Read the book: «Золотой возраст»

Font:

Иллюстратор Анна Базян

Переводчик Лилит Базян

ISBN 978-5-4485-6166-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

От переводчика

Кеннет Грэм (1859—1932) – знаменитый английский писатель. В России он известен как автор книги «Ветер в ивах», книги, которая и на английском считается лучшим его произведением. Эту милую историю о Кроте, Водяной Крысе, Барсуке и о капризном лягушонке Тоуде он написал для своего сына, рассказывал ему эти сказки перед сном.

Однако, еще до «Ветра в ивах» Грэм стал автором изящных, лиричных рассказов, рассказов полных сентиментальной грусти об ускользающих мгновеньях жизни, рассказов о детстве. Существуют две книги его воспоминаний, вернее размышлений о детстве: «Золотой возраст» и «Дни мечтаний». И обе эти книги оказались несправедливо забыты, отошли на второй план, хотя когда-то пользовались даже большей популярностью, чем знаменитая ныне сказка.

Перед вами первая книга историй о приключениях и переживаниях пятерых детей: Эдварда, Гарольда, Шарлотты, Селины и автора, имя которого не называется. Их мир – мир фантазии, игр, мечтаний. Но есть еще и Олимпийцы – взрослые, которые воспринимают жизнь иначе, для которых важны правила хорошего тона, выученные уроки и вымытые руки. «Ах, какая мука воспитывать ребенка!» – могла бы воскликнуть тетушка Элиза. Но так ли противоположны друг другу эти два мира? Так ли страшно стать взрослым, вырасти и уехать из родного дома в чужой неприветливый мир? А, может, мы так до конца и не покидаем мир детства, в котором нам было так уютно? Может, мы все немного похожи на того сказочного мальчика, который умел летать и не хотел расти, и стоит лишь чуть-чуть напрячь воображение…

Олимпийцы

Сегодня, оглядываясь на те, давние времена, пока еще ворота памяти не захлопнулись за мной окончательно, я понимаю, что если бы нас воспитывали родители, жизнь казалась бы нам иной. Но для тех, кого опекали тетушки и дядюшки, подобное мироощущение вполне допустимо. Они были добры к нам настолько, насколько это необходимо по отношению к живому существу, но вместе с тем и безразличны (что само по себе, как мне стало понятно позже, свидетельствует о некоторой ограниченности) и при этом, ни минуты не сомневались, что ребенок равнозначен обыкновенному зверьку. В довольно раннем возрасте я осознал эту ограниченность старших, скрывающуюся за заботой, и то, как распространена она в нашем мире. Как у Калибана, невежественного дикаря, размышляющего о происхождении и характере своего божества Сетебоса, во мне росло смутное ощущение довлеющей надо мной силы, сознательной, своевольной, склонной к неожиданным выходкам – «потому что так надо» – и я не мог понять, почему эта власть дана таким беспомощным и бездарным существам, когда гораздо разумней было бы наделить ею нас самих. Эти взрослые, по воле случая опекавшие нас, не вызывали уважения, лишь смешанное чувство зависти к их свободе и жалости, что они не способны ею воспользоваться. В самом деле, нас поражала беспомощность в их поведении, когда мы удосуживались об этом задуматься, что происходило не часто. Имея полную возможность предаваться радостям жизни, взрослые ею не пользовались. Они могли бы весь день плескаться в пруду, гонять цыплят, лазать по деревьям в самой не подходящей для этого воскресной одежде, могли бы взять и накупить пороху при свете дня, палить из пушек и взрывать мины на лужайке, но они даже не пытались. Никто не тащил их в церковь по воскресеньям, и, все же, они регулярно ходили туда по собственной воле, впрочем, и мы сами упускали множество возможностей насладиться жизнью.

По большому счету, существование этих Олимпийцев было, как будто, полностью лишено смысла, даже их движения казались сдержанными и медлительными, а занятия глупыми и бессмысленными. Они не видели вокруг себя ничего кроме обыденности. Фруктовый сад (удивительное место, населенное феями) для взрослых был лишь садом, где созревали яблоки и вишни, или не созревали, когда капризы матушки Природы не обходили нас стороной. Их нога никогда не ступала в ельник или заросли орешника, они не грезили о чудесах, таящихся в ветвях. Таинственные ручьи, такие как древний Нил, питавший утиный пруд, не казались им волшебными. Они не подозревали о существовании индейцев и не обращали внимания на бизонов или пиратов (с пистолетами!), хотя мир вокруг так и кишел чудесами. Они не стремились исследовать разбойничьи пещеры или раскапывать спрятанные сокровища. Пожалуй, лучшим, что делали эти взрослые было то, что большую часть времени они проводили в душных помещениях. Единственным исключением оказался викарий, который сразу же понимал, что лужайка за фруктовым садом превратилась в прерии, едва мы, намокасиненные и притомагавканные, с воплями мчались по ней на буйволах в предчувствии кровавого боя. Он никогда не смеялся и не насмехался, как делали обычные Олимпийцы, он обладал необыкновенной способностью дополнять игру массой ценных указаний. Нас поражало его глубокое понимание жизни, которое он получил, благодаря долгому жизненному опыту. К тому же, он всегда с готовностью исполнял роль вражеской армии или банды индейцев-мародеров. Одним словом, весьма достойный человек, наделенный талантами во многом превосходящими, насколько мы могли судить, таланты большинства. Думаю, что сейчас он епископ, у него были все необходимые для этой должности качества.

К этим странным существам приходили гости, чопорные и бесцветные, как и сами Олимпийцы, одинаково лишенные каких-либо интересов и разумных стремлений. Они возникали словно из облаков и проплывали мимо, чтобы и дальше влачить бесцельное существование где-то за пределами нашего кругозора. К нам же безжалостно применялась грубая сила. Нас хватали, мыли, на нас натягивали чистые воротнички. Мы молчаливо и привычно подчинялись, скорей с презрением, чем со злостью. С намасленными волосами и застывшими притворными ухмылками мы сидели и слушали привычные банальности. Как разумные люди могут тратить драгоценное время таким образом? Нам часто приходилось задавать себе этот вопрос, когда высвободившись из плена, мы направлялись прямиком к глиняному карьеру – лепить горшки, или в заросли орешника – поохотиться на медведей.

Нас бесконечно поражала способность Олимпийцев беседовать за столом, поверх наших голов, на общественные или политические темы, ни минуты не сомневаясь, что эти глупости, эти бледные призраки реальности, несут в себе важный смысл. Мы – «посвященные» ели молча, но в наших головах зрели планы и тайные замыслы, из которых, на самом деле, и состояла настоящая жизнь. Просто мы оставляли ее снаружи, за дверями, и сгорали от нетерпения вернуться к ней. Конечно, мы не тратили сил, чтобы поведать взрослым о нашем знании: тщетность попыток была многократно доказана. Ребенок, полный мыслей и стремлений, оставался один на один с вечно враждебной силой, силой, которую мы научились избегать. Не существовало других единомышленников, кроме нас самих. Эти странные бескровные создания были нам совсем не понятны, намного ближе и роднее казались добрые животные, которые делили с нами настоящую жизнь под открытым небом. Отчуждение укреплялось постоянным чувством несправедливости, неспособностью Олимпийцев остановиться, признать свою ошибку или принять подобные уступки с нашей стороны. Например, когда я однажды швырнул кота из окна верхнего этажа (я сделал это не из жестокости, и кот не пострадал) я был готов, после небольшого раздумья, признать свою ошибку, как истинный джентльмен. Но, разве помогло бы мое признание в решении вопроса? Знаю, что нет. Или еще, когда Гарольда заперли в комнате на весь день, за то, что он напал на соседскую свинью и побил ее – деяние достойное презрения – хотя, в действительности, он был вполне в дружеских отношениях с хрюшкой, преступнику даже не была предоставлена возможность раскаяния. Конечно, Гарольд не остался в заточении на весь день, он очень быстро сбежал через окно с помощью пособников, и просто вернулся после ко времени своего торжественного освобождения. Слово примирения могло все исправить, но это слово так и не было произнесено.

Что ж, Олимпийцы давно остались в прошлом. И теперь мне почему-то кажется, что солнце светит не так ярко, как раньше, а бескрайние луга былых времен уменьшились и сократились до нескольких жалких акров. Горькое подозрение закрадывается ко мне в душу. Et in Arcadia ego (И я в Аркадии родился). Неужели и я стал Олимпийцем?

Выходной

Властный ветер, повелитель утра, рвал и метал, оглушал и преследовал. Тополя раскачивались в разные стороны и с ревущим шелестом вскидывали кроны; опавшие листья взвивались и кружились в пространстве, а начисто протертые небеса, казалось, вибрировали словно огромная арфа. Первое пробуждение в году. Земля потягивалась и улыбалась спросонья, и все вокруг прыгало и пульсировало от движений гиганта. В этот день у нас был выходной. Повод – чей-то день рождения, неважно чей. Один из нас получил подарки, выслушал традиционные поздравления, и весь светился, ощущая себя героем, и что самое приятное, без каких-либо подвигов, совершенных ради этого. А выходной был для всех, и упоение пробуждающейся Природой охватывало всех, и всем хотелось броситься на улицу в лужи и солнце, и прыгать через заборы. Словно жеребенок мчался я сквозь луга, резво сверкая пятками в хохочущее лицо Природы. Над головой отливало синейшей синевой небо, широкие лужи, оставшиеся после зимних оттепелей, ярко и правдиво отражали его, а мягкий воздух вибрируя прикасался, как будто, к самой душе, зарождая и разжигая в ней что-то, как в стремительном первоцвете, готовом вот-вот вырваться из своего потайного убежища. В этом залитом солнцем мире я мчался, свободный, хоть и на один день, от уроков, поучений и наказаний. Ноги сами несли вперед, и хотя я услышал, как кто-то слабо и настойчиво окликает меня, я не остановился. Это был всего лишь Гарольд, я решил, что его ноги, хоть и короче моих, но вполне способны на энергичный рывок. Тут меня снова окликнули, еще тише и жалостливей, и я резко остановился, узнав плаксивую интонацию Шарлотты. Она вскоре догнала меня, запыхавшись, и плюхнулась рядом на траву. Разговаривать не хотелось, сверкающее великолепием утро наполняло радостью и спокойствием.

– Где Гарольд? – спросил я чуть погодя.

– О, как обычно, играет в продавца сдобы, – с раздражением ответила Шарлотта. – Собирается играть в него весь день!

Очередное странное увлечение Гарольда. Он сам придумывал игры, сам играл в них и постоянно застревал в каждой новой прихоти, пока она не изнашивалась до дыр. Сейчас он играл в продавца сдобы дни и ночи напролет, он ходил по коридорам и лестницам, вверх и вниз, звонил в беззвучный колокольчик и предлагал невидимые кексы невидимым прохожим. Жалкое развлечение, на первый взгляд, и все же: пробираться по шумным улицам своего воображения, звонить в невидимый колокольчик и предлагать несуществующие кексы посреди бурлящей толпы, которую сам выдумал – такая фантазия была достойна уважения, ее нельзя было не принимать в расчет, даже если она казалась неуместной в это лучезарное, ветреное утро!

– А где Эдвард? – снова спросил я.

– Он ждет нас на дороге, – сказала Шарлотта, – притаился в канаве, чтобы внезапно выскочить, как страшный гризли. Только не говори, что я тебе рассказала. Это сюрприз.

– Ладно, – великодушно согласился я, – Пойдем, пусть напугает нас.

И все же, меня не покидало ощущение, что в этот блистательный день, даже гризли будет лишним и скучным.

Конечно же, жуткий медведь выскочил на нас, как только мы оказались на его пути. Затем последовали вопли, рычание, револьверные выстрелы и непередаваемый героизм, и только после этого Эдвард снизошел до того, чтобы опрокинуться навзничь и издохнуть – огромный и зловещий гризли. Само собой разумелось, что кто бы ни взял на себя роль медведя, даже самый старший из нас, он должен был рано или поздно издохнуть, иначе игра превратилась бы в сплошное побоище и на смену нашей с трудом отвоеванной цивилизации пришла бы эра желудей. Так что маленькая битва завершилась к удовлетворению всех участников, и мы побрели по дороге дальше. Вскоре к нам присоединился своевольный Гарольд, без кексов, в здравом уме и трезвой памяти.

– Что бы ты сделал, – вдруг спросила Шарлотта, которую часто одолевали фантазии, почерпнутые, в основном, из зачитанных до дыр книг, – что бы ты сделал, если бы увидел двух львов на дороге, по обочинам, и было бы непонятно на цепи они или сами по себе?

– Что бы я сделал! – отважно воскликнул Эдвард. – Я бы… я бы… я бы…

Хвастливый тон постепенно перешел в невнятное бормотание.

– Не знаю, что сделал бы.

– А ничего делать и не надо, – заметил я после некоторого размышления, и трудно было бы прийти к более мудрому решению.

– Вряд ли успеешь что-то сделать, – медленно произнес Гарольд. – Львы первыми сделают все, что задумали.

– Ну, а если это хорошие львы? – возразила Шарлотта. – Тогда они не будут делать ничего плохого.

– А как ты отличишь хорошего льва от плохого? – спросил Эдвард. – В книгах об этом не рассказывается, и львы обычно похожи друг на друга.

– Хороших львов не существует, – торопливо сказал Гарольд.

– Еще как существует, есть масса хороших львов, – не согласился Эдвард. – Почти все львы в книжках хорошие. Лев Андрокла, делившийся добычей со своим хозяином, лев святого Иеронима, которого Иероним вылечил, вытащив занозу из его лапы, и… и… Лев и Единорог.

– Он «вел с ним смертный бой», – с сомнением заметил Гарольд. – «Гонял Единорога Лев вдоль городских дорог».

– Вот это и доказывает, что лев был хорошим! – победоносно вскричал Эдвард. – Вопрос в другом. Как им самим сказать об этом?

– Надо спросить у Марты, – выдал Гарольд самое простое решение.

Эдвард презрительно фыркнул, потом повернулся к Шарлотте.

– Слушай, – сказал он, – давай попробуем поиграть в львов. Я побегу за угол и притворюсь львом, сразу двумя львами по обочинам дороги, а ты будешь проходить мимо и не будешь знать на цепи я или сам по себе. Давай? Тебе понравится!

– Нет, спасибо, – твердо ответила Шарлотта. – Ты будешь на цепи, пока я не подойду поближе, а потом окажешься сам по себе и разорвешь меня на кусочки, испачкаешь мне платье, а может даже еще и ударишь. Знаю я, как ты играешь во львов!

– Нет, клянусь, все будет не так, – запротестовал Эдвард. – В этот раз я буду совсем другим львом, ты даже не представляешь каким.

И он умчался, чтобы спрятаться. Шарлотта сомневалась некоторое время, но потом боязливо двинулась вперед, с каждым шагом превращаясь из легкомысленной девчонки во встревоженного путника. Гнев льва при ее приближении устрашающе возрастал, его рычание заполняло все трепещущее пространство. Я подождал, пока они полностью не увлекутся игрой, и скользнул в кусты, прочь от затоптанной дороги в бескрайние луга. Не то чтобы я был нелюдим или пресыщен львами в лице Эдварда, просто пыл юности и зов божественного утра переполняли меня. Земля к земле! Вот подлинная нота, радостное звучание этого дня, и как искусственны и пусты рассуждения и притворство, в тот момент, когда сама Природа распевает во все горло и повергает в трепет каждую клеточку моего существа. Воздух был вином, терпким, пахнущим землей, вином. Песня жаворонка, мычание коров на лугу, пыхтение и дымок от проезжающего вдали паровоза – все было вином, а может песней или ароматом. Удивительное единение всего со всем. У меня не хватало слов описать ту вибрацию, исходившую от земли, которую я ощущал. Не хватает их и сейчас. Я бежал напролом и вопил, я месил счастливыми пятками хлюпающую почву, я разбрызгивал палкой бриллиантовые фонтаны луж, я беспорядочно швырял комья в небеса и вдруг заметил, что пою. Слова не имели смысла, полная ерунда, мелодия – неожиданный экспромт, утомительный и не ритмичный. И все же, эта песня казалась мне подлинным высказыванием, пришедшимся как раз к месту, идеальным и неповторимым. Человечество с презрением отвергло бы ее. Природа пела вместе со мной, принимая и узнавая без тени сомнения.

Дружелюбный ветер окликал меня с верхушек качающихся и шелестящих деревьев. «Позволь мне направлять тебя сегодня, – молил он. – В другой выходной ты выбрал тропу невозмутимого и неизменного солнца. Застигнутый темнотой, ты еле доплелся домой, и лишь бесстрастная луна сопутствовала тебе. Почему бы сегодня тебе не выбрать меня, фокусника и притворщика? Меня, который налетает из-за угла, возвращается и ускользает, гонит и преследует! Я поведу тебя в лучшем и редчайшем танце, потому что я смел и своенравен, я – повелитель хаоса, и лишь я, безответственный и беспринципный, не подчиняюсь правилам».

Что до меня, я готов был следовать за резвым приятелем. Почему бы не развлечься в выходной. Итак, мы смешались друг с другом, рука об руку, как говорится, и полный доверия я взял курс, на котором так трясло и петляло, курс моего ничем не сдерживаемого пилота.

Он оказался шутником. Не знаю случайно или намеренно, он столкнул меня прямо с влюбленной парочкой. Двое, лицом к лицу, замерли, не мигая. Подобное казалось мне в то время жалким дурачеством. Когда телята трутся носами через забор, это естественно и в порядке вещей, но когда люди проявляют заметный интерес друг к другу…! Что ж, мне оставалось лишь пробежать мимо, покраснев от стыда. Но, в то утро все, с чем я сталкивался, было пропитано неким волшебством, витавшим в воздухе, и я с удивлением обнаружил, что проскользнув незамеченным мимо этих глупцов, чувствую к ним скорее нежность, чем презрение. Удивительна примиряющая сила, способная привести в созвучие подобные выходки с безудержностью и шаловливостью ветра.

Дунув в мою правую щеку, своенравный приятель заставил меня повернуть за угол, и вот, взору моему открылась деревенская церковь в окружении вязов. Из окна ризницы торчали две детские ноги, явно потерявшие опору и всем своим болтающимся видом изобличая воровство, если не святотатство. Безбожное зрелище для сторонников высоких моральных принципов. И хотя кроме ног ничего не было видно, я прекрасно знал, кому они принадлежат. Эти ноги обычно носили тело Билла Сондерса – самого непревзойденного хулигана деревни. Так же не трудно было догадаться, что за желанная добыча привела Билла в подобное положение – пирожные викария, которые тот прятал в буфете, рядом с церковной утварью. Мгновение я колебался, а потом прошел мимо. Я не сочувствовал Биллу, но не сочувствовал я и викарию. Дух этого хулиганского утра словно нашептывал мне, что Билл имеет такое же право поесть пирожные, как и викарий, и, скорей всего, получит от них большее удовольствие. В любом случае, вопрос был спорный, и я решил остаться в стороне. Природу, которая взяла меня в союзники, совсем не заботило, кому достанутся пирожные, и, естественно, она не позволила мне терять попусту время, изображая полицейского.

А он все тянул меня вперед, мой настойчивый проводник; я брел по его следу, не сомневаясь, что для меня припасено еще много сюрпризов в этот выходной. И это было действительно так. В каждом из них звучал тот самый мотив необузданности. Как черный пиратский флаг на голубом океане неба, в воздухе зловеще парил ястреб. Внезапно он камнем упал вниз, в траву, откуда донесся тонкий, пронзительный и жалобный визг. К тому времени, как я добрался до места, на земле осталась лишь горстка перьев, словно рассыпанные театральные программки – свидетельницы разыгравшейся только что трагедии. А Природа все так же смеялась и ликовала – безжалостная, веселая и бесстрастная. Ей, не принимавшей ничьей стороны, было что сказать и ястребу, и зяблику. Оба были ее детьми, и ни одному из них она не отдавала предпочтения.

Впереди, поперек тропинки, лежал дохлый ежик. Не просто дохлый, а уже подвергнувшийся разложению – грустное зрелище для тех, кто видел его суетливую жизнерадостность. Природа могла бы, наконец, приостановить ликование, пролить слезу о недостигнутых целях, неосуществившихся мечтах, о внезапно оборвавшемся пути одного из своих маленьких сыновей. Ни на мгновение не смолкла ликующая песнь! Она журчала дальше, смешивая в бурлящем потоке чередующийся припев: «Смерть к Жизни, Жизнь к Смерти». Мой взгляд упал на пощипанные овцами ростки репы, которой было засеяно поле, я вспомнил, как едят ее сердцевину в пору морозов, и мне вдруг показалось, что разгадка сурового смысла этой доблестной песни смутно забрезжила передо мной.

Невидимый друг распевал вместе со мной, а иногда словно посмеивался, скорей всего, вспоминая те самые уроки, которые ему удалось преподать мне, а возможно, просто из озорства, оставшегося в запасе. Когда, наконец, ему стало скучно в моей ничтожной земной компании, он бросил меня: просто утих, замолчал, ускользнул в небытие. Я поднял глаза. Передо мной возвышался зловещий, заросший лишайником старый позорный столб. Непочтительные к его немому уроку потомки вырезали по его бокам собственные инициалы, но крепкие ржавые кандалы все еще украшали этого молчаливого свидетеля мучений тех, кто осмеливался глумиться над порядком и законом. Если бы я был юным Лоренсом Стерном, я бы погрузился на этом месте в сентиментальные размышления. Мне же оставалось лишь поспешить домой, поджав хвост, с тягостным чувством, что в этой встрече я не успел понять чего-то самого главного.

У ворот дома я встретил Шарлотту, одну и в слезах. Эдвард, как оказалось, уговорил ее спрятаться, обнадежив и уверив в том, что будет исступленно искать ее, затем, увидел телегу мясника и, позабыв обо всех обязательствах, отправился кататься. Гарольда же, как выяснилось позже, охватила жажда поймать как можно больше головастиков и, не совладав с этой пагубной страстью, он свалился в пруд. В этом не было большой беды, пока, пробираясь в дом через черный ход, он не предстал, весь мокрый и грязный, перед разгневанным ликом нашей тетушки, после чего был стремительно отправлен в постель, что в выходной казалось довольно серьезным наказанием. Встреча с позорным столбом становилась, после всего этого, совсем не случайной, так что я даже не удивился, когда и меня самого схватили и обвинили в проступке, о котором я даже не помышлял. И в тот момент я от всего сердца жалел, что не совершил его.

The free excerpt has ended.