Read the book: «В дни революции», page 7
Ясное дело, что это вызвало взрыв негодования.
Мне пришлось ответить этому оратору краткой исторической справкой за минувшее столетие, начиная от декабристов и кончая последними днями, об участии офицеров в революционном движении и принесённых ими жертвах. Я занимался изучением этого вопроса и мне не трудно было по памяти назвать ряд имён офицеров, по периодам русской революции.
Желая же использовать выступление этого солдата для примирительных тонов, я задал ему такой вопрос.
– Товарищ-автомобилист сказал, что он должен был ходить на усмирение крестьян. Я прошу его тут же сказать: стрелял ли он в своих братьев крестьян или не стрелял?
Несколько смущённый вышел он и, не отвечая прямо на вопрос, повёл речь о том, что солдат на службе оболванивают, что они делают то, что им прикажут, и от прямого ответа уклонился.
Но я не отступал.
– Я прошу товарища сказать, стрелял ли он в крестьян или не стрелял? – настаивал я на своём.
– Что за вопрос? Зачем такие вопросы? Это провокация! – раздались негодующие возгласы, и атмосфера накалялась.
– Я попрошу товарища дать мне ответ и тогда я объясню, – со всем возможным спокойствием заявил я.
Солдат-автомобилист вышел сконфуженный и, потупясь долу, едва внятно произнёс:
– Да, я стрелял. Но, ведь, мне приказывали, – прибавил он в оправдание.
Мне только то и было нужно.
Я взял слово и в горячей речи объяснил, что значит прожитое время.
– Всего десять лет тому назад наш товарищ, по приказу начальства, сам стрелял в своих братьев-крестьян и рабочих, когда те выходили на защиту своих прав, и у него не хватало смелости отказаться и сказать: «делайте со мной, что хотите, а стрелять в своих обездоленных братьев я не буду». Всего десять лет тому назад он был покорным рабом, а вот теперь, мы видим его на верхах революции, и он с ружьём в руках выступил не против крестьян и рабочих, а на завоевание им свободы и прав, на завоевание земли и воли. Вот что сделали с ним эти десять лет. Так неужели же вы, товарищи, думаете, что эти десять лет угнетения и рабства прошли бесследно для всех кроме него? И ничего удивительного, что теперь в рядах борцов за свободу найдутся те, кто десять лет тому назад приказывал вам стрелять в народ. Будем верить людям и будем считать их хорошими, пока они не доказали противного. И, если вы сохраните эту веру до седых волос, как сохранил её я, лучше будет жить всем. Довольно взаимных подозрений. Будем жить и работать вместе, и тогда все будем стоять на защите свободы!
Я кончил. Атмосфера разредилась. Негодующих возгласов слышно не было, и собрание смогло перейти более спокойно к деловой работе.
По окончании этого собрания мы перешли в другой зал, где Исполнительным Комитетом были собраны все комитеты частей и представители войск, и вновь горячие споры, вновь потоки речей.
Слишком много речей. Но таков весь первый месяц революции.
Да и не только первый.
На следующий день Каледин дал мне автомобиль, и я отправился в Селетин: штаб 18 корпуса.
Чудное утро. Весенний воздух опьяняет. Солнце ещё не высоко и не жарко. Напротив, я очень доволен, что мои случайные знакомые в штабе армии снабдили меня тёплыми валеными сапогами. Без них было бы прохладно.
Покойно скользит автомобиль по хорошей шоссейной дороге, и хотя расстояние до Селетина и значительно, однако, в обеденную пору мы успеваем приехать к штабу корпуса. Тут, только пообедали, и двигаемся дальше, ближе к фронту, ближе к позициям.
Времени у меня было немного, и мне хотелось к вечеру добраться до штаба пехотной дивизии с тем, чтобы на следующий день объехать все полки.
А ехать не везде можно было на автомобиле. Через какой-нибудь десяток-два вёрст пришлось сменить автомобиль на простые дрожки и скверной, покрытой глубокой грязью, дорогой пробираться до желанного пункта.
Поздно вечером приехал я к штабу, где меня поджидали, так как о приезде было сообщено.
Обмен приветствиями. Скромный ужин и беседа до поздней ночи с новыми, случайными знакомыми, которые в эту пору сменялись у меня, как в калейдоскопе.
На следующее утро большое собрание на площади перед штабом дивизии.
Полк, стоящий в резерве, и полковые комитеты ближайших частей. Да ещё какие-то тыловые части фронта.
Много народу, народу окопного и фронтового. Я в первый раз на фронте, и чувство какой-то особенной радости, что привелось встретиться с теми, кто грудью своей защищает страну и свободу от натиска сильных, – испытывал я от этой встречи.
Небольшое приветственное слово от Временного Правительства и Киева с моей стороны; привет от товарищей-офицеров и товарищей-солдат мне, как представителю этой новой власти.
А затем – беседа. Длинная беседа на всевозможные темы. Тут и политические вопросы, и разница программ и тактики различных политических групп и оттенков. И вопросы дня: недостаток одежды, продовольствия, затруднения в доставке и получении того и другого…
На все вопросы приходилось немедленно давать ответы, по возможности исчерпывающие и удовлетворяющие. Так затянулась наша беседа.
Под конец беседы, уже перед самым обедом, выступает представитель одного из полковых комитетов и от имени полка говорит приблизительно следующее:
– Наш полк с самого начала на фронте. Мы устали. Нас мало осталось, и полк решил оставить свои позиции не позже пятнадцатого числа.
Я сделал большие глаза.
– Неужели же ваш полк так и решил оставить позиции и уйти? И неужели он уполномочил вас заявить об этом здесь публично на этом собрании?
Возгорелся горячий спор; большинство ораторов-солдат доказывало невозможность такого решения, опасность приведения его в исполнение, опасность для самого дела свободы.
Много горьких слов пришлось выслушать сделавшему это заявление от своих же товарищей, и, когда он вышел вновь, он уже говорил не так уверенно. Он жаловался на то, что полк тает, что нет ему ни смены, ни пополнения, и что поэтому трудно приходится полку. В конце концов он заявил, что полк окопов не оставит, но просит только, чтобы ему присылали поскорее пополнения, так как ряды его за время войны поредели, а последнее время пополнений тыл не давал. А если и давал, то такие, которые не доходили.
Легко и просто можно было говорить с солдатами в это время!
Ещё не дошло до них растлевающее влияние большевизма, ещё говорила только усталость: под эту усталость никто не подводил идеологических предпосылок для оправдания усталости воевать и нежелания сопротивляться неприятелю, всё сильнее и сильнее напирающему и пользующемуся всякой нашей оплошностью, всякой заминкой.
В тот же день я проехал вёрст за двенадцать в кавалерийскую дивизию.
Она стояла в окопах.
В ряду вопросов, поднятых в беседе в этой дивизии, был свой специальный вопрос, вопрос о спешивании эскадронов. Ещё до революции было отдано распоряжение о спешивании некоторых эскадронов в кавалерийских полках для составления пеших батальонов, и такие эскадроны были назначены и уже спешены.
Теперь, когда право голоса так властно пробивается всюду, заинтересованные эскадроны подняли вопрос о том, что такое назначение недопустимо, что необходимо выбирать эскадроны по жребию.
Много усилий надо было потратить для того, чтобы доказать, что в таком назначении нет ничего оскорбительного, ни нарушения чьих-либо прав; но всё же мы добрались до решения и пришли к соглашению, удовлетворившему и тех, кто был уже спешен и рассчитывал стать конным, и тех, кто, будучи не спешен, рисковал при новом порядке попасть в категорию спешенных.
Так покончили миром с этим острым в кавалерийской дивизии вопросом, и я уехал далее.
Поздно вечером приехал я в штаб другой пехотной дивизии.
После более чем скромного ужина мы заговорились до поздней ночи с представителями дивизионного комитета. Немного их было. Спор возгорелся вокруг вопроса о роли и назначении дивизионного комитета. Мои новые знакомые доказывали громадное значение дивизионного комитета, как контролирующей инстанции. Только что у них прошёл дивизионный съезд, и они с восторгом рассказывали мне, как на съезде вырабатывалась программа дальнейших работ комитета по постановке дела ознакомления с жизнью частей дивизии, с её недостатками, с слабыми местами по боевой подготовке частей, как в смысле техническом, так и в строевом. Намечена организация целого ряда комиссий, – оружейной, траншейной, по личному составу, хозяйственной и иных.
– Мы составляем особые вопросники по выработанной программе, разошлём их по полкам и, когда получим ответы, разработаем порядок улучшения.
Я отнёсся несколько критически к такой бюрократической системе работы, отдававшей стариной комиссионных методов откладывания решения насущных вопросов в далёкий ящик и сказал откровенно, что, по моему мнению, это не жизненно, и отдаёт рутиной.
– По моему мнению, вы напрасно потратили время на вашем съезде, употребив его на выработку каких-то программ, которые когда ещё будут проводиться в жизнь и нескоро дадут результаты. Не лучше ли было вам поступить иначе. Ведь, на ваш съезд собрались представители всех частей. Им известно много недостатков своих частей, как по части материальной, так учебной и строевой. Почему бы вам тут же на съезде не попросить присутствующих просто рассказать, каковы у них окопы, имеются ли землянки, и хорошо ли они устроены? В порядке ли оружие, шанцевый инструмент? Есть ли устремление к бою, или апатия и усталость охватила бойцов? И т. д.
Много вопросов могли бы разрешить тут на месте или наметить, в каком направлении следует работать, чтобы боевая подготовка частей дивизии была поставлена подлежащим образом.
Вы получили бы массу ценных сведений вчера, а сегодня эти сведения вы могли бы доложить вместе со своими соображениями начальнику дивизии (Начальник дивизии присутствовал и принимал участие в нашей беседе). И я не сомневаюсь, что всё, что в силах начальника дивизии, он постарался бы исправить. Чего не мог сделать сам, он направил бы к командиру корпуса и выше, чтобы ему помогли.
Это было бы вашим сотрудничеством с начальником дивизии, и не только он, но и вся родина была бы вам благодарна за то живое дело, которое вы сделали.
Мы долго спорили. Долго они доказывали необходимость «планомерной» работы, и чем-то слишком теоретическим, далёким от жизни, пахнуло на меня здесь в Лесистых Карпатах, в скромной хижине, среди людей, казалось, всей своей деятельностью так удалённых от теорий.
Где льётся человеческая кровь, где жизни каждую минуту угрожает опасность, и где нужно уметь дорого продать свою жизнь в борьбе за счастье родного народа, – там не место теоретизировать…
Но вот, донеслись слухи о действиях отрядов этой дивизии в передовых окопах. Прошла неделя-две с тех пор, как в тёмную ночь мы вели эту беседу.
Германцы пытались там брататься. Временами это им удавалось, и они проникали в окопы в качестве друзей наших солдат.
Ещё утром они были там. Вдруг, под вечер, слышат какой-то неясный шум. С передних передовых постов передают, что собираются германские колонны. Быстро отдаются распоряжения для встречи противника. Подтягиваются резервы. Германцы открыли огонь, и первые выстрелы были направлены по пулемётам, которые обычно меняют места. Вот первый результат братания.
Атака. Её встречают огнём и контратакой. Германцы отбиты и их постигла неудача.
А в первых рядах наших бойцов участвовал и был ранен тот самый поручик, председатель дивизионного комитета, который так долго и усердно полемизировал со мной на теоретические темы о проверке готовности к бою.
Ясно, что дивизия всё-таки была готова к бою: ей нужен был только порыв, который и явился, когда войска почувствовали всё вероломство братальщиков.
Я спускался с горы по склону как раз против горы Капуль, той горы, с которой германцы наблюдают за каждым нашим шагом. Меня предупреждали, что место это открытое и обстреливаемое противником. Но объезжать кругом далеко, да и ездят же здесь каждый день. Отчего не поехать и мне!
Санки быстро скользят по снегу, апрельскому рыхлому снегу, хотя и в горах.
Мы свернули в ущелье и скоро приехали в расположение полка, стоящего в резерве, но завтра идущего в окопы.
Дружественная беседа затянулась.
Вот выходит один солдат. Горячо говорит он и вызывает всеобщее сочувствие.
Он кончил.
Дружное «Ура» было ответом на призыв его грудью стоять за молодую Российскую республику.
Он сходит с трибуны, а командир полка подходит ко мне и, указывая на сошедшего с трибуны солдата, говорит:
– Это у нас социалист-революционер.
Тут я понял великое завоевание революции.
Решился бы месяц тому назад командир полка указать на солдата и не скрыть, что он социалист-революционер? He боялись ли все начальствующие лица ещё так недавно людей, носивших это имя, и не обязаны ли были они только при одном подозрении о возможности появления намёка на социалиста-революционера доводить до сведения кого следует для принятия соответствующих мер?
А тут, прямо и открыто человек выступает, а командир полка даёт ему полную аттестацию, не скрывая его партийной принадлежности.
Как-то легко и радостно стало здесь, и легко вдыхался горный смолистый воздух соснового леса, среди которого шла наша беседа!
Я поинтересовался познакомиться ближе с моим партийным товарищем и попросил его зайти в офицерское собрание после ужина, к которому милые хозяева меня пригласили.
А когда он пришёл, этот милый товарищ, – мало искушённый в партийных программах, но отсидевший достаточно годов в тюрьме и ссылке за свою работу в партии ещё десяток лет тому назад, – и мы начали с ним беседу, в ней приняли участие и офицеры и даже начальник штаба дивизии, и никого это не смущало и не тревожило.
Вспоминаю беседу в горном ущелье. Я поздно приехал в этот полк, и уже вечерело, когда мы начали беседу.
«Бух. Бух», – вторили нашей беседе орудийные выстрелы, и отдалённые раскаты и эхо в горах как бы подкрепляли наши слова о необходимости стойко держаться.
Этот вечер был особенно интересен.
Здесь впервые выступил офицер с резкой критикой солдат за их отношения к офицерам.
– Я слышал здесь с разных сторон упрёки офицерам за то, что они не идут навстречу солдатам, что они чуждаются их, – начал молодой прапорщик после того, как действительно раздавались голоса и произносились речи на эту тему.
– А я спрошу вас, всё ли сделали солдаты, чтобы офицер пошёл к ним с открытой душой? Вот я – ротный командир. Я собираю роту для того, чтобы вести её на работы по устройству дороги, необходимой для подвоза продуктов для самих же солдат. И что же, солдат охотно идут? Нет. Не идут они. И долго приходится уговаривать, прежде чем часть согласится идти.
Я вызываю на работы по исправлению окопов. Идут работать? Нет. Толкуют, нужна ли ещё эта работа.
Я передаю приказание командира полка идти на смену другой роты, и что же? Так быстро исполняется это приказание, как нужно? Ничуть не бывало…
– Долой! He надо его! Довольно! – вдруг раздались голоса со всех сторон, и громкие крики недовольства и нетерпения заставили остановиться молодого офицера.
Он стоял в недоумении. А толпа гудела…
Я взошёл на трибуну.
Появление военного комиссара обычно останавливало шум и привлекало внимание. Ведь это представитель революционной власти и новый для них человек.
Все успокоились. Наступила тишина.
– Товарищи, – начал я, – ведь у нас теперь свобода. Так разве можно в свободной стране на собрании, где обсуждаются общие вопросы, затыкать кому-либо рот. Ведь таким поведением вы выражаете неуважение к тому завоеванию, к которому стремились так долго и упорно лучшие люди страны, и за которые они сложили свои буйные головы. Хотя бы из уважения к теням погибших за народное дело, памяти которых вы сегодня отдали должное (Мы говорили о них и помянули их), вы не прерывайте товарища-офицера и дайте ему сказать всё, что он думает.
– Верно, дайте ему говорит, – раздались голоса.
И офицер продолжал свою речь.
Горячо и сильно говорил он о тех непорядках и том своеобразном понимании свободы, которое иногда проявлялось среди солдат. He жалел он красок для изображения этих непорядков. А редкие выстрелы орудий, не прекращавшиеся всё время, как бы подчёркивали правильность его мыслей.
И после горячей, обличительной речи он закончил её призывом солдат к общей дружной работе с офицерами в имя общего блага для спасения общей родины.
И ни одного звука протеста, ни одного укора.
Громкий гул аплодисментов покрыл его речь, и он сошёл триумфатором.
Такова сила горячего убеждения и глубокой веры в справедливость высказываемых мыслей.
Где теперь этот милый прапорщик, решившийся так смело и публично обличать солдат в такое острое время?
А время было, действительно, очень острое.
Ещё несколько дней тому назад я был в полку, в котором солдаты убили прекрасного офицера за одно неосторожно сказанное слово, убили предательски сзади и надругались над его трупом.
Мне резко пришлось отозваться об этих не найденных убийцах, вероятно, в их присутствии.
Я сказал им.
– Вы убили офицера, гнусно и подло убили. Мы не будем искать теперь убийц, и они уйдут от суда. Но я уверен, что пройдёт немного времени, и убийцы сами явятся к властям и скажут: «Это мы убили поручика. Судите нас. Нам тяжело, мы не можем жить так дальше».
И чуткая народная душа поняла здесь правду жизни, и ни звука протеста не раздалось по поводу этих слов.
Как много пришлось пережить за эти несколько дней, что я провёл на фронте, среди солдат и офицеров, проведших годы в окопах.
И несмотря на много споров, волнений и тревог по поводу разногласий и разномыслия, мне всё-таки хорошо вспоминаются эти дни.
Пусть были иногда разномыслия, пусть не всегда сходились во мнениях, и обширное было поле для споров и кривотолков. Но всё же в общем масса была настроена хорошо и готова была идти на жертвы, раз это нужно было, и вера была в правдивость слов говорившего. И надо было быть только искренним и открыто идти навстречу им, чтобы заслужить эту веру и повести их за собой.
Ещё не было расслоения. Ещё не было тлетворного влияния большевизма, проявившегося впоследствии во всей своей силе. Это было ещё время искреннего упоения революцией и её завоеваниями, и во имя веры в неё можно было многого добиться от радужно настроенной массы.
И любопытно то, что в вопросе о личных лишениях таковые часто отходили на второй план; и я не могу забыть, как в артиллерийских и пулемётных частях мне не раз солдаты говорили:
– Хлеба у нас мало – перетерпим. А вот у лошадей фуража нет. Вот это беда.
Тут именно сказалось всё величие русской души, способной на самопожертвование.
Нужно только суметь взять эту душу. А она покажет чудеса самопожертвования.
Но довольно.
