Read the book: «Пастух и Ткачиха»

Клара Блюм

Font:

Магистраль. Главный тренд

Klara Blum

DER HIRTE UND DIE WEBERIN

(Herausgegeben und mit einem Essay von Julia Franck)

Перевод с немецкого Дарьи Сорокиной

Часть I
Мечтатель из Шанхая

Глава 1

«Ню дше-дсо джи юн…»

На сцене стояли три девочки. Правая, в светло-голубом шелковом платье, была утренней звездой. Левая, в темно-синем платье – вечерней. А средняя, вся в сверкающем серебре, изображала Млечный Путь. Высоким, невыразительным голоском она пела:

Дева ткала тонкие облака…

В театре Нань-син показывали древнюю легенду, адаптированную для сцены по давним канонам и поставленную по традициям театрального искусства. Сюжет, смысл и характеры персонажей до неузнаваемости затирались хореографией, цветовыми эффектами, акробатикой и символизмом.

Нью-Ланга и Дше-Ню – Пастуха и Ткачиху, пару созвездий и мифических влюбленных – играли знаменитые актеры. В зрительном зале сидели сановитые чиновники и даже иностранцы. Они ничего не понимали, но их невольно увлекало обилие ярких экзотических образов.

На звездном фоне появился излишне стилизованный ткацкий станок. Перед ним ритмично двигалось изысканное существо, которое начертило несколько знаков, а потом искусно запело:

Мы с тобою всего лишь пешки
Во власти старых богов.

– Да, – сказал молодой китаец, сидевший с товарищем в пятом ряду. – Пешки – точнее не скажешь! Может, пойдем, Кай-Мэнь? Это становится невыносимо.

Фу Кай-Мэнь не выказал ни удивления, ни возмущения, и последовал за приятелем с заметной готовностью, не удостоив даже взглядом очаровательную картину на сцене: юноша, наряженный златоперым петухом, символом мужского начала Инь, танцевал с девушкой, у которой на голове была серебристо-белая длинноухая меховая шапка лунной зайчихи, символа женского начала Ян. Актер выполнял акробатические прыжки с такой восхитительной грацией, что казалось, будто он и в самом деле летает.

– Меня очень удивило, – сказал Фу Кай-Мэнь, когда они вышли на улицу, – что ты вдруг захотел снова взглянуть на традиционную пестроту, монотонную декламацию и прыжки. Зачем? Потому что тебя самого зовут Нью-Ланг?

– Мое скромное имя с этим почти не связано, – ответил Чанг Нью-Ланг. – Легенда о двух созвездиях привлекает многих людей. Даже удивительно, какие идеи посещают наших крестьян в печальные ночи, когда они фантазируют о ночном небе и рисуют картины из звезд. И отвратительно, как официальный театр искажает и опошляет простые и глубокие крестьянские сказки.

Они шли по широкой, шумной улице Эдуарда VII. Стоял теплый летний вечер 1929 года.

Чанг Нью-Ланг был в традиционном длинном китайском костюме – неприметного темно-синего цвета, но из дорогого шелка. Высокий и стройный, с тонкими чертами лица, миндалевидными раскосыми глазами и испытующей складкой у рта – складкой мягкого упорства.

Маленький и щуплый Фу Кай-Мэнь, напротив, был одет по-европейски, но не слишком элегантно, а в плосконосом лице читалась сухая ирония.

– Тебя это удивляет? – спросил он. – Что нашему официальному искусству вообще известно о живых китайцах? Оно предпочитает не знать ничего. Тем более о Байцзясин.

Его лицо стало серьезным, а в голосе послышалась политическая помпезность, когда он произнес эти три слога. Их буквальный перевод – «сто старых фамилий», сотня китайских фамилий, которые особенно часто встречаются в огромной нации – как Мюллер или Шульц, Хинц или Кунц в Германии, так в каждой хижине и на каждом углу попадаются Сюй или Фу, Ванг или Чанг, Чен или Ли. Но в Байцзясин, китайских Хинцах и Кунцах, нет ни малейшего оттенка уничижения. А лишь чувство чести и самоуверенность маленького человека: «Мы – уважаемые люди из народа! Мы – весь Китай! Мы – почтенные сто фамилий!»

– Нужно создать новый театр, – размечтался Нью-Ланг. – Театр современного Китая.

– Боюсь, у народа есть дела поважнее, – сухо заметил Кай-Мэнь.

– Важно все, – упорствовал Нью-Ланг. – Прошел всего год с тех пор, как мы открыли вечернюю школу. Разве с каждым днем не приходит все больше людей? Разве они не учатся с возрастающим рвением?

Они дошли до реки Ванг-Пу и двинулись вдоль берега. Дом Нью-Ланга находился в противоположной стороне, но он предпочитал возвращаться домой как можно позднее.

– Должен признаться, – сказал Кай-Мэнь, – сначала я был настроен весьма скептически. Думал, люди в лучшем случае станут учиться читать и писать для учета товаров, но не верил, что кого-то заинтересуют история и социология, литература и иностранные языки. Типичные шанхайцы материалистичны и жадны до предела – уровень их морали гораздо ниже рабочих или крестьян.

– Будь снисходительнее, – улыбнулся Нью-Ланг, – мы с тобой тоже работаем в торговле.

– Ну, ты прежде всего наследник шелковой компании Чангов.

– Тем хуже для моей морали.

– Кстати, почему ты не участвуешь в делах отца?

– Думаю, почтенный не желает, чтобы я видел, как он относится к своим людям. Кроме того, ему очень нравится, что я веду корреспонденцию у Фонтене. – Голос Нью-Ланга ожесточился от сдерживаемого гнева. – Для китайца ведь великая честь, если его сын работает на иностранца, верно?

– К тому же это обеспечивает хорошую протекцию на таможне, – добавил Кай-Мэнь.

– Но возвращаясь к нашей школе – у нас учатся не только торговцы. Есть и рабочий.

– Да, Ванг Бо-Ченг.

– Ого! Ты его заметил?

– Как можно не заметить столь энергичного человека?

– Как он учится! – воскликнул Нью-Ланг. – Я вообще недостоин его учить, я, самоучка. Этот грузчик достоин самого известного профессора. Как он учится! Хотел бы я, чтобы когда-нибудь мой сынишка учился так же.

– Уверен, так оно и будет. Малыш Тьен-То – прекрасный ребенок.

– Ты преувеличиваешь, – ответил Нью-Ланг, застенчиво хихикнув. – Впрочем, Ми-Цзинг – отличная мать, и несомненно даст ему образцовое воспитание.

– И красивая женщина, – напомнил Кай-Мэнь.

– Да, – устало сказал Нью-Ланг, – она была и остается красивой, гордой и воспитанной госпожой Танг – дочерью одной из первых семей Пекина.

– Она не только урожденная госпожа Танг, но и замужняя госпожа Чанг, уже семь лет.

– Да. Но за эти семь лет она назвала меня по имени всего один раз, ты представляешь? Она избегала обращаться ко мне напрямую целых шесть лет, пока не родился ребенок. А теперь – теперь она просто говорит: отец Тьен-То! И ведь нельзя сказать, что она неправа. В конце концов, она вышла за меня исключительно по приказу родителей – и я женился по той же причине.

– Мне кажется, ты недооцениваешь Ми-Цзинг. Она не бросила в беде Цзай-Юнь, хотя Танги обрекли девушку на гибель.

– Цзай-Юнь, вообще-то, ее сестра.

– Лишь сводная сестра и дочь наложницы.

Нью-Ланг давно догадался, что его друг тайно влюблен в двадцатидвухлетнюю активистку за права женщин, веселую и привлекательную. Он не признавался и отпирался от всех расспросов. Но Нью-Ланг знал – он всегда рад что-нибудь про нее услышать.

– Мать Цзай-Юнь, – сказал он, – была красивой девушкой простого происхождения. Кажется, дочерью чистильщика обуви. Довольно скоро бедная наложница заметила, что хозяин от нее устал. У моего почтенного тестя их было еще штук восемь. Он мог себе позволить.

Они вышли на центральную улицу, которую метафорически называли улицей цветов и ив. А не метафорически – улицей борделей.

– Наложница ждала родов, – продолжил Нью-Ланг. – Ты знаешь дом Тангов в Пекине, с золотисто-сиреневыми драконами у ворот. Огромный, от улицы Тжи-Чуа-Мень до переулка Шао-Цсю. В этом великолепном здании будущей матери выделили какую-то каморку – ни окна, ни кровати. И прямо там, на полу, она родила не мальчика, как втайне робко надеялась, а всего лишь девочку. Так исчезла последняя надежда на улучшение ее положения в семье Танг. Стоял теплый летний вечер. Через открытую дверь она увидела мою свекровь, которая вела за руку четырехлетнюю Ми-Цзинг. Она позвала их и слабым голосом попросила прислать служанку. Но хозяйка лишь отмахнулась. Они ожидали гостей, и все слуги были заняты.

– И они еще называют себя китайцами! – процедил сквозь зубы Кай-Мэнь.

– Богачи – не китайцы, – заявил Нью-Ланг. – Богачи – отдельная нация.

– Но есть исключения, – сухо добавил Кай-Мэнь.

– Хорошо, есть исключения. Бедная дочь чистильщика обуви кормила ребенка грудью, пока тот не заснул. Потом поднялась из последних сил, расправила на поцарапанном столе старый шелковый халат, забытый кем-то на гвозде, и запеленала голого ребенка, чтобы тот спокойно спал в нежном вечернем тепле. Темнело. Уродливая комната погружалась на глазах у бедняжки во все более плотную тьму, и лишь расплывчато сияло темно-золотистое детское тельце. Тогда она начала представлять будущий характер дочери, которая сможет возвыситься надо всем злым и уродливым, будет парить высоко надо всеми, кто презирает ее мать, и затмит их своим великолепием. И поэтому она назвала ребенка Цзай-Юнь, Сияющее Облако.

Фу Кай-Мэнь долго молчал, и Нью-Ланг отнесся к его молчанию с уважением. Теперь они оказались в бедном квартале Хонкью, где находился продуктовый магазин старого Фу. Здесь же, на углу улицы Кунг-Пинг, стоял серый двухэтажный дом их делового приятеля, где они арендовали несколько комнат для вечерней школы.

«Осенью попробую устроить спектакль, – подумал Нью-Ланг. – В большой зал влезет человек двести».

Кай-Мэнь жил в нескольких улицах оттуда, за отцовским магазином на Уорд-роуд – с родителями, братьями, сестрами и женой, дочерью окрестного торговца скобяными изделиями. Ему, как и Нью-Лангу, еще не исполнилось двадцати и женился он исключительно по велению семьи. Нью-Ланг решил проводить друга до дома. Возможно, теперь он все же захочет поведать о своей любви к Цзай-Юнь. Впрочем, вероятнее всего – нет.

– Нынче мы стали слишком поддаваться эмоциям, – вдруг выпалил Кай-Мэнь. Не слишком логично, но Нью-Ланг уловил связь.

– Но это абсолютно естественная реакция, – возразил он. – Конфуцианство достаточно долго затыкало нам рот. Послушание, самообладание, приличия, снова приличия и снова самообладание. Стало уже просто невозможно терпеть. Разве мы не почувствовали облегчения, когда появился перевод «Вертера» Гете, потому что наконец увидели пример юноши, не подчинившего свою страсть этикету?

– Прошло уже два года с тех пор, как профсоюзы одержали в Шанхае верх, – приглушенно сказал Кай-Мэнь. – Мы верили, что не сегодня завтра освободимся от пришлых кровопийц, верили, что революция достигла своей цели. А в итоге нас предали и побили дубинками. Тебе не кажется унизительным предаваться еще и любовным страданиям?

– Наш народ говорит: в малом видно большое, – возразил Нью-Ланг.

– Наш молодой писатель, – продолжил Кай-Мэнь, и в его голосе снова зазвучала горькая ирония, – неистово предается страстям. – И процитировал: – «Знаний не желаю, только славы. Мне бы только найти женщину, красивую или уродливую, но с пылким и наполненным сердцем…»

– Что-то в этом есть, – заметил Нью-Ланг.

– Конечно, – улыбнулся Кай-Мэнь. А еще я знаю молодого человека из хорошей семьи, который написал стихотворение в классическом стиле Ле-Ссе:

Нью-Лангом меня назвали родители,
Любовь моя скрыта в звездной обители,
В поисках счастья меж звезд я гляжу,
Но скорби земные лишь нахожу.
Ты, Ткачиха, сияешь в небесной мгле,
Великолепная, нежная, светлая,
Но знаю: настанет та ночь заветная,
Я встречу тебя наконец на Земле.

– Да, Кай-Мэнь, но я написал еще одно Ле-Ссе:

Нью-Лангом меня назвали родители,
Но имени смысла они не увидели:
Я – часть народа, пасет он и ткет,
Землю копает, железо кует.
Пот и кровь мастеров, пастухов и крестьян
Шелковый мир моих предков питали.
Но шелковый мир меня мыслить заставил,
И пытаться исправить этот изъян.

Они дошли до дверей дома Кай-Мэня. И, словно устав от долгого разговора, безмолвно разошлись.

Глава 2

Осенью попробую, подумал Нью-Ланг. Возможно, следует начать с иностранной пьесы? Чехов? Или Гоголь? Я бы предпочел китайскую революционную пьесу, но тогда мы привлечем внимание полиции еще до премьеры. Или возможно…?

– Куда господин хочет поехать?

Сбитый с мыслей Нью-Ланг посмотрел в измученное лицо рикши, чья вопросительная улыбка открыла ряд гнилых зубов, но все равно казалась удивительно обаятельной. Недавно, на уроке истории, Нью-Ланг рассказывал про опиумную войну и описывал, как Великобритания с помощью военного насилия принудила Китай покупать губительные наркотики. Тогда у Ванг Бо-Ченга появилась такая же ухмылка с черными дырами вместо зубов и выражением нерушимого ума:

– А что об опиумной войне говорили английские миссионеры?

– Сколько до Альби-Лу? – рассеянно спросил Нью-Ланг, погрузившись в воспоминания.

Возница назвал относительно высокую цену. У Нью-Ланга было достаточно денег, чтобы без колебаний согласиться, но он знал – тогда бедолагу замучают сожаления, что он не попросил больше. Поэтому он немного поторговался и залез.

Вцепившись руками в оглобли двухколесной телеги, худая фигура побежала вперед. Бежал он до странности бодро – легко, запрокинув голову и качая бедрами.

«Он под опиумом, – подумал Нью-Ланг. – Силы иссякли, и ему приходится поддерживать их искусственно. Дядя Чанг Минг-Тьен умер от передозировки опиумом. Бедные курят, потому что задыхаются в нищете, а богатые – потому что задыхаются в роскоши. Дядя Минг-Тьен меня очень любил. Он научил меня писать стихотворения в классическом стиле. В его время написание таких стихотворений еще входило в государственный экзамен, но никто из чиновников Ханчжоу не умел сочинять их столь красиво и элегантно. Когда он, собственно, умер? Примерно за месяц до того, как мы переехали в Шанхай».

Рикша свернул на красивое и широкое авеню Жоффр. Эффект от опиума заметно уменьшился, мужчина медленно плелся и кашлял.

– Дао-ла! Приехали! – вдруг крикнул Нью-Ланг. Спешно вылез, заплатил полную стоимость и пояснил: – Хочу еще немного пройтись, люблю ходить пешком.

Мужчина внимательно посмотрел на одетого в шелка джентльмена, подарившего ему четверть поездки, и при этом приносящего извинения.

– Господь благ, – авторитетно изрек он. Он произнес это без смирения, скорее с философским осознанием. При этом он уселся на левую оглоблю, словно на кожаное кресло, достал из кармана сяо-пинг, круглый несладкий пирожок, и принялся с довольным видом жевать.

Нью-Ланг действительно был выдающимся пешеходом, а еще пловцом и гимнастом. Его начальник, месье Фонтене, который хвастался Нью-Лангом перед иностранными друзьями, словно товаром, хвалил его атлетизм не меньше образования, и называл себя художником, поскольку смог выудить из «низшей» расы столь идеальный экземпляр. «Поразительная крепость, господа, и исключительная деликатность. Говорю вам, этот юноша – как настоящая шелковая нить».

Нью-Ланг вышел на роскошную садовую улицу французского квартала, авеню Рой Альберт – местные жители называли его Альби-Лу. Его отец платил огромные налоги, чтобы ему, китайцу, позволили здесь жить. У них был одноэтажный просторный дом с изящными двориками. В приемной висело шелковое полотно со стихотворением Ван-Цзи, поэта седьмого века:

Я хочу каждый день друзей собирать,
И философию обсуждать.
Я хочу мытаря восвояси прогнать,
Чтоб налогом меня перестал донимать.
И связать судьбу дочек и сыновей
С людьми из достойных, знатных семей.
Если радость такую мне жизнь подарит,
То и рай после смерти меня не манит.

Под ним стояла изящная фарфоровая ваза с птицами и цветами. Справа от нее – миниатюрная серебряная пагода, черная лакированная шкатулка с зеленым чаем и вышитый веер, слева – миниатюрная пагода из слоновой кости, зеленая лакированная шкатулка с черным чаем и расписной веер.

«Фарфор, – подумал Нью-Ланг, – и слоновая кость, и шелк, и лак. И человек бьется лбом о землю в низком поклоне, и берет жену по приказу родителей, и играет с ней в игру шторма при лунном свете по приказу родителей, и снова шелк, и опять слоновая кость, и правительство заключает нечестный договор, и белые нисходят до нас, чтобы на нас разбогатеть и избивают нас ногами, физически или морально, в зависимости от звания и статуса, и снова шелк, и снова лак. Я устал от этого, сыт по горло».

Нью-Ланг пересек второй двор. Полукруглые двери в его комнату были открыты. Маленький Тьен-То спал, наморщив носик. Ми-Цзинг поднялась и поприветствовала супруга старомодным, но очень изящным поклоном.

– Господин еще не спит, – сообщила она. – Он хочет с тобой поговорить.

Нью-Ланг вежливо поблагодарил ее и пересек третий двор. Сквозь отверстие в форме луны он увидел отца, который писал иероглифы совершенной каллиграфии в бухгалтерских книгах. Чанг Да-Дшин, владелец шелковой фабрики и торговой компании, стал истинным шанхайцем – в высших классах это слово было почти синонимом крупного торговца и дельца. Но его родиной был Ханчжоу, город нежно-зеленых бамбуковых рощ и серебряных озер, изысканных храмов и изящных дворцов, Ханчжоу, китайская Флоренция, наполненная воспоминаниями о знаменитых поэтах и государственных деятелях – и он сам был потомком старого и почтенного рода чиновников. Он пытался сохранить это преимущество: с помощью каллиграфии, порой немного претенциозной манеры говорить, уважения к интеллектуальным ценностям.

Нью-Ланг вежливо откашлялся и зашел. Отец на мгновение поднял взгляд и приказал:

– Садись. У меня к тебе срочный разговор.

Внезапно у него вырвался возглас удивления – впрочем, в нем ощущался некий умысел.

– Видел бы ты свое лицо! Вылитый дядя Чанг Минг-Тьен.

Нью-Ланг молчал.

– Ты не рад?

– Этот вопрос, отец, требует долгого ответа.

– Хорошо, тогда отложим его на другой раз. Я просто хочу, чтобы ты помнил, чем ему обязан. Он читал с тобой классику. Без него ты бы никогда не освоил языков. Я не смог бы отправить тебя в университет. Я просто купец, и мне нужен сын с опытом в торговле. Но когда я увидел, как в свободное время ты продолжаешь самостоятельно штудировать классику, а еще историю, французский и английский, разве я не оказал тебе достаточно отцовской поддержки?

– Да, отец, – подтвердил Нью-Ланг.

– Я даже терпел, когда ты делал весьма сомнительные для нынешних непростых времен вещи – я имею в виду вечернюю школу для торговцев. Я был горд и счастлив, что среди всех этих шанхайских материалистов, приземленных охотников за долларами, мой сын – искренний, возвышенный Чанг, даже если веление сердца сбило его с пути. Но дальше так продолжаться не может. Ты хотел как лучше. Но принес огромный ущерб.

– Ущерб, отец?

– Мы наняли восемнадцать грузчиков для перевозки тюков с завода в магазин или в портовое хранилище. У одного из них оказалось заболевание легких, он упал на дорогу и плевался кровью. Тогда остальные семнадцать потребовали немедленных изменений условий труда и выплаты единоразового пособия пострадавшему. Честно говоря, я бы хотел помочь бедняге. Но имею ли я право создавать такой прецедент? У каждого второго работника заболевание легких. Если мы начнем заботиться обо всех, бизнес прогорит.

– А условия работы? – спросил Нью-Ланг.

– Десятипроцентное повышение зарплаты и часовой обеденный перерыв.

– А сколько длился перерыв прежде?

– Смешной вопрос! Достаточно, чтобы успеть съесть тарелку риса. А если люди едят слишком медленно, то их торопят… В общем, теперь они бастуют. Я бы легко мог их разогнать. Восемнадцать грузчиков можно найти в Шанхае на каждом углу. Но у нас в Ханчжоу не принято часто менять слуг и служанок. Это дурной тон.

А сегодня ко мне пришел их предводитель и, похоже, зачинщик всей этой истории, некий Ванг Бо-Ченг. Он кипел от негодования, в частности, упрекнул меня, что на моей фабрике работает восьмилетняя девочка – вылавливает коконы шелка из кипятка. Но я не единственный! И вообще, какое ему дело? Ладно бы еще отстаивал личные интересы. Но как подобный оборванец может защищать интересы других людей? Он что, Конфуций? Мандарин?

– Наш народ говорит: все человеческие тревоги – мои тревоги, – процитировал Нью-Ланг.

Чанг Да-Дшин тактично промолчал. Отец не спорит с сыном.

– Разумеется, я не проведу никаких реформ, пока этого не сделают остальные. Я богатый человек, но в конце концов, я всего лишь китаец. Без покровительства Фонтене я бы оказался абсолютно бессилен.

Этот выскочка оказался таким нахальным, что я не выдержал и сказал: «Во‑первых, хватит бездельничать. Человеку твоего положения никогда ничего не достичь насилием и сопротивлением». «Наоборот», – ухмыльнулся он и начал перечислять, когда и где бастовали рабочие. Не только в Китае, но и за границей – этот бандит знал все. Знал про забастовку английских шахтеров, и про какую-то всеобщую забастовку в Германии… А потом вдруг у меня в голове родилось подозрение…

– Твое подозрение справедливо, отец. Я его учитель.

– Но как этому черепашьему яйцу вообще пришло в голову пойти учиться?

– Это моя вина, отец. Он пришел научиться читать и писать. Но я заметил выдающийся интеллект и…

– Я не виню тебя, сын. Знания для тебя превыше всего, и ты хочешь распространить их везде. Но посмотри сам: живительная влага для одного становится ядом для другого.

– В таких условиях – абсолютно необходимым противоядием.

– От этих условий зависит состояние твоей семьи. Не забывай. Тебе нравится быть философом, мечтателем, возможно даже реформатором – но в первую очередь ты Чанг.

– Мне плевать, что я Чанг. Я человек. Я китаец. Я – это я.

– Как ты можешь так говорить, ты же с детства видел перед глазами украшение нашей семьи!

– Дядя Минг-Тьен? Он должен был служить мне примером? Этот декадент, умерший от опиума?

Уже в момент, когда его губы образовали слоги А‑Пен-Йон, Нью-Ланг понял, что зашел слишком далеко.

Старик ударил его ладонью по лицу, как непослушного школьника, хотя у него самого уже маленький сын.

Он слепо пялился в открытую бухгалтерскую книгу – каллиграфические иероглифы повествовали о продажах за последние месяцы.

– Полагаю, у моего почтенного отца больше нет для меня указаний?

Старомодное обращение прозвучало, как ответный удар. Потом он вышел, не дожидаясь ответа.

В комнате было тихо. Ми-Цзинг спала, или делала вид, что спит.

А теперь прочь, подумал Нью-Ланг и зарылся головой в подушку. Прочь из этой страны призраков.