Read the book: «Розмысл царя Иоанна Грозного», page 21

Font:

Глава девятая

Иоанн снял опалу с немногих, оставшихся в живых, бояр.

Решив временно примириться с «землей», он изо всех сил пытался показать, что навсегда покончил с опричниной.

Первым вернулся в свою вотчину разоренный Щенятев. В губе его встретили все приказные и духовенство.

В поношенной шубенке и истоптанных сапогах князь держался на коне так, как будто обрядили его в шутовской наряд и заставили лицедействовать.

Едва добравшись до своей усадьбы, он заперся в хоромах и никого не допустил к себе.

На другой день к нему прискакал гонец из Москвы.

– Жалует тебя государь кафтаном парчовым и соболиной шубой, – торжественно поклонился вестник и положил на лавку тяжелый узел…

В обновах Щенятев сразу стал неузнаваем. Он ни минуты лишней не засиживался в хоромах и постоянно старался быть у всех на виду.

В воскресенье на княжий двор согнали холопей.

В парчовом кафтане и в шубе, накинутой на плечи, полный тщеславия, вышел боярин к народу.

Спекулатарь щелкнул кнутом. Людишки повалились наземь, поползли на брюхе к господарю и поочередно поцеловали края кафтана и шубы.

– Аль солодко было при худородных? – подмигнул куда-то в пространство Щенятев, дождавшись пока людишки отползли на середину двора.

Спекулатарь больно хлестнул по спине первого попавшегося холопя.

– К тебе молвь!

Забитый взгляд ввалившихся глаз крестьянина тяжело уставился на боярина.

– Нам, господарь… нам – како пожалуют…

Князь снял кунью шапку и помахал ею в воздухе.

– А жалую аз смердов своих рожью да просом запашным.

Толпа недоверчиво приподняла головы.

– И позабудем отныне о былых невзгодах великих, – горько вздохнул Щенятев. – То Божье было взыскание!

После обедни всем людишкам роздали по десять гривенок зерна и по пять гривенок лука.

Вечером прискакал на коне Прозоровский.

Старинные друзья заперлись в трапезной.

– Каково? – хихикнул гость.

Щенятев радостно потер руки.

– Отменно, Арефьич! Чу-де-са!

И, кичливо:

– Како и предрекали им, тако и подошло: видано ли, чтобы земля русийская на смердах держалась?!

Он показал пальцем в сторону деревушки.

– Отпущу им зерна под пашню, а даст Господь лето пригожее, сызнов полны будут житницы хлеба. И людишки окрепнут, а с ними и сам возвеличусь.

Прозоровский одобрительно крякнул:

– Допрежь всего хлебушек. На хлебушке вся сила земская!

Они перекинулись ехидной улыбочкой.

– А срок придет, – покажем мы и Васильевичу и всем страдниковым отродьям, како без нас господариться!

* * *

Грозный переехал со всем добром своим в отстроенный заново Кремль. В последнее время он чувствовал себя крайне разбитым и почти не поднимался с постели.

В полдень в отцову опочивальню приходил неизменно Иван-царевич и молча усаживался подле оконца.

– Женить бы тебя, Ивашенька, – вздыхал Иоанн. – Внука родил бы ты мне, а себе наследника на стол московской.

– И тако не лихо мне, – отмахивался Иван.

– Почию аз вскоре, сын мой любезной, и не узрю ни снохи ни первенца твоего.

Он любовно заглядывал в глаза царевичу.

– И весь-то ты ликом и очами в покойную матушку.

– А сказывают люди – в тебя аз, батюшка, и ликом и норовом.

В дверь просовывалась голова Федора.

Грозный поджимал презрительно губы.

– Пономарь жалует наш.

И хрипел, грозясь кулаком:

– Схорони ты улыбку свою одержимую!

Федор подползал на коленях к постели.

– Твоя воля, батюшка!..

Иван подмигивал лукаво отцу:

– Вот кого бы женить! Авось поумнел бы при бабе.

Конфузливо тупясь, Федор скромненько усаживался на край постели.

– Ваша с Ивашенькой воля, батюшка!..

Грозный трапезовал вместе с детьми, Борисом и Вяземским. Тут же за столом рассматривались государственные дела и челобитные.

Царь лениво выслушивал доклады и во всем соглашался с мнением Годунова. Только при разговорах о земщине он несколько оживлялся:

– Не верят? А аз им верю?!

И, зло отставляя от себя блюдце, ругался площадной бранью.

Однажды, в беседе, Друцкой, превозмогая испуг, шепнул Иоанну:

– Слух бродит недоброй, царь.

Лицо царя вытянулось и посинело.

– Израда?

– Да, государь! Слух бродит, будто умыслил Челяднин на стол твой сести.

Первым желанием Грозного было наброситься на Друцкого и задушить его собственными руками, но он только лязгнул зубами и глубоко вонзил посох в пол между растопыренными ногами опричника.

Всю ночь провалялся без сна Иоанн. Он сам, давно уже, слабыми намеками дал понять Друцкому, что хочет избавиться от Челяднина, которого ненавидели земские, и знал, что возведенное на окольничего обвинение – нелепая потварь; но, едва услышал о существующем заговоре, как душу смутил рой жестоких сомнений.

«А ежели потварь та в руку? А ежели и впрямь замышляет Челяднин противу меня?» – мучительно скреблось в болезненном воображении, пробуждая в груди таившийся с детства безотчетный страх перед окружающими. И нарочно, с каким-то непонятным наслаждением безумного, царь гнал истину, заставляя себя уверовать в надвигающееся несчастье. С каждым мгновением становилось невыносимее оставаться одному в опочивальне. Казалось, будто сама ночь насторожилась и сейчас бросится на него через оконце тысячами бездушных призраков.

Весь в холодном поту, Иоанн сполз с постели, на четвереньках выбрался в сени и оглушительно закричал.

На крик выскочил из своего терема Федька Басманов.

– Царь! Опамятуйся, мой царь!

– Прочь, змея подколодная! – заревел Иоанн. – Бориса! Бориса с Ивашенькой!

И, только увидев царевича и Годунова, пришел немного в себя.

– Не спокинете?.. – прижался он крепко к плечу Бориса. – И ты, сынок, не спокинешь меня перед кончиной моей?..

– Лекаря бы, батюшка! – тревожно посоветовал Иван, помогая отцу улечься в постель.

– Поздно, дитятко! – безнадежно махнул рукой Грозный. – Не жилец аз ужо на земли.

Царевич почувствовал на своей щеке горячее дыхание больного и понял, что отец сдерживает мучительные рыдания.

– Полно тебе… полно, батюшка!

Иоанн с трудом ткнулся лицом в подушку и придушенно всхлипнул.

– Где ты, Ивашенька?

– Здесь, батюшка, здесь!

– Не спокинешь?..

И, приподнявшись на локтях, устремил мокрые от слез глаза в иконы.

– Пошто отнял ты, Господи, у меня Настасьюшку мою сизокрылую? Пошто разлучил с ангелом моим утешителем?

Он вскочил вдруг с постели и схватил посох.

– Израда! Всюду израда! Полон Кремль израдою черной.

Из груди рвались исступленные вопли; звериный гнев, ужас и смертельная обида мутили рассудок.

– Извели! Настасьюшку, хранителя моего, извели! Иуды! Христопродавцы!

В оконце слизистой мутью сочился рассвет.

* * *

Царя разбудил благовест к поздней обедне. Наскоро умывшись, он пошел в сопровождении Басмановых, Бориса и Ивана-царевича в церковь и сам отслужил обедню.

Сложив на груди руки, девичьим голоском тянул Федька Басманов часы.

Никогда еще так усердно не молился Грозный. Он нарочито затягивал службу и с глубочайшим проникновением произносил каждое слово.

Евстафий не спускал глаз со своего духовного сына и, заразившись молитвенным настроением, призывал на голову царя всю небесную благодать.

На паперти Иоанн ласково потрепал Федора по щеке.

– Поблаговестил бы, Федюша!

Царевич растянул рот до ушей и нежно прижался к Борису.

– Твоя воля, батюшка. А не пожалуешь ли и Бориса ко мне на звонницу?

– Аль полюбился Борис?

– Полюбился, батюшка. Тако он жалостно сказы мне сказывает!

И увлекаясь:

– Аз благовещу Господу Богу, а он божественное поет. И тако душеньке радостно…

– Ну, иди, дитятко, поблаговествуй. А в другайцы и Бориса отдам.

На ступенях храма, по обе стороны паперти, стояли земские и опричники.

Иоанн легким кивком ответил на поклоны и пристально оглядел Челяднина.

– Каково почивать изволил, царь и великой князь всея Русии?

Ошеломленный окольничий в ужасе отступил.

– Несть иного царя, опричь тебя, Иоанн Васильевич!

Земские многозначительно переглянулись.

Клин государевой бороды оттопырился и забегал по сторонам. Глаза почти скрылись в щелочках приспущенных век.

– Убрать! – топнул неожиданно ногой Иоанн и, не торопясь, пошел в хоромы.

На крыльце он задержался.

– После трапезы волю аз судом судить того Челяднина!

* * *

В тереме, отведенном для приема чужеземных послов, на расставленных в три ряда лавках уселись бояре.

Вдоль стены разместились опричники.

Иоанн скромно примостился у двери, на чурбачке.

Стрельцы ввели узника.

– Вот, – мягко и заискивающе улыбнулся Грозный. – Вот человек, кой восхотел сести на стол московской!

До прихода на суд окольничий не терял еще надежды на то, что сумеет оправдаться и вернуть милость царя. Но мягкая, заискивающая улыбка все сказала ему.

В покой с узлом в руке протискался Иван-царевич.

– А восхотел – и сиди, – сквозь сиплый смешок уронил Иоанн.

И строго повернулся к советникам:

– Тако аз молвлю?

Друцкой поклонился за всех, принял от ухмыляющегося царевича узел и развязал его.

Бояре с недоумением поглядели на царские одежды, вытащенные из узла.

– Обряжайся, преславной! – ткнул Иван кулаком в бороду окольничего.

В шапке Мономаха и в царских одеждах, подчиняясь немому приказу Грозного, Челяднин уселся на престол.

– Абие послушаем, чего волил сей человек, – с трудом скрывая сострадание, процедил Годунов.

Дьяк приступил к чтению обвинительной грамоты.

По мере чтения, пергаментная трубка распускалась широкой и длинной лентой и коснулась краем своим дубового пола.

Земские слушали с затаенным дыханием и были уверены, что вот-вот назовут имена бояр, приплетенных к заговору.

Но дьяк перечислил с десяток безвестных служилых людей и не заикнулся о высокородных.

Грозный уперся подбородком в кулак и исподлобья следил за выражением лиц князей и бояр.

«Любо вам, мымры, – думал он с ненавистью, – позоры зреть опришных моих. Погодите ужотко! Будет и на вас мор, окаянных!»

Когда грамота была прочитана, царь упал на колени перед окольничим.

– А не пожалуешь ли меня, Рюриковича, премилостивой подачей поденной, царь?

И, распалясь, ткнул посохом в грудь безмолвного узника.

– Псам его на прокорм!

Царевич подскочил к Челяднину и содрал с него одежды.

На дворе, предупрежденные заранее, толпились псари.

– Гуй! Гуй! – науськивал Друцкой псов на вышедшего из сеней окольничего.

Свора набросилась на жертву.

* * *

После трапезы протопоп робко склонился к царю.

– Какая еще там пригода?

Евстафий сокрушенно покачал головой.

– Записать ли «выбывшего» в поминание?

Грозный прищурился.

– Не со князи ли великие?

Но тотчас же милостиво прибавил:

– Запиши с теми, про коих речено: «Имена же их ты, Господи, веси».

Глава десятая

– Пришло время искать свою долю! – раскатисто гремел Загубыколесо. – Покель Гирейка москалей палит, ухнем мы все его кодло в бисово пекло!

Снова опустела Запорожская Сечь. Как один, откликнулись казаки на призыв кошевого.

С гиком разбойным пронеслись паны-молодцы через Синюху, а на другой день были уже за Бугом, у речки Кодыми.

На сотни верст кругом вымерли татарские кышлаки. Не оставили казаки ни байрака ни скрутня травы – все обыскали, но не нашли и признака близости человека.

Только в Очаковской стороне, в Черталах и Чачиклее стали появляться небольшие отряды ворогов.

Однако отряды эти упорно уклонялись от боя и исчезали так же неожиданно, как появлялись.

Хозяевами разгуливали запорожцы в степи и легко, точно совершая увеселительную прогулку, добрались до Хаджибея.

Передовые отряды, далеко обогнав головные силы, не задумываясь, ринулись на селение. Вдруг вымерший Хаджибей вскипел оглушительным шумом. Как из-под земли, невесть откуда, выросла турецкая рать.

Василий со своей сотней попал в засаду и, если бы не мчавшийся на выручку отряд под командой Рогозяного Дида, не унести бы ни одному из сотни своей головы.

Запорожцы обложили селенье и двинулись на ворогов.

Турки не сдавались. Скованные по ногам невольники, под градом выстрелов, непрерывно подносили ко рвам чаны с варом.

Запорожцы дрогнули.

Заметив смятение, Загубыколесо первый поскакал к рвам.

– Паны-ганчырки! Прохлаждайтесь себе в кышлах с бабами, а меня, казака, не поминайте лихом!

Что вар, пищали и стрелы в сравнении с адовым пламенем слов атамановых, спаливших душу непереносимым стыдом?!

– Чуете, запорожцы, что гикнул нам атаман?! Эй, кто ганчырка, отстань! – заревели казаки и, не помня себя от обиды, метнулись на турок.

* * *

Громя и сжигая все по пути, возвращались казаки с богатой добычей домой.

Упоенный победами, Василий подбил свою сотню не складывать оружия и идти на соединение с Доном и Волгой.

– Слыхали мы, паны-молодцы, что Гирейка пожег Московию, – ожесточенно доказывал розмысл колеблющимся. – Обойдем же Доном и Волгою, разроем гнезда татарские да грянем, покель не оправились они, на тех московитских господарей холопей из кабалы выручать!

– Дело кажет Бабак! – доказывали одни.

– На кой ляд нам Московия та?! – протестовали другие. – Была бы Сечь богата да хватало б горилки и девок!

Спор разгорался. Разбившиеся на враждебные группы казаки наседали друг на друга и угрожающе размахивали келепами.

Гнида пыжом летел из конца в конец и слово в слово с ожесточением повторял все, что говорил Выводков:

– Правильно! Будет, паны-молодцы, холоп, как степовый орел! Правильно, Василько! Будет холоп без бояр и царя, а с выборным атаманом.

Часть запорожцев осталась непреклонной и повернула к Днепру. Остальные, очертя голову, пошли за Василием.

Донцы встретили запорожцев по-царски и закатили в честь их такой пир, что перепившиеся гости к концу дня свалились замертво.

Поутру запорожцев обступили хозяева.

– А теперь дело сказывайте!

Василий подробно рассказал о своем плане похода.

Атаман внимательно выслушал его и увел своих казаков на раду.

Вскоре он вернулся с недоброй вестью:

– Славное низовое товариство! Люба нам ваша молодецкая удаль, да потеха не по плечу.

И, смущенно:

– Не срок еще идти на Москву. Одолеют нас рати царевы. Будем покель трепать их по одному да силушки набираться.

Сухо простившись с донцами, отряд Василия поплелся назад.

Татары джедишкульские, джамбойлуцкие, джедисанские и буджацкие прознали от языков о замыслах запорожцев и объединились в несметные полчища.

Встрепенулось Дикое поле. Ожило рогатками и заставами.

Саранчой налетали орды на войско Василия, гнали к Днепру, уничтожая пачками по пути…

С малой горстью уцелевших товарищей вернулся Выводков в Сечь.

Рогозяный Дид увел упавшего духом розмысла в курень.

– Годи, Бабак, изобиженной бабой рыло кривить! То не пристало сечевику! А послушал бы споначалу меня, старого горобца, – гулял бы ты давно с нами за доброй чаркой да потчевался бы полоняночками.

Выводков брезгливо сплюнул.

– Не за тем мы воюем, чтобы вражьих девушек портить. А токмо меня бы послушались, – гуляли б мы нынче под Тулой с холопьею вольницей!

И, чувствуя, как накипают непослушные слезы, торопливо ушел, чтоб не выдать себя.

* * *

С утра до ночи расхаживал розмысл одиноко по полю или слушал в кышле рассказы отбитых казаками невольников о жизни в полону.

Невыносимо тяжко было Василию глядеть на иссохшие лица бывших невольников, в глазах которых горели жуткие безумные огоньки, – но какая-то настойчивая сила властно влекла его к этим живым мертвецам.

Среди освобожденных полонянников особенное сочувствие розмысла вызывал один, всегда молчаливый и замкнутый в себе, калека. Приткнувшись к плетню, он впивался единственной своей рукой в шелковистые свои волосы и часами, не отрываясь, тупо глядел в одну точку. Его нельзя было расшевелить ни доброй беседой, ни гулливой запорожской пирушкой, ни поповской молитвой. Испытав все средства воздействия, казачество отступилось от него и перестало тревожить.

Только Василий, что ни день, стал все чаще вертеться подле калеки. Его почему-то смущал взгляд молчаливого человека, будил казавшиеся давно похороненными воспоминания, а шелковистые волосы с завиточками, цвета спелой пшеницы, навевали неуемную грусть и умиленные слезы.

– Откель ты родом? – спросил, не выдержав, как-то Василий.

Однорукий нахмурился и бросил сквозь зубы:

– Москаль аз.

– Москаль?

У розмысла упало сердце.

– А кличут?

– Запамятовал. Иваном татары кликали.

И сплюнув:

– У них все москали – Иваны.

Больше ничего не мог добиться Василий в тот день от калеки.

Наутро розмысл пришел в кышло с оскордом.

– Истомился аз от безделья, – положил он руку на плечо Ивана. – Пойду потехи для избу полонянникам ставить. Авось при хозяйстве опамятуетесь от неволи да малость повеселеете.

Калека неожиданно оживился:

– А ты нешто рубленник?

– С дедов ходят в рубленниках Выводковы!

Иван заискивающе улыбнулся.

– Взял бы меня избу ставить.

И показал глазами на болтающийся обрубочек своей правой руки.

– Занозил аз в неволе перст, а он и припух. Ну а разгневался на ту пригоду татарин, что мне робить стало не можно, да и отсек в сердцах руку.

Он говорил с таким безразличным спокойствием, как будто рассказывал о ничтожном пустяке, не представляющем никакого значения для него. Только тоненькие полоски бровей чуть пружинились, собираясь трепещущими треугольничками, да пальцы босых ног зло мяли песок и зарывались глубоко в землю.

– Так идем, что ли?

– Идем!

Облюбовав место, розмысл увлеченно принялся за работу.

Тужась и покрякивая при каждом движении, однорукий разводил усердно глину и добросовестно помогал во всем Выводкову.

В короткий срок хата, похожая на большой белый гриб, была почти готова.

– Для кого робишь хоромы? – спрашивали с добродушной улыбкой казаки.

– А для панов-молодцов, чтоб прохлаждались, сдожидаючись, покель сами бояре московские холопям поклонятся! – грубо ворчал Василий, с ожесточением сплевывая.

Однажды, перед концом работ, калека вдруг подбежал к Выводкову.

– Глазей!

Лоб Ивана собрался глубокими бороздами. Глаза почти с ужасом впились в ладонь, на которой лежал осколок бута.

– Ну, чего тут глазеть? – пожал плечами Василий. – Камень и камень.

– Да ты поглазей! – раздраженно повторил Иван. – Како есть на птицу ту смахивает!

Он вдруг притих и сжал пальцами лоб.

– А кликали птицу…

Выводков не спускал взгляда с глубоких васильковых глаз однорукого. И снова, как в первую встречу, ему начинало казаться в Иване все до жути знакомым. Этот русый пушок бороды так настойчиво напоминал ему его самого в годы далекой юности, а волосы и глаза…

– А кликали птицу…

Василий бросил с силой наземь оскорд.

– Не Гамаюном ли кликали?

Однорукий остолбенел.

– Откель? Ты?! Откель?!

Но, встретившись с взглядом розмысла, вдруг упал на колени.

– Откель ты родом, Бабак?

Выводков, не смея верить себе, как-то бочком, крадучись, подошел к Ивану и склонил к нему посеревшее лицо свое.

– У Замятни… с матерью… с Кланей… с женой моей… жили вы… отца сдожидаючись…

– Батюшка!..

– Дитятко!..

* * *

Косились запорожцы на Выводкова:

– Ну, сын! Ну, дал бог встретиться! А не кохаться же с ним до конца живота!

Стреляйбаба и Гнида не давали прохода Василию:

– Ганчыркой ты стал, а не казаком! И горилкой-то не отдает от тебя. Баба и баба, одно тебе слово!

Но розмысл не обращал внимания на насмешки и старательно избегал встреч с товарищами.

В поле, зарывшись в густую траву, любил он лежать, прижавшись щекою к щеке Ивана. Они бесконечное количество раз вспоминали далекое прошлое, восстанавливая, как что-то чрезвычайно ценное и важное, каждую мелочь, и, излив душу, мечтательно стихали, чтобы сейчас же вновь приняться за прежнее.

Изредка, в сопровождении дозорных, на луг приходили турецкие девушки-полонянки.

Под брань и насмешки, турчанки, изможденные голодом, принимались косить. Им не разрешали ни передохнуть, ни освежиться глотком воды, и, если какая-нибудь из девушек бессильно падала, казаки немедленно поднимали ее нещадными ударами батогов.

– Задери ей спидницу, скурвиной дочери!

Ивашка прятал лицо на груди отца.

– Не можно глазеть мне, как забижают зря тех полонянок!..

Выводков угрюмо поглядывал в сторону запорожцев, но не решался вступиться за девушку.

Только когда казаки однажды зарубили одну, – он не выдержал и подскочил к дозорному.

– Тако спекулатари робят с холопями!

– А мы с некрещеною падалью!

И назло Василию сорвали с полонянок рубахи.

– Налетай, паны-молодцы!

– Не молодцы вы, а разбойники! – заревел розмысл, набрасываясь на Шкоду. – Токмо тем и живы, что делом разбойным! Не те вы, про коих я в думке держал!

Взрыв хохота привел его в бешенство:

– Не те вы, что за морем за окияном блазнились мне!

Не помня себя, он подхватил косу и грозно замахнулся на запорожца.

– Бей его, братцы! То не казак, а друг басурменов! Иуда!

Василия свалили с ног.

* * *

Долго лежал Выводков, полуживой от побоев. Иван не отходил от него ни на шаг и лечил всеми известными ему средствами.

По ночам, крадучись, к больному приходил Гнида с фляжкой горилки.

– Пей, Бабак! Дюже помогает горилка с порохом, тютюном да красным перцем.

Когда розмысл немного поправился, его вызвали на площадь.

Загубыколесо поднял высоко булаву. Тотчас же писарь уселся на землю, поджав под себя ноги, и достал из-за уха остро отточенное гусиное перо.

Нерыдайменематы распахнул красный, с широкими вылетами, жупан, сбил набекрень высокую суконную шапку и поиграл оттопырившейся, как клин бороды Иоанновой, пестрой кисточкой шелковой опояски.

– Славное низовое товариство, – начал он, передвигая люльку из одного угла губ в другой. – А было ли в Сечи, чтобы казак ублажал басурменов?

Его перебил Шкода:

– Та не так! Ты про то побалакай, как за бисовых баб некрещеных казак руку поднял на казака!

Атаман потряс булавой.

– Годи! Послухаем, что повыкладает нам Нерыдай!

– Ото и повыкладаю, что за таку подмогу в лянцюги надо взять да за ребра подвесить! И никаких!

Он сорвал с себя шапку и бросил ее злобно в Василия.

– И никаких! Под ребра! И никаких!

Ни один человек не посмел выступить на защиту Василия. С немым участием поглядывали на преступника его друзья и соратники.

Кошевой не спеша раскурил люльку и уставился на Нерыдайменематы.

– А не поискали бы вы, паны, в казацкой своей башке да не припомнили, как Бабак в поле орудовал для славы нашей Сечи молодецкой?

– Геть! – напали на атамана молодые казаки. – На крюк его, та и годи!

Кошевой наклонился к писарю и неожиданно продиктовал:

– Такой расправы нема, чтобы казак напирал с косою на казака… Пышы!

И, сунув кончик оселедца в зубы, спокойно дождался, пока писарь записал его слова.

– А и такой расправы нема, чтоб хрещеные забижали так себе, байдуже, незаможных невольников… Та пышы!

Рада строго прислушивалась к словам атамана и молчала. Друзья Выводкова поощряюще поглядывали на Загубыколесо.

– Напысал? Ну, то-то ж! Пышы: и порешило славное низовое товариство почитать того Бабака не ворогом казацким, а и ни другом, а так себе: ни рыба ни рак. Та не пышы! И дале: и порешило казачество погнать Бабака того из Сечи. Ты чего стал? Я сам за тебя в носу поковыряю! – прикрикнул кошевой на писаря, засунувшего в раздумье пальцы в обе ноздри.

– Так ли я балакаю, паны?

– Бреши до конца, а там пораскумекаем.

Загубыколесо выплюнул оселедец и отставил правую ногу.

– Выходит, порешило славное низовое…

– Так то ж ты порешил покель, а не мы! – зашумели не зло передние ряды.

– А вы не сбивайте!

И, к писарю:

– Порешило ту ганчырку геть погнать из Сечи. Нехай его где хочет, маты мордует. Та то не пышы! То я для слова.

Молодежь попыталась возмутиться, но Рогозяный Дид с товарищами выхватили сабли из ножен.

– Дюже сопливы еще – спорить со стариками! Геть до шинка подрастать!

Атаман воспользовался минутой и подмигнул писарю.

– Бей печать! И годи! Прощай, Бабак! Пошныркаешь по Дикому полю, а там, после покуты, вертайся на Сечь с повинной башкой.