в упадок, и к 630 году Ираклий получил назад все захваченные у Римской империи владения. Однако не прошло и половины десятилетия, как все вновь изменилось. И на ромеев, и на персов к тому времени уже наседал новый враг – арабы. В 634–642 годах мусульманские арабские войска в череде стремительных кампаний и победоносных сражений и осад вновь завоевали все провинции, которые Хосров в свое время отнял у римлян, и этим не ограничились: за тот же короткий период они отобрали у персов Ирак, а в 640-х – весь Иран. Последний сасанидский шах Йездигерд III был убит в 651 году, и к тому времени вся его империя находилась в руках арабов. Эти завоевания, оказавшиеся необратимыми, определили всю дальнейшую геополитику Европы и Азии^[73].

Что же означали все эти события? Давайте рассмотрим их с позиций римлян, а затем – арабов. Для римлян это была величайшая военная катастрофа за более чем 600 лет существования империи, причем почти непостижимая: до тех пор арабы всегда считались малозначимыми пограничными племенами, в лучшем случае годящимися в наемники, но существенной угрозы не представлявшими (на проходящей в основном через пустыню аравийской границе даже не строили вооруженных укреплений). Возможно, римляне надеялись, что все еще можно исправить, но, когда первая гражданская война среди арабов в 656–661 годах не привела к расколу нового халифата и набеги арабов на Анатолию только усилились, стало ясно, что новый политический расклад не изменится. Римляне пока не понимали, что такое ислам – поначалу он казался упрощенной формой христианства, а не иной религией, – но в любом случае, учитывая тогдашний политический образ Восточной Римской империи, катастрофа воспринималась не только как военная, но и как религиозная, поскольку победоносных арабов никак нельзя было назвать православными. Одна из реакций на такую катастрофу – крепить устои православия, бесспорно подрываемые внутренними врагами. Соответственно 640–650-е годы характеризовались усилением гонений на всех, кто не признавал последний религиозный компромисс Ираклия под названием монофелитство. На этот раз преследования коснулись и монофизитов, и католиков (и иудеев), а папа Мартин I (649–655) был в 653 году арестован в Риме и после суда сослан в Херсонес Таврический за отказ поддерживать императорскую политику. Другая реакция – заключить, что на этот раз тревога не ложная, как бывало неоднократно, и конец света действительно грядет. Так называемое «Откровение Мефодия Патарского», сирийский апокалипсис, вскоре переведенный на греческий и даже латынь, был написан в исполненные новых надежд годы второй гражданской войны в Аравии в 680-х и получил широкое распространение. Но конца света не случилось, и апокалиптические картины утратили остроту. Как ни странно – после всех духовных битв середины века – утихли и христологические споры. В 680 году Константин IV (668–685) официально отказался от искусственной монофелитской доктрины, и христологические разногласия с тех пор почти не напоминали о себе. Новая жизнь, где приходилось держать круговую оборону, снижала значимость ученых споров о божественной природе, а когда в более спокойном VIII веке религиозные расхождения наметились вновь, камень преткновения был уже иным, о чем я расскажу ниже^[74].

Военная обстановка тем временем оставалась напряженной. За восемь лет Римская империя уступила две трети своей территории и три четверти ресурсов, а оставшуюся часть обороняла от богатого и активного врага. Чтобы выстоять, нужно было меняться, и она менялась. (С этого момента, чтобы обозначить рубеж, я буду использовать название, которым нарекли все еще римскую империю историки, – Византия, от первоначального названия Константинополя, Византий. В интересующий нас период византийцами называли только жителей столицы^[75].) Для этого империи пришлось организовать оборону гораздо дальше Центральной Анатолии, за Таврскими горами, наискось пересекающими нынешнюю Турцию, создав военные округа (фемы) в Западной Анатолии, где войска кормились с земли, на которую были посажены в качестве компенсации за урезанное жалованье. Оно выплачивалось по-прежнему, но к тому времени почти полностью натурой, поскольку монетная система в центральных областях империи – на Эгейском море и в Анатолии – была на грани развала. Угроза сопротивления, которое способны были оказать эти войска, свела на нет продолжавшиеся целый век арабские набеги на скудных землях Анатолийского плоскогорья. Исключение составляли единичные организованные атаки, которых, впрочем, Константинополь мог не бояться, поскольку был надежно защищен с запада, а с востока его оберегал от любых нападений, кроме морских, пролив Босфор. Последним крупным посягательством была великая осада Константинополя арабами с моря и суши в 717–718 годах: о походе было известно заблаговременно, и византийцы успели подготовиться, поэтому осада, как и в 626 году, закончилась неудачей^[76].