Корни и кроны. Откуда есть пошла русская культура

Формирование и увековечивание культурных моделей

Сборник «Культурные ценности и прогресс человечества» содержит также статьи противников трактовки культуры как определяющего фактора в развитии экономики, государственных институций и общественных отношений. По их мнению, ситуацию можно улучшить, внеся необходимые изменения в государственные структуры и повысив уровень образования среди населения^[10]. Действительно, можно разработать новые методики детского воспитания, можно подсказать родителям, как прививать детям нужные культурные ценности и привычки, однако вовлечь в осуществление такой программы все население страны, заставить взрослых людей (родителей) использовать эти методики последовательно и в полном объеме – вряд ли такая задача выполнима. Допустим, сверху спущена директива – добиться успеха в новых подходах воспитания детей. Во исполнение этой директивы все взрослые, которые имеют или планируют иметь детей, должны будут пройти «школу молодого родителя» в массовом порядке; причем учиться нужно с энтузиазмом, все хорошо усвоить, а потом с тем же энтузиазмом выполнять рекомендации новых методик применительно к собственным детям. Но даже если родители будут добросовестно следовать всем инструкциям, полученным во время обучения, дети не станут послушно маршировать в заданном направлении. Они все равно будут наблюдать и перенимать миллионы мельчайших аспектов бессознательного поведения взрослых, обусловленного традиционными (устоявшимися) культурными нормами (или схемами в нейронных сетях, что одно и то же). Причем примером для них будут не только родители, не только другие члены семьи, но и «зеркало» социальной среды. Так что для успешного выполнения «геркулесова труда» по формированию новой – «правильной» – культуры придется каким-то образом изолировать, устранить «пагубное влияние» культурной среды, окружающей ребенка. Для этого взрослых следует отделить от детей и отправить в пустыню на сорок лет, пока не вымрут, а детей будут воспитывать и обучать специально отобранные сверхквалифицированные педагоги, иначе ничего не получится. Это, конечно, шутка.

Почему культурные коды так цепко оседают в сознании человека, что изменить их – задача практически невыполнимая? Происходит ли формирование культурных кодов на генетическом уровне, или они формируются уже после рождения человека? Более подробно я рассмотрю этот вопрос в последней части книги. Пока же примем как аксиому, что в основном культурные коды, или схемы, формируются в процессе социализации человека в раннем детстве, то есть в течение первых шести-восьми лет жизни. Новые схемы, заключающие в себе культурные явления, – то, с чем человек сталкивается на более поздней стадии развития (художественные или гастрономические предпочтения, отношение к моде, этикет и прочее), – формируются, когда первичный процесс социализации уже завершен. Эти новые схемы уже не столь долговечны и не так глубоко интернализированы, как те, что возникли в раннем детстве. Например, увлечение новыми модными тенденциями у взрослого человека может возникнуть очень быстро и так же быстро исчезнуть. Освоить и полюбить суши – в этом нет особой трудности для россиянина. И не только гастрономия, не только мода, но и классическое и популярное искусство специфичными для национальной культуры не являются.

Структура книги

Данная работа преследует двойную цель.

Во-первых, обосновать тезис о том, что многовековое противостояние между Россией и Западом коренится в уникальной истории России и колоссальном, хотя иногда и опосредованном, влиянии Русской православной церкви на формирование русской культуры.

Во-вторых, продемонстрировать и объяснить преемственность основных аспектов русской культуры, от возникновения централизованного Московского государства в XV веке (и даже раньше – от Киевской Руси) до имперской, петербургской России XVIII–XIX веков, Советского Союза и, наконец, постсоветской России.

Первая часть книги посвящается истории религии в России. Религия во всех культурах является наиболее мощным формативным фактором, и Россия здесь не стала исключением. В 988 году Русь приняла византийское православие и, как следствие этого выбора, сделала первый, судьбоносный шаг на пути разделения русской и западной культур. Приняв православие, Россия унаследовала от Византии враждебное отношение к Римской католической церкви и всему тому, что шло от «ненавистных латинян». Различия между русской и западной культурами порождались не только и не столько догматическими расхождениями, сколько сопутствующими факторами, в частности полным запретом на латынь в России до начала XVIII века и отсутствием системы общего образования вплоть до начала XIX века. Этот «железный (деревянный) занавес» существенно тормозил развитие науки и промышленности.

Здесь же будут рассмотрены специфический характер религии и роль Церкви в постсоветской России, а также наследие русского православия в отечественной культуре.

Во второй части исследуются корни русского коллективизма и становление трудовой этики в России. Русская коллективистская культура формировалась прежде всего укладом крестьянской общины, которая в России существовала на пять столетий дольше, чем на Западе. Полное подчинение отдельно взятого человека интересам хозяина или коллектива, будь то семья (дети слушаются родителей, жена – мужа), помещик, царь, община или государство, способствовало формированию авторитарного общества сверху донизу. Привычная общинная жизнь и неразвитая правовая система устанавливали приоритет коллективных нравственных норм над формальным законом. Общинная «уравниловка» во всем, с одной стороны, защищала крестьян от эксплуатации своими же сообщинниками, но с другой – лишала мотивированных крестьян возможности разбогатеть и инвестировать накопления в дальнейшее развитие своего хозяйства.

Также во второй части рассматривается влияние политических, социальных и географических факторов на формирование трудовых привычек. Последняя глава второй части представляет собой характеристику трудовой этики в России на основе анализа произведений русской литературы XIX и XX веков.

Третья часть посвящена теме правового нигилизма – неуважения к формальному закону, которое опять же объясняется многовековыми отношениями в крестьянской общине при крепостном праве. Начинается третья часть с исследования катастрофы самолета с российскими детьми в 2002 году и преступления, которое совершил Виталий Калоев, потерявший в этой катастрофе жену и детей. Анализ реакции российской общественности на эти события демонстрирует, что большинство россиян в общественных отношениях руководствуются не формальным законом, а внутренним чувством справедливости – не правом, а «правдой».

Как показывает изучение разных периодов истории России, правовой нигилизм глубоко укоренен в сознании русского народа. В силу устойчивости культурного кода все попытки превратить Россию в правовое государство не дали желаемых результатов, и вряд ли следует ожидать существенных изменений в ближайшем будущем.

В четвертой части анализируется традиционное восприятие Америки россиянами. То, как человек видит окружающую действительность, характеризует его индивидуальное сознание и влияет на его поведение. Для успешного ведения диалога между людьми, говорящими на разных языках, конечно же, необходимо знание соответствующих языков, но очень часто одним знанием языка тут не обойтись. Гораздо более важным, определяющим фактором налаживания взаимоотношений между культурами может оказаться знание и понимание чужой культуры.

В последней главе четвертой части обсуждается асимметрия между восприятием Америки россиянами и восприятием России американцами. Россияне, которые имеют склонность к мифотворчеству, видят Америку в свете либо про-, либо антиамериканского мифа. Отношение россиян к Америке не рационально, а эмоционально (аффективно). И напротив, американцы – индивидуалисты с рациональным сознанием, – как правило, не создают мифов о России, а основывают свои суждения о ней, исходя из текущей политической ситуации.

Пятая часть книги посвящена психологии культуры. В ней я более подробно обсуждаю процессы социализации, а также кратко обращаюсь к вопросам генетики и эпигенетики, пытаясь определить их роль в передаче культуры от поколения к поколению. Социализация иллюстрируется двумя конкретными примерами: сравнительный анализ поведения композиторов Игоря Стравинского и Николаса Набокова^[11] во время их поездок в СССР в 1960-е годы, а также социализация Никиты Михалкова в свете его соперничества со старшим братом Андреем Кончаловским. Последняя глава этой части представляет собой психологический анализ причин популярности американских республиканцев и, в частности, Дональда Трампа, среди эмигрантов из России.

Хочу подчеркнуть, что я по необходимости прибегал к обобщениям. Как и всегда, к любому из этих обобщений можно отыскать случай совершенно противоположный – без исключений не было бы и правил.

Часть I
Религия

 
А все-таки жаль, что кумиры нам снятся по-прежнему
и мы иногда все холопами числим себя.
 

Булат Окуджава (1964)

Малознакомые по своей необразованности и неразвитости с возвышенными догматами своей православной веры, русские знали ее преимущественно в ее обрядах и во всем том, что составляет ее внешнюю, видимую сторону.

 

Макарий (Булгаков), митрополит Московский и Коломенский (1883)

Глава 1
Духовность и образование в Древней Руси

Религиозное и светское образование на Западе в X–XVI веках

Религия играла определяющую роль в формировании ценностей и моделей поведения населения земного шара. Знание и понимание религии не достигаются каким-то мистическим образом, исключительно путем внутреннего духовного прозрения. Для постижения религиозных догм необходимо образование. В западном христианстве верующие получали религиозные знания из двух источников: проповеди и школы. Проповеди всегда были частью церковной службы в западной церкви, но, чтобы повысить религиозное – да и светское – сознание верующих, нужно было школьное образование, хотя бы элементарное. Даже в период так называемого темного Средневековья существовали монастырские школы, которые служили для подготовки священников и монахов. В IX и X веках монастырские школы начали делиться на внутренние и внешние. Внутренние обучали мальчиков для клерикальных профессий, во внешние принимались дети из окрестных селений, часто без учета их классовой принадлежности. В монастырях хранились и переписывались священные христианские тексты, но не только: там же хранились и рукописи античных произведений, которые оказались востребованными во времена Ренессанса.

К концу первого тысячелетия н. э. в крупных городах Европы появляются соборные школы, где преподавали как религиозные, так и светские предметы: латынь, арифметику, риторику, физику и музыку. Знание латыни было обязательным для священников и монахов, а также для части населения, профессионально связанного с наукой, техникой, ремеслами и торговлей. Латынь открывала доступ к античному наследию, сохранившемуся в древних рукописях: литературе, философии, науке, медицине и – что немаловажно – римскому праву, которое позже легло в основу законодательств всех западноевропейских стран, кроме Англии. В XI–XII веках список дисциплин в соборных школах расширяется, добавляются астрономия, геометрия, грамматика. Открываются также первые университеты: в Болонье (1088), в Париже (1150) и Оксфорде (1167).

В Лондоне в XV веке образование было уже настолько необходимо, что многие гильдии не принимали подмастерьев, не умеющих читать и писать^[12]. «Наверное, 40 % неклерикального мужского населения Лондона могли читать тексты на латыни, и 50 %, а скорее всего больше, умели читать по-английски и по-французски»^[13]. В этой связи небезынтересно ознакомиться с еще одним свидетельством значительной продвинутости образования в старой Европе. В своих «Заметках к переводам из Шекспира» Борис Пастернак задается вопросом: как простые лондонцы, для которых театр являлся всего лишь развлечением, а отнюдь не высоким жанром, требующим интеллектуального напряжения, могли понимать все намеки, аллюзии и классицизмы в театральных постановках шекспировских пьес? Пастернак не был профессиональным историком, но он, очевидно, посвятил значительное количество времени изучению той эпохи – конца XVI – начала XVII века. Вот как он отвечает на свой вопрос:

Латынь, которая теперь кажется признаком высшего образования, тогда была общим порогом низшего ‹…› В начальных, так называемых «грамматических», школах того времени ‹…› латынь была разговорным языком школьников, и, по сообщению историка Тревелиана, им запрещалось пользоваться английским даже в дворовых играх. Для лондонских подмастерьев и приказчиков, умевших читать и писать, Фортуны, Гераклы и Ниобеи были такой же азбукой, как зажигание в автомобиле или начатки электричества для современного городского подростка^[14].

Ко времени Реформации (XVI в.) начальное образование, особенно в больших городах, уже не было исключением. Целью Реформации было возвращение христианства к «апостольским временам», и распространение образования способствовало ее достижению. Каждый верующий мог читать Библию и другие Священные тексты в переводах на родной язык. Лютер сделал полный перевод Библии на немецкий; кроме того, тысячи религиозных брошюр печатались в переводе на разговорные языки и распространялись по всей Европе.

Религиозное и светское образование (или отсутствие такового) в России допетровского времени

Можно было бы предположить, что и в России религия играла такую же роль в развитии образования, что и на Западе. Но при ближайшем рассмотрении оказывается, что это не так. Известная легенда рассказывает нам о крещении Руси великим князем Владимиром в конце Х века. Посланники от мусульман, иудеев, римских и византийских христиан приезжали в Киев к князю Владимиру, и каждый из них описывал достоинства своей веры, но великий князь остановился на византийском христианстве. А чтобы не ошибиться, отправил в Константинополь людей «испытать» византийскую веру. По словам этих послов, наблюдая литургию в соборе Святой Софии, они не знали, где находятся – на земле или на небесах. То есть вера была выбрана за божественную красоту как церковной службы, так и самого собора. Неважно, насколько правдиво это описание отражает истинные причины обращения Руси в греческую веру – пусть красота будет лишь метафорой, но такой подход – упор на красоту, на внешнюю форму – сохранился в русской культуре до сих пор.

Как же русское православие формировало русскую культуру в процессе тысячелетнего развития русской нации? В своем труде «История Русской церкви» Е. Е. Голубинский, ординарный академик Императорской академии наук по отделению русского языка и словесности, посвящает главу вопросам веры, нравственности и религиозности русского народа. Он задается вопросом о том, какую же роль Церковь играла в нравственном и религиозном воспитании простого люда. И приходит к крайне скептическому заключению: влияние Церкви на нравственное, интеллектуальное и духовное развитие низших социальных слоев, то есть подавляющего большинства населения, было пренебрежимо малым. Ниже мы увидим, что вплоть до XVIII века русская элита мало чем отличалась в своем невежестве от простонародья.

Голубинский утверждает, что для эффективного процесса распространения Церковью религиозной догмы и ее нравственной составляющей должны соблюдаться два условия: учителя, то есть священство, должны быть заинтересованы в обучении своей паствы, а паства должна быть мотивирована в получении знаний. Но поскольку люди слабы и грешны, то и священство, и массы пренебрегали нравственным и духовным образованием. Однако, пожалуй, более важным обстоятельством, чем недостаток рвения у тех и других, была элементарная неспособность учителей донести священную мудрость до сознания верующих. У самих церковнослужителей не было достаточных знаний в области богословия за исключением самых необходимых – тех, что требовались для отправления богослужений. А между тем без образования не может быть истиной веры, заключает Голубинский. «Чтобы веровать, нужно знать то, во что веровать, иначе – знать учение веры или ее догматы. Знание предполагает средства познавания, ибо, по апостолу, – како уверуют, его же не услышаша (Рим. 10:14)?»^[15]. Однако этих «средств» – образованного и мотивированного духовенства – не существовало.

В самом начале своей книги о русском богословии протоиерей Георгий Флоровский с чисто гоголевской интонацией вопрошает:

Что означает это вековое, слишком долгое молчание? ‹…› Как объяснить это позднее и запоздалое пробуждение русской мысли? ‹…› С изумлением переходит историк из возбужденной и часто многоглаголивой Византии на Русь, тихую и молчаливую. И недоумевает, что это. Молчит ли она и безмолвствует в некоем раздумьи, в потаенном богомыслии, или в косности и лени духовной, в мечтаниях и полусне?^[16]

И так же, как Гоголь в своем знаменитом отступлении о тройке, Флоровский не дает прямого ответа на свой вопрос. Он не согласен с мнением Голубинского о том, что Русь до самого Петра не имела ни образованности, ни книжности, разве что грамотность. Он оспаривает Ключевского, который утверждал, что русская мысль [в допетровский период] никогда не выходила за пределы «церковно-нравственной казуистики». Но сам находит сложность, изящество и глубину русского духовного опыта только в иконописи и в конце концов вынужден признать, что «все же древнерусская культура оставалась безгласной и точно немой. Русский дух не сказался в словесном и мысленном творчестве»^[17].

Другие российские историки комментируют духовное молчание Руси после ее крещения более прямолинейно. Голубинский пишет:

Став народом христианским, мы вовсе не стали народом просвещенным. Просвещение было вводимо и введено к нам, но оно у нас не принялось и не привилось, и почти тотчас же после введения совершенно бесследным образом исчезло. После сего просвещением нашим в период домонгольский было то же самое, что и во все последующее время старой Руси до Петра Великого, а именно: при совершенном отсутствии всякого действительного просвещения или научного образования одна простая грамотность, одно простое умение читать, представляющее из себя лишь средство для некоторого самопросвещения посредством чтения книг или книжной начитанности^[18].

Князь Владимир пытался насадить просвещение на Руси и пригласил учителей-греков для обучения боярских детей. Была возможность передачи огромного культурного, богословского и философского наследия, хранящегося в Византии, но желающих не нашлось. Образование в новых школах было не обязательным, и родители, жалея отроков, подвергавшихся пыткам обучения, не настаивали на строгой школьной дисциплине^[19]. В результате дети усваивали грамоту, но не получали полноценного образования. А грамота заключалась в изучении церковнославянского языка для прочтения религиозных текстов, переведенных в Болгарии с греческого на язык в то время понятный при чтении всем славянам, включая русских. Но даже такая грамотность была доступна лишь узкому кругу князей, бояр и духовенства.

Русский философ и историк Церкви Г. П. Федотов не менее категоричен в своем описании интеллектуальной ограниченности Древней Руси:

Бедность интеллектуальной культуры в древней Руси поразительна. В течение семи веков, т. е. до XVII в., мы не знаем ни одного научного произведения в русской литературе, даже ни одного догматического сочинения. Вся литературная продукция имела практический, нравственный или религиозный характер за исключением летописей, чьи огромные художественные достоинства лишь подчеркивают контраст с полным отсутствием научной культуры. Современные российские историки нового националистического направления в СССР преувеличивают уровень культуры Киевской Руси, которая, по их мнению, была не беднее, а часто богаче культуры Запада. Полное отсутствие каких-либо доказательств подобных заявлений само по себе составляет еще одно доказательство нищеты, по крайней мере интеллектуальной нищеты этой культуры^[20].

На пике процветания Киевской Руси в XI и в XII веках, когда в Европе открывались первые университеты, лишь небольшое количество русской знати и монахов могли похвастаться только умением читать и писать. Несомненно, в Древней Руси были отдельные образованные люди; например, в XI веке можно назвать Киевского митрополита Илариона или князя Ярослава Мудрого, сына великого князя Владимира. Они, очевидно мотивированные собственными духовными запросами, воспользовались доступными средствами индивидуального образования – возможно, теми самыми греческими учителями, которых пригласил в Киев великий князь Владимир.

Несмотря на отсутствие какой-либо системы образования, миф о высоком уровне культуры Киевской Руси был и остается довольно популярным в России, однако он появился задолго до оприходования его советской историографией. Голубинский приводит убедительные доказательства того, что миф этот был «запущен» в XVIII веке государственным деятелем и историком В. Н. Татищевым и позже подхвачен другими историками патриотического направления, в частности Н. М. Карамзиным. В своей книге Голубинский цитирует места из опубликованных Татищевым летописей, куда Татищев добавлял собственные слова и фразы, пытаясь создать впечатление, что русские князья энергично насаждали образование среди своих подданных^[21]. Также Голубинский отвергает и другой аргумент в пользу широкой религиозной грамотности русского населения, который утверждает, что тогда как на Западе церковные службы велись на латыни, то есть на иностранном языке, в России языком церкви был церковнославянский, якобы понятный всем верующим^[22]. На самом деле разговорный русский значительно отличался от церковнославянского даже в Древней Руси, хотя и не так сильно, как сейчас. Возможно, грамотный человек мог бы понять письменный текст в процессе его прочтения, но понимание на слух довольно сложных текстов церковной службы во время их чтения или пения с амвона было выше возможностей неграмотных верующих. Необразованные русские люди (еще раз – подавляющее большинство населения) не поняли бы церковную службу и на русском языке, утверждает Голубинский, потому что «даже и свой русский язык для простого народа вполне понятен только говорной, но не книжный»^[23]. По мнению Голубинского, назначение церковной службы – не обучать религии необразованных людей, а направлять образованных, обладающих определенным уровнем подготовки для ее понимания. Однако среди русских верующих уровень подготовки был близок к нулю.

Еще одна причина, которая упоминается в связи с бедностью богословского образования в Древней Руси, связана с отсутствием необходимых текстов в переводе на церковнославянский. Как замечает Федотов, болгары, которые переводили религиозную литературу с греческого, не имели особых амбиций в приобретении богословских знаний; и переводили они только тексты, которые находились в библиотеках заурядных греческих монастырей. «Русь не имела выбора, но в течение веков была вынуждена мириться с последствиями»^[24]. Выбор переводимых текстов и их назначение были крайне ограничены. В основном они сводились лишь к практическим функциям богослужения и поддержания религиозной жизни. Какие-либо философские или научные тексты, и даже серьезные тексты, содержащие христианские догматы, отсутствовали на русском языке. Такая ситуация сохранялась в течение многих веков. Однако возникает вопрос: даже если научные, философские и богословские тексты на русском языке существовали бы, нашли бы они жаждущих читателей? В новообращенной Руси не было никакой традиции школьного образования и не было нужды в распространении знаний, не имеющих практического применения. Откуда же было взяться стимулу, влекущему людей к изучению таких текстов?

Низкий интеллектуальный уровень текстов, доступных и используемых в России, сохранялся в течение столетий после завершения периода Киевской Руси. Голубинский подчеркивает полное отсутствие научных текстов вплоть до XVIII века: «Не имея наук, невозможно писать и сочинений научного свойства. А из этого само собой следует, что как не было писано у нас подобных сочинений в период Киевский, так не могло быть писано их и в период Московский»^[25].

Многие российские историки обращают внимание на огромную дистанцию между уровнем образования в Древней Руси и на Западе. Выдающийся ученый В.О. Ключевский объясняет эту разницу, противопоставляя германских варваров и славян. Первые осели на руинах Древнего Рима и без всякого усилия со своей стороны попали под влияние завоеванной культуры. Последние прибыли в лесную глушь, населенную племенами, еще менее обремененными какими-либо знаниями, чем сами славяне. Естественно, славяне ничего не могли заимствовать у местных жителей^[26]. Традиция просвещения никогда не прерывалась на Западе. В Средние века она угасла, но не полностью. Чтобы возродить ее, достаточно было раздуть тлевшее пламя античной культуры, в то время как славяне должны были бы с нуля сооружать костер знания – непосильная задача для раннего русского христианства^[27].

Федотов создает схожий образ варваров, которые без каких-либо сознательных усилий приобщаются к античной культуре, изучая латынь.

Западные варвары, еще до того, как они научились самостоятельно мыслить и облекать свои мысли в слова (около начала XII в.), в течение пяти или шести веков сидели на школьной скамье, сражаясь с иностранной латынью, заучивая наизусть латинскую Библию и изучая латинскую грамматику, пользуясь Вергилием в качестве учебного пособия. У людей, живших во времена темного Средневековья, не было интереса к культуре как к таковой. Они интересовались только спасением души. Но ключом к этому спасению была латынь. Как язык церкви латынь была священным языком, и все написанное на ней обретало нимб святости^[28].

Такое же противопоставление, выраженное в схожих образах – западноевропейские варвары, сидящие на школьной скамье или на соломе и изучающие тонкости христианского богословия и античной философии, – находим в книге российского фольклориста и историка Церкви Е. В. Аничкова:

Не возвышенное, высоко вознесенное богословской мудростью христианство восприяла только что крещеная Русь. Новая ее вера была, конечно, простой верой малых сих. Пока основываются там, на Западе, университеты и, сидя на соломе у ног своих учителей, разноплеменные слушатели богословов-схоластиков узнавали и об Платоне, и об Аристотеле, и об Аверроэсе, умели разобраться в заблуждениях павликиан и манихеев, обсуждали тайну Предопределения и первородного греха, на соборах священников византийские и свои собственные христолюбцы и книжники преподавали самые основы христианской морали и христианского богослужения^[29].

Русская знать и священнослужители по крайней мере могли обучиться грамоте или дома, или в монастырях, но простой люд был лишен какого-либо доступа к образованию как религиозному, так и светскому. Истово, горячо веруя, люди тем не менее были абсолютно невежественны в отношении своей религии. Даже в XIX веке на вопрос, знает ли он, что такое Троица, один крестьянин ответил: «Конечно, это Спаситель, Богородица и Николай Чудотворец»^[30]. Немецкий исследователь XIX века Август фон Гакстгаузен, профессионально занимавшийся изучением русской общины, непосредственно наблюдая жизнь крестьян в России, писал: «Несмотря на свою глубочайшую веру, преданность и абсолютное подчинение церковным установлениям, большинство русских владеет только крайне поверхностными знаниями догмы. Поскольку они лишь незначительно знакомы с церковной доктриной, их вера в этом отношении так же наивна, как вера ребенка»^[31].

Действительно, каким образом русские люди могли получить религиозные знания? В отличие от Запада в России вплоть до XIX века не было школ для крестьян (еще раз – около 90 % населения), а также, как правило, не читались проповеди в приходских церквях^[32]. Если приходской священник хотел прочитать проповедь, он должен был представить ее церковному иерарху для получения разрешения, так как Церковь «боялась возможного распространения неортодоксальных учений и идей»^[33]. Только высшие церковные чины: епископы, митрополиты и патриархи – могли читать проповеди по своей воле. Но поскольку даже епископы были невежественны, утверждает Голубинский, их пассивность шла только на пользу верующим^[34]. Личная инициатива не приветствовалась; религиозные власти должны были быть уверены, что батюшка не распространяет вредные мысли. Еще один историк Русской православной церкви А. В. Карташев приводит любопытный пример, касающийся религиозного рвения провинциального священника. «На вольных просторах Строгановских соляных варниц Пермского края, в частности в г. Орлове (Вятской губ.) загорелся желанием живой проповеди один священник». В 1684 году он, желая нести «живое слово» своей пастве, напечатал «сборник своих, очень простых, невитиеватых поучений».

Такие новые голоса в московской церкви не были, однако, голосами большинства. Последнее оставалось враждебным «живому слову», обзывало церковную проповедь «ересью» и гнало пермского оратора. Противники всякой новизны одновременно и в житейском быте, и в церковном укладе не терпели школы как некоторого опасного множителя сознательности народных масс. Не надо школ как аппарата размножения ненужных умников. Достаточно «мастеров», обучающих кучки добровольцев^[35].

Ключевский также подробно останавливается на отношении Церкви к образованию в XVII веке, когда уже и правительство осознавало необходимость расширения ассортимента изучаемых дисциплин. Но Церковь продолжала с подозрением относиться к участию разума в вопросах веры.

Смутно помня, что корни мирской науки кроются в языческой греко-римской стране, у нас брезгливо помышляли, что эта наука все еще питается нечистыми соками этой дурной почвы. ‹…› В одном древнерусском поучении читаем: «Богомерзостен перед Богом всякий, кто любит геометрию; а се душевные грехи – учиться астрономии и еллинским книгам». ‹…› В школьных прописях помещалось наставление: «Братия, не высокоумствуйте! Если спросят тебя, знаешь ли ты философию, отвечай: еллинских борзостей не текох [эллинской наглости не следовал], риторских астрономов не читах, с мудрыми философами не бывах, философию ниже очима видех [философию даже в глаза не видел]; учуся книгам благодатного закона, как бы можно было мою грешную душу очистить от грехов»^[36].

Однако изучение «книг благодатного закона» не предполагало размышления над смыслом прочитанного, толкования, составления собственного мнения. Когда Нил Сорский в своей полемике с Иосифом Волоцким призывает к критическому прочтению писанных текстов («Писания многа, но не вся божественна суть»), для Иосифа Волоцкого такой подход не приемлем. Он втолковывал своим ученикам: «Всем страстям мати – мнение. Мнение – второе падение»^[37]. Как мы видим, Русская церковь не поощряла образования, которое с церковной точки зрения только плодит ереси.