Одна среди туманов

Томми поправил парусину на столе и отступил на шаг назад. Его черты дрогнули, и я припомнила день, когда брат смотрел на меня с точно таким же выражением на лице. Тогда я запихнула в волосы жевательную резинку, чтобы посмотреть, приклеится она или нет, и Бутси пришлось подстричь меня почти наголо.

– Нет, – сказал он. – Не опасно. К тому же я нанял Кору Смит – внучку Матильды. Она присматривает за мамой и заодно делает кое-какую домашнюю работу. Мама зовет ее Матильдой, а Кора не возражает. В общем, все получилось более или менее удачно… – Томми бросил взгляд на часы. – Мама обычно спит до полудня. Кора приходит чуть раньше, чтобы подать ей завтрак и проследить, чтобы мама никуда не уехала в бабушкином «Кадиллаке».

Вслед за братом я спустилась по узкой лестнице на первый этаж хлопкового сарая. Беспокойство, вызванное, вероятно, накрепко привитыми нам обоим с детства представлениями о порядочности, все-таки пробилось сквозь мою «подушку безопасности», и я спросила:

– Неужели ничего нельзя сделать? Ведь существуют, наверное, какие-то терапевтические процедуры, упражнения, которые она могла бы выполнять. Чтобы сохранить память. Я где-то читала, что больным с Альцгеймером очень полезно разгадывать кроссворды…

Томми обернулся, чтобы взглянуть на меня, и я впервые обратила внимание на то, каким усталым и измотанным он выглядит. Кожа у него была совсем бледной, и из-за этого темные тени под глазами напоминали лиловые синяки.

– Ты когда-нибудь видела, чтобы мама решала кроссворды? – спросил он. – Я – нет, но если хочешь, можешь попробовать предложить ей что-то в этом роде. Бо́льшую часть времени она занята тем, что собирает чемоданы, словно для того, чтобы куда-то ехать, или разговаривает с Бутси.

– С Бутси?! – ахнула я, и Томми кивнул.

– Да. Мама пытается уговорить ее устроить в доме большую вечеринку. Я несколько раз пытался… пытался что-то ей объяснить, да так и отступился. Другое дело – Кора. Она умеет найти к маме правильный подход, да и терпения ей не занимать.

С этими словами он снял с крюка возле двери бейсболку и вышел наружу. Я бросилась следом, спеша догнать его и задать главный вопрос, прежде чем мои мысли успеют убежать слишком далеко.

– Но она же… она знает, кто мы такие, правда?

Томми кивнул.

– Да, знает. Вчера вечером мама узнала тебя, хотя ей и показалось, что ты все еще учишься в старшей школе и только что вернулась с занятий, на которые отправилась ранним утром. Она уверена, что ты отсутствовала всего несколько часов.

Я бросила взгляд в направлении кипариса и заметила, что мужчины собираются уходить, вероятно, для того, чтобы перекусить и вернуться, когда станет попрохладнее. Интересно, задумалась я, куда направится Трипп? Есть ли у него жена и приготовила ли она ему обед?.. В первые годы своего неудачного брака я пыталась делать все, что полагается хорошей жене и хозяйке, и бросила, только когда Марк перестал приходить домой обедать, отправляясь из клиники в гольф-клуб, а Кло обвинила меня в том, что от моей еды она толстеет.

Снова сосредоточившись на лице Томми (что потребовало от меня некоторых усилий), я спросила:

– А еще что-нибудь она помнит? На ее месте… В общем, было бы неплохо, если бы она попросила у нас прощения…

Брат сунул руку в задний карман, достал связку ключей и принялся нетерпеливо подкидывать их на ладони.

– Это за что же?

– За то, что поломала нашу жизнь.

Томми сжал ключи в кулаке и посмотрел на меня в упор.

– Мне кажется, это она предоставила нам. – С этими словами он надел бейсболку и, повернувшись, быстро зашагал прочь по раскисшей подъездной дорожке. – Я вернусь к шести, – крикнул он через плечо. – В это время мы обычно ужинаем.

Совершенно машинально я двинулась за ним, но остановилась, уловив краешком глаза какое-то движение. Повернув голову, я увидела Кэрол-Линн, одетую в хорошо мне знакомые расклешенные джинсы, свободную блузку с цветочным орнаментом и воротом на шнурке. Ее распущенные волосы ложились на плечи густой тяжелой волной и были все того же светло-земляничного оттенка, какой я хорошо помнила по своим детским годам. Мне часто говорили, что я очень похожа на мать, но мне это не нравилось: я не хотела иметь с ней ничего общего и поэтому старалась делать все, чтобы мы не были похожи. Сейчас Кэрол-Линн было уже шестьдесят семь, но выглядела она не старше пятидесяти, и я подумала, что это, пожалуй, единственное, что мне хотелось бы получить от нее по наследству.

Насколько я могла видеть, Кэрол-Линн проникла за ограждение из желтой ленты и стояла босиком на самом краю ямы, которая со вчерашнего дня стала еще больше. Похоже, ее специально раскапывали в поисках еще каких-нибудь костей или предметов, способных пролить свет на то, кто был здесь похоронен и почему. Чуть поодаль я видела и лопаты, аккуратно уложенные на кусок брезента, точно хирургические инструменты перед операцией. Что касалось скелета, то теперь он был на виду уже целиком – включая дуги ребер, к которым прилипли грязные остатки одежды или погребального савана.

Дальше я рассматривать не стала и поскорее отвернулась – меньше всего мне хотелось увидеть еще какие-то детали, способные заставить мое воображение облечь старые кости плотью и превратить скелет в реального человека, который когда-то ходил по той же земле, что и я.

На ближайшей сосне закричали, ссорясь, вороны, но я даже не подняла головы, чтобы взглянуть, что они не поделили. Вместо этого я подошла к Кэрол-Линн и встала рядом, по-прежнему старательно отворачиваясь от костей, которые лежали теперь в считаных футах от меня. Я изо всех сил старалась припомнить все, что мне когда-то хотелось сказать матери о тех обидах и о горечи, которые она причинила мне своим отсутствием. Да, тогда я была еще ребенком, но… Есть вещи, которые невозможно забыть, как бы далеко от дома ты ни уехал. Сейчас мне представился шанс наконец-то высказать матери все, что столько времени жгло и мучило мою душу. Я даже задрожала в предвкушении: столько времени мне приходилось молчать, но теперь-то я скажу!.. Правда, Томми утверждал, что наша мать все забыла, но я ни секунды не сомневалась, что заставлю ее вспомнить. Одной лишь силы моих эмоций должно хватить, чтобы…

– Я думаю, она так и не уехала.

Голос матери застал меня врасплох.

– Что-что?

Изящным бледным пальцем она показала на обнаженные кости в яме.

– Она не могла вернуться, потому что никуда не уезжала.

Я собиралась спросить, что она имеет в виду, но ее плечи вдруг задрожали, а еще через секунду Кэрол-Линн разрыдалась, окончательно сбив меня с толка. Не зная, что предпринять, я растерянно взглянула на нее, а она вдруг шагнула вперед и положила голову мне на плечо, так что мне не оставалось ничего другого, кроме как обнять ее обеими руками. Впрочем, видеть ее слезы мне было неловко, поэтому я сразу отвела глаза и некоторое время рассматривала стайку ворон, круживших над бесконечными, плоскими полями. Потом я и вовсе зажмурилась и вдохнула запах жирной, сырой земли. Вороний грай затих в отдалении, мамины всхлипывания тоже понемногу стихали.

Как же давно меня здесь не было!..

Взяв мать за руку, я оттащила ее за желтую ленту, отвела в дом, усадила в гостиной на диван и оставила дожидаться Кору, предварительно включив телевизор, по которому как раз шла какая-то «мыльная опера». Сама я отступила в свою комнату и поскорее приняла еще одну «счастливую пилюлю».

Интересно было бы знать, хватит ли мне таблеток до тех пор, пока я разберусь, что мне делать дальше?

Глава 5

Кэрол-Линн Уокер Мойс. Индиэн Маунд, Миссисипи. 5 августа, 1962

ДНЕВНИК

Сегодня мне исполнилось семнадцать лет, и мне подарили эту красивую тетрадь, чтобы вести дневник. Дядя Эммет подарил. По странному совпадению, как раз сегодня умерла Мэрилин Монро, которая много лет была моим кумиром. Настоящим кумиром! В моей комнате, в стенном шкафу, обе дверцы сплошь оклеены ее портретами – правда, только изнутри, чтобы Бутси не увидела и не заставила меня их выбросить. Она, видите ли, считает, что наклеивать на стенки выдранные из журналов картинки вульгарно! О том, что я все-таки наклеила фото Мэрилин, знает только Матильда, но она умеет держать язык за зубами.

Я давно решила, что сегодня я должна выкурить свою первую сигарету. В конце концов, мне уже семнадцать – пора начать вести себя как взрослая! Снаружи льет как из ведра, но я все равно открыла настежь все окна, потому что мне будет гораздо легче объяснить Бутси, почему полы и подоконники мокрые, чем придумывать, почему в комнате пахнет табачным дымом.

Бутси – это моя мама, но все зовут ее Бутси, включая меня. Так уж повелось. Когда я была совсем маленькая, она убежала из дома, оставив меня с папой, который сошел с ума на войне, и с папиными родителями, которым приходилось заботиться о нас обоих.

Папа был не настоящий сумасшедший. Просто на войне у него разыгрались нервы, поэтому его все время трясло. Кроме того, он не мог спать. Врач, который приходил к нему довольно часто, давал ему какие-то лекарства, но они почти не помогали. Бо́льшую часть времени папа лежал в постели и кричал, что у него в голове поселился сам дьявол! Однажды он затих, а когда мы пришли посмотреть, оказалось, что папа умер. Все говорили, что это было настоящее благо для всех, но я так не думала. Мне казалось, что его смерть была… как бы это сказать… ну расточительством, что ли? Например, как выбросить кусок алюминиевой пищевой фольги, который использовали только один раз.

На похоронах я не плакала, потому что не могла. Правда, я никогда не знала папу как следует, то есть – не знала по-настоящему. И я думаю, что это-то и было настоящим благом! Если уж тебе суждено потерять кого-то из родителей, лучше никогда не знать его как следует, потому что только в этом случае ты не будешь слишком о нем горевать.

К этому времени Бутси уже вернулась из своих странствий, и мы снова стали жить вместе в желтой усадьбе. Мне к этому времени уже исполнилось шесть, поэтому я так и не привыкла называть ее мамой. Иногда мне кажется – она бы предпочла, чтобы я называла ее Джеки, как Джеки Кеннеди. Бутси ее просто обожает. Думаю, она обклеила бы ее портретами все стены в доме, если бы не считала, что это вульгарно. Одевается Бутси точь-в-точь как Джеки – она даже завела себе такую же кошмарную шляпку-«таблетку» и постригла волосы «под каре» – снизу чуть подвито, сверху все очень пышно. Несколько раз она даже заговаривала о том, чтобы перекрасить свои рыжие волосы в черный цвет, но пока что не собралась. В общем, если честно, то выглядит она довольно неплохо. Во всяком случае, все вокруг постоянно твердят, что Бутси очень красива и что лицо у нее – точь-в-точь такое же, как у этих новых кукол Барби. Матильда тоже говорит, что в моей семье все женщины были очень красивыми и что им нужно только дать время «дозреть». Я не совсем уверена, что это значит, но мне все равно хочется «дозреть» как можно скорее. Несколько раз я заговаривала с Бутси, чтобы меня тоже постригли под каре, как Джеки, но она продолжает завязывать мне волосы в «конский хвост», как будто я еще маленькая.

По-моему, если я буду делать все так, как велит Бутси, я вообще никогда не вырасту!

Ну вот, сейчас попробую курить. Брижит Бардо (она тоже мой кумир) смотрится с сигаретой очень стильно. Я тоже хочу выглядеть как Брижит – словно я только и делаю, что провожу время в шикарных кафе в Риме или Париже… да где угодно, только не в нашем занюханном Индиэн Маунд!..

Ну ладно, придется ненадолго оставить дневник. Раз уж я решила курить, нельзя отлынивать.

Так я и знала!.. После первой же затяжки я закашлялась, и тут вошла Матильда. Ни слова не говоря, она принесла мне одну из пепельниц, которую Бутси использует, когда в дом приходят ее подруги по бридж-клубу, и сказала, чтобы я не сыпала пепел на мебель и на кровать. Потом Матильда ушла, словно застать меня с сигаретой было для нее в порядке вещей. Я знаю, что она на меня не настучит. Как я уже писала, наша черная служанка умеет хранить секреты.

Глава 6

Вивьен Уокер Мойс. Индиэн Маунд, Миссисипи. Апрель, 2013

Я проснулась от запаха жарящихся на кухне цыплят, и на мгновение мне показалось, что какая-то сила перенесла меня назад во времени – что в кухне снова колдуют Бутси и Матильда, что дядя Эммет спозаранок уехал в поля, Томми в своей спальне разбирает на части очередной подобранный на свалке старый будильник, а наша мать скитается неведомо где. Но едва открыв глаза, я увидела флакончик таблеток на ночном столике, увидела недоразобранный чемодан у стены и почувствовала горькое разочарование от сознания того, что мне уже никогда не вернуться в те времена, когда мне было так хорошо и уютно.

Потом я разглядела на столике циферблат часов и поняла, что проспала почти всю вторую половину дня и что близится время ужина. Голод тоже давал о себе знать, и я отправилась в кухню, наскоро ополоснув лицо и руки холодной водой.

Но прежде чем спуститься вниз, я задержалась в коридоре второго этажа, разглядывая развешанные по стенам семейные фотографии. Расположены они были как попало, но меня это никогда не смущало, поскольку отсутствие хронологического порядка каким-то образом сочеталось с хаотичной архитектурой самого дома. Пожалуй, только написанные маслом фамильные портреты самых первых представителей рода Уокеров более или менее отражали ход времен, но они были настолько большими, что занимали почти все свободное пространство на стенах гостиной и столовой, и к моменту, когда был изобретен фотоаппарат, свободного места там уже не осталось. С тех пор семейные снимки помещали в деревянные или металлические рамки и развешивали в коридорах и на лестнице. Сколько я себя помнила, с пожелтевших черно-белых фото равнодушно взирали на меня многочисленные предки, чьих имен я никак не могла запомнить. Обои, насколько мне было известно, в коридорах не меняли с пятидесятых годов, и сейчас я подумала, что под каждым портретом должен был остаться невыцветший островок, способный дать хоть какое-то представление о том, как выглядел интерьер дома задолго до моего рождения.

Дольше всего я простояла перед одним из первых цветных снимков, который висел на почетном месте – над полукруглым приставным столиком в прихожей. Это была фотография из школьного выпускного альбома моей матери, сделанная в 1963 году. На ней мать выглядела совершенно нормально, несмотря на густо подведенные глаза и глуповатый пучок в стиле «французская ракушка». Во всяком случае, на школьном снимке она ничем не напоминала своевольного подростка, чьим девизом на многие годы станет «Врубись, настройся, заторчи!»^[4] и который в конце концов окажется в калифорнийской коммуне хиппи и родит двоих детей от двух разных мужчин, чьих имен она то ли не будет знать вовсе, то ли очень скоро выбросит из памяти.

Когда я училась в старших классах, я специально разыскала в домашней библиотеке мамин выпускной альбом, чтоб посмотреть на фотки. На первой же странице мне бросилась в глаза цитата: «Время уезжать все равно настанет, даже если ехать тебе некуда». Поразительно, но те же самые слова Теннеси Уильямса я сама использовала в качестве девиза для своего выпускного альбома (правда, Трипп, который входил в школьный выпускной комитет и отвечал за то, чтобы наши альбомы выглядели «пристойно», вычеркнул его вместе с еще одним изречением, которое я сейчас не помнила).

Наконец я добралась до дверей столовой, но на пороге снова задержалась, разглядывая высокие, увенчанные карнизами стены и многостворчатые окна со стойками, который установил здесь один из предков – большой поклонник готического стиля. Моя мать, одетая в то же старомодное платье, которое я уже видела, но в потрепанных домашних тапочках вместо босоножек на каблуках, хлопотала у стола, расставляя на нем семейный фарфор, хрусталь и серебряные приборы – совсем как в те дни, когда Бутси, бывало, ждала гостей.

Меня мать не заметила, и я потихоньку шмыгнула в кухню, не желая участвовать в этом патетическом и жалком спектакле. Всю жизнь я только и делала, что уклонялась от участия в подобных театральных постановках, и не чувствовала себя в силах подыгрывать матери сейчас, когда моя собственная жизнь приняла столь драматический оборот.

В кухне я увидела стройную чернокожую женщину, чьи черные курчавые волосы были лишь чуть-чуть тронуты сединой, стоявшую у зеленой, как плод авокадо, плиты выпуска семидесятых годов. На женщине были отутюженные брюки цвета хаки, синий трикотажный топ и кухонный фартук. Кожа у нее была гладкой, почти без морщин, из-за чего ей нельзя было дать больше сорока, но я знала, что внучке Матильды сейчас должно быть хорошо за шестьдесят.

Увидев меня, женщина широко, приветливо улыбнулась.

– Добрый день, мисс. Вы, наверное, Вивьен? Я – Кора Смит. Извините, у меня все руки в муке, и я не могу поздороваться с вами как положено… – И она слегка развела локти в знак приветствия, поскольку ее руки действительно были погружены в блюдо со смесью муки и специй, которыми она посыпа́ла сырые цыплячьи грудки.

– Рада познакомиться, Кора, – сказала я и сглотнула слюну при виде большого блюда, где уже лежали готовые цыплячьи грудки и окорочка, покрытые соблазнительной хрустящей корочкой. Вот уже много лет я не ела ничего жареного. Марку поначалу очень нравились блюда южной кухни в моем исполнении, но потом он набрал три лишних фунта, после чего с нашего домашнего стола было изгнано решительно все, что имело хоть какой-то вкус и запах. Мне он готовить запретил, наняв специального повара, который потчевал нас исключительно блюдами из сырых продуктов.

Правда, когда я знала, что мне это сойдет с рук, я нарушала правила. Я делала это исключительно ради Кло. Мне очень хотелось сделать ей хоть что-нибудь приятное, поскольку другого столь же несчастного ребенка я не встречала еще никогда в жизни. Несчастнее ее была только я – в те далекие дни моего детства, когда Кэрол-Линн объявляла о своем очередном отъезде невесть куда, невесть насколько. Должно быть, именно этим и объяснялось, что меня с такой силой тянуло к девочке. Сама я, во всяком случае, считала, что коль скоро в свое время я была такой же заброшенной и одинокой, сделать Кло счастливой мне удастся без особого труда.

Глупо это было, глупо и самонадеянно. Кажется, даже тогда я это понимала, но это не мешало мне продолжать попытки.

– Тут звонили из местных газет, мисс Вивьен, – сообщила Кора. – Корреспонденты хотят знать, что случилось у вас на заднем дворе. Я записала их номера в блокнот, который лежит на столике рядом с телефонным аппаратом, на случай, если вы захотите кому-то из них перезвонить, но предупредила, что разговаривать они должны только с вами или с мистером Томми… – Она ненадолго подняла голову от очередной порции цыплячьих грудок и посмотрела на меня. – Мистер Томми предупредил меня, что вы вернулись, но ему нужно было срочно уезжать, поэтому я не успела расспросить его про дерево и про полицейское ограждение. Если вы что-то знаете, расскажите мне, потому что я должна что-то отвечать вашей маме. Она все время смотрит в окно, видит эту желтую ленту и спрашивает меня, что там происходит, а я ничего не знаю.

Тут я припомнила, как вчера моя мать стояла на краю зияющей ямы в земле, и почувствовала, как у меня пересохло во рту. Заглянув в буфет, я довольно быстро нашла стаканы – правда, не на той полке, где они всегда стояли, а на соседней, и, торопливо налив из-под крана воды, сделала несколько глотков. Только после этого я снова смогла говорить.

– Гроза повалила старый кипарис, – сказала я. – Вывернула вместе с корнями. Уж не знаю, молния это виновата или просто ветер был такой сильный… В яме под корнями оказался скелет, причем, судя по виду, довольно старый.

Кора на мгновение перестала натирать специями кусок курятины.

– Скелет, мисс? В смысле – человеческий?

Я кивнула.

– Коронер уже побывал на месте. Сейчас он собирается перевезти кости в другое место, где ими смогут заняться специалисты, но я думаю, что на это потребуется время. Сейчас полиция продолжает копаться в яме – они надеются найти там какие-нибудь вещи, которые помогут установить личность этой женщины.

– А разве полиция уже узнала, что это – женщина? – Руки Коры снова на несколько секунд замерли. Я удивленно взглянула на нее и только потом осознала, что́ я только что сказала. Интересно, что́ это мне взбрело в голову? С чего я взяла, будто кости в могиле под кипарисом принадлежат именно женщине?

– Нет. – Я покачала головой. – Полиция еще ничего не выяснила, просто… Утром, когда мы с Кэрол-Линн подходили к яме, она сказала странные слова… Мол, она не вернется, потому что никуда не уезжала, или что-то вроде того. Сейчас я их вспомнила, вот и все…

Кора чуть заметно улыбнулась с понимающим видом, потом снова вернулась к своему занятию.

– Мне очень жаль, что с вашей мамой случилось такое несчастье. Очень нелегко смотреть, как человек, которого ты знал всю жизнь, постепенно превращается в постороннего.

Я непроизвольно стиснула в руке стакан.

– Что ж, мне, наверное, легче, потому что для меня она всегда была посторонней. – Я осторожно поставила стакан на стол рядом с раковиной. – Я могу тебе чем-нибудь помочь?

Окинув меня откровенно оценивающим взглядом, Кора кивком показала мне на холодильник.

– Я приготовила салат и домашнее пахтанье. Вон там на столе лежит несколько помидоров с моего огорода. Порежьте их в салат и заправьте, хорошо?

При этих словах в моей голове неожиданно ожили воспоминания – словно кто-то повернул невидимый выключатель, и, вооружившись ножом, я занялась хорошо знакомым мне делом – готовкой. Все необходимые движения я совершала словно на автопилоте, и это странным образом утешало и успокаивало. Наверное, точно так же я чувствовала бы себя, если бы через много лет нашла на чердаке свою любимую куклу и прижала к груди.

– Давно ты у нас работаешь? – спросила я, открывая ящик буфета, где должен был лежать специальный «помидорный» нож с лезвием-пилкой. Но нож я отыскала не сразу – похоже, за время моего отсутствия кто-то переставил и переложил все вещи в кухне на новые места.

– Да с тех самых пор, как скончалась мисс Бутси. Мистеру Томми был нужен человек, который помог бы ему с вашей мамой, а я как раз вышла на пенсию – последние тридцать лет я преподавала английский в старшей школе. Оба моих сына сейчас живут в Джексоне, внуков у меня пока нет, вот я и подумала – почему бы не поработать еще немного? Сидеть целыми днями в пустом доме – это не по мне, а так от меня будет хоть какая-то польза.

– Мы, вероятно, встречались раньше, но я тебя почему-то не помню, – сказала я и, придерживая коленом дверцу холодильника, потянулась за кувшином с пахтаньем и салатной миской.

Не оборачиваясь, Кора продолжала сноровисто обваливать куриные грудки в муке со специями.

– Мы действительно встречались, только это было давно. Ничего удивительного, что вы меня не узнали. Когда вы здесь жили, я занималась главным образом своими детьми, но иногда я приходила помогать моей бабушке Матильде. Она ушла на покой вскоре после того, как вы уехали. Тогда ей было девяносто с хвостиком, но она по-прежнему прыгала как молодая. Наверное, она бы проработала и дольше, но у нее начали быстро слабеть глаза. Она не различала даже пальцев на вытянутой руке, хотя очки у нее были толщиной с донышки от кока-кольных бутылок. Однажды Матильда разбила старинную супницу, которая должна была стоять в самом центре стола, и хотя мисс Бутси сказала, мол, это просто случайность, мы решили, что бабушке действительно пора отдохнуть. – Кора вздохнула. – И моя бабушка, и ваша – они обе очень расстроились, что приходится расставаться. Они ведь были очень дружны, и им было нелегко друг без друга.

Кора стала укладывать цыплят в сковороду, раскаленный жир тут же принялся шкворчать и плеваться, и мы некоторое время молчали. Наконец она накрыла сковороду крышкой и сказала:

– Бабушка много о вас рассказывала. По ее словам, вы были очень милой девчушкой – всегда помогали ей вытирать пыль и чистить столовое серебро, когда у бабушки разыгрывался артрит. А еще ей очень нравились коротенькие рассказики, которые вы писали, а потом читали ей вслух. Бабушка говорила – у вас отлично получалось. Она всегда думала, что когда-нибудь вы станете настоящей писательницей. Или кинозвездой. Бабушка говорила – у вас есть «искра Божья», так она это называла.

Я старательно резала помидоры, и их сок стекал на оранжевый пластик рабочего стола. К Коре я старалась не поворачиваться, чтобы она не увидела написанного на моем лице стыда и почти непреодолимого желания как можно скорее принять еще одну таблетку. Действие предыдущей пилюли, которую я приняла всего-то полчаса назад, уже ослабело настолько, что я чувствовала себя мишенью, в которую каждое слово Коры вонзалось как стрела. Судорога страха стиснула мое горло; больше всего я боялась, что сейчас она скажет – мол, я забыла, бросила Матильду, как и всех остальных. Бутси и старая служанка были одним из моих самых дорогих воспоминаний. В их присутствии я всегда чувствовала, что достойна любви, даже если родная мать меня оставила.

Слегка откашлявшись, я сказала:

– Ты так много готовишь… Мы что, кого-то ждем? Да и Кэрол-Линн накрывает стол как минимум человек на двенадцать.

Кора убавила огонь в плите и слегка приподняла брови.

– Ну, ваша мама действительно иногда так делает, даже когда за столом, кроме нее, мистера Томми и меня, никого не бывает. Думаю, это пошло от мисс Бутси – она ведь любила обедать в столовой, любила хорошую посуду и столовое серебро. Наверное, ваша мама думает, будто она снова молодая девушка и ваша бабушка попросила ее накрыть на стол.

Некоторое время Кора молчала, задумчиво хмурясь.

– Когда мисс Бутси умерла, для всех нас это была большая потеря, но вашей маме пришлось тяжелее всех. Потерять родную мать, наверное, хуже всего, и неважно, сколько тебе лет – пятнадцать или пятьдесят. Вместе с матерью ты всегда хоронишь свое детство.

Я хотела сказать ей, что она ошибается. К примеру, если бы я, вернувшись домой, узнала, что Кэрол-Линн умерла, я бы не особенно расстроилась. Так мне, во всяком случае, казалось, но я промолчала, сосредоточившись на салате. Я укладывала красные помидоры в бледно-зеленую миску, и только салатные щипцы у меня в руке отчего-то расплывались. Не рискуя лезть в глаза рукой, которой я только что резала овощи, я несколько раз моргнула – и с удивлением обнаружила, что мои глаза полны слез. Слава богу, Кора по-прежнему стояла ко мне спиной и ничего не видела.

Я как раз собиралась спросить, куда поставить готовый салат, когда дверной звонок несколько раз звякнул, и в тот же момент зазвонил городской телефон.

Кора мгновенно сунула руки под кран.

– Я возьму трубку, а вы откройте дверь, хорошо? – предложила она.

Я кивнула и направилась в парадную прихожую, постаравшись поскорее миновать столовую, где моя мать, стоя перед камином, пристально разглядывала тысячу раз виденную фотографию на каминной полке. В каждой руке у нее было по хрустальному бокалу, словно она собиралась поставить их на стол, да так и забыла, что собиралась сделать.

Она не обернулась, когда я прошла за ее спиной к массивной входной двери, которую кто-то из наших предков привез морем из Ирландии лет сто пятьдесят назад. Когда-то эта дверь охраняла вход в давно разрушенный замок какого-то аристократа, но в нашем доме она выглядела так же нелепо и неуместно, как многостворчатые окна в столовой или лучевое окошко из иризирующего стекла^[5] над входной дверью. Мне, однако, и раньше казалось, что подобные детали придают усадьбе крайне независимый вид. Одним своим обликом она на протяжении десятилетий как бы говорила окружающим: «Мне наплевать, что́ вы обо мне думаете!» Что же удивляться, что сходными чертами характера были наделены и большинство обитательниц экстравагантного дома?

Я отперла замок и отворила дверь. При этом дверные петли пронзительно скрипнули – похоже, парадным входом в последнее время пользовались редко.

– А дверь-то не мешало бы смазать, – сказал и Трипп после того, как поздоровался. Сейчас он был без галстука, в котором я видела его раньше. Руки Трипп засунул глубоко в карманы, отчего сразу напомнил мне мальчишку, с которым я росла, разве что теперь в его карманах вряд ли лежали лягушки и головастики, которых он обычно всюду таскал с собой.

При мысли об этом я невольно улыбнулась.

– Бутси держала банку с дверной смазкой под раковиной. Я обязательно туда загляну, но попозже, – сказала я, отступая в сторону, чтобы пропустить его в прихожую. – Ты по делу или просто так зашел, без повода?.. Вообще-то для официальных визитов уже довольно поздно, – добавила я, – но коль скоро ты решил воспользоваться парадным входом, у тебя, вероятно, возникли какие-то вопросы?

Все это я отбарабанила на одном дыхании (откуда что взялось?!), после чего вопросительно уставилась на него.

Трипп слегка откашлялся.

– Повод есть, – сказал он почти басом. – Твой брат позвонил и пригласил меня на ужин, но если позволишь, несколько вопросов я все-таки задам. Насколько я знаю, шериф уже допросил Томми, но когда он пришел сюда, чтобы поговорить с тобой, твоя мать сказала, что ты еще в школе. Шериф просил передать тебе, что он снова заглянет завтра около девяти часов. Ему очень нужно взять у тебя показания. Это, конечно, чистая формальность, и тем не менее… – Трипп побренчал в кармане мелочью. – А парадной дверью я воспользовался из-за тебя. Ты так долго жила в Калифорнии, что, наверное, уже забыла – в наших краях друзья и родственники обычно приходят без стука, через кухонную дверь.

Я непроизвольно сжала в пальцах дверную ручку.

– Как ты узнал, что я жила в Калифорнии?

– По штемпелю на открытке, которую ты прислала мне в самом начале. На той самой открытке, в которой ты просила передать Бутси, дяде Эммету и Томми, что ты благополучно добралась до места. Штемпель был лос-анджелесский…

– А-а… – протянула я, не без труда разжав руку. Я совершенно забыла о той открытке и вспомнила только теперь. Что там на ней было, какая картинка?.. Должно быть, пальмы или океанский берег. Точно я не помнила – от тех времен в памяти осталось только чувство глубокого изумления: как это я так далеко забралась? Но сейчас я припомнила и еще кое-что… Лицо матери, каким оно было в тот день, когда я уезжала. На нем смешались разочарование, горечь и печаль, и это было очень… неожиданно. Во всяком случае – для меня.

– Значит, Томми пригласил тебя на ужин? – спросила я, чтобы что-нибудь сказать. – Одного?