Read the book: «Расчеловечивание»

Пролог
Снег

Он лежал. Белый. Холодный. Не нужный, в общем-то, никому. То ли дело, скажем, бриллиант: когда его дарят, в нём уже обозначен, не побоюсь этого слова, эгрегореальный, намоленный поколениями символ обожания. И сам акт дарения становится таинством, ритуалом. Но всего каких-то шестьсот лет назад люди ещё не владели искусством огранки алмазов. Следовательно, и ценить не умели тоже. И дарить, и всё остальное. А когда-то, ну совсем давно, в дремучих потёмках тысячелетий, алмазы были всего лишь камнями. Грязными. Холодными. Не нужными, в общем-то, никому.

Она шла быстро, будто боялась опоздать. Мягкая зимняя ночь искрилась праздничными огнями. Снежинки падали куда-то вбок, вместо привычного вниз, несмотря на то, что ветра не было. Каждый Её шаг географически приближал момент, которого Она ждала.

Тени водили вокруг Неё хороводы каждый раз, когда Она проходила мимо фонарных столбов. Капюшон чёрной зимней куртки прятал Её лицо от прохожих, потому что Она смотрела под ноги. Он лежал. Белый. Холодный. Не нужный, в общем-то, никому. Он податливо скрипел под Её сапогами, на какие-то считанные минуты сохраняя на тропинке отпечатки подошв.

Свернув во двор, Она замедлила шаг и обернулась, быстро и грациозно вскинув голову. Так, что фары едущей где-то позади машины осветили до сих пор скрытое в тени лицо. Чуть прищуренными от яркого света глазами Она устало оценила расстояние до автомобиля сквозь спутавшиеся от быстрой ходьбы русые пряди. Бледные губы слегка двигались, как будто Она напряжённо о чём-то думала. Вздохнул ветер, ещё больше растрепав Её волосы. Она шмыгнула носом, и, неуклюже вынув из кармана левую руку в бежевой замшевой перчатке, отрепетированным движением поправила причёску, отступая на обочину. Машина не спеша проехала мимо, оставив на снегу ровные, великолепно прорисованные следы.

Почти. Вот уже виден нужный Ей дом. Подойдя к подъездной двери, Она резко остановилась. Все аккуратные проекты слов и предложений вдруг показались Ей никуда не годными. Словно прячась от мыслей, Она нервно начала рыться в своей небольшой сумочке, будто опасаясь, что выронила что-то по дороге.

И вот затянутая замшей кисть сжимает маленькую коробочку. Она старается заставить себя испытать фальшивое облегчение от того, что всё на месте и всё в порядке. Но Она должна была принести с собой нечто большее, чем таблетки от бессонницы, на которую Он так бесцветно жаловался несколько дней назад. Что-то, чему Он поверит и через что Он поверит Ей, и даже в Неё.

Дарить было нечего. И не потому, что у Неё ничего не было, а потому, что Ему ничего не было нужно. Она сделала неосознанный, протяжный шаг назад: будто отступив от большой картины на стене музея, желая полностью охватить её взглядом. Гордым движением головы сбросила капюшон и заворожённо стояла так, не двигаясь, позволяя снежинкам таять на Её волосах. Скованно, медленно, теряясь в причинах и следствиях, Она сняла правую перчатку, опустилась на колено и зачерпнула пригоршню чистого, никому не нужного снега.

Встала, сжимая в кулачке холодные хлопья, и уверенно шагнула в тёмную трахею подъезда, толкнув локтем дверь. За те обрезки секунд, пока Она шла вверх по лестнице, снег уплотнился и обрёл новую форму. Подобно бриллианту, рождающемуся из алмаза в руках искусного ювелира, он становился символом в Её руке, стекая по запястью, интенсивно вбирал в себя веру, доброту и чистые намерения. Белый. Холодный.

Дверь открылась сакральным движением Её ключа. В прихожей встретил сонный пушистый кот. Было темно, и свет, льющийся из подъезда, обтекал Её фигуру, выжигая на стене совершенную тень. Она поставила сумку на тумбочку, не без труда сняла сапоги левой рукой, сжимая в правой неотвратимо меняющий своё агрегатное состояние бриллиант. Белый. Не снимая куртки, уверенно затворила дверь и нерешительно вошла в комнату, не включая свет.

Он сидел в большом старом кресле. Холодный. Подняв на Неё безразличные глаза, прошевелил губами приветствие. Она села на стул напротив, и протянула Ему снег.

Он стекал на ковёр по Её и Его рукам. Прозрачный. Тёплый. Вернувший Ему надежду. То ли дело, скажем, бриллиант: когда его дарят, в нём уже обозначен, не побоюсь этого слова, меркантильный, фальшивый, опробованный поколениями символ чванливого потребления. И принесение его в дар становится похоже скорее на акт купли-продажи, накладывает тяжёлые обязательства. Но всего каких-то десять часов назад Он не представлял себе Её тайного искусства творить символы. Следовательно, и ценить этот снег не умел тоже. И верить, и оживать, и всё остальное. А несколькими минутами ранее снег лежал возле подъезда. Белый. Холодный. Не нужный, в общем-то, никому.

Глава 1 из 13 возможных

– …они отступали. Драпали, как последние трусы! Я никогда ничего подобного не испытывал. Знаешь, нас было меньше, но мы шли драться с этим бандеровским зверьём, и нам было совершенно плевать, что с нами будет. У них были травматы, биты, взрывпакеты. Я в Одесской Дружине давно уже… Но тогда, десятого, поменялось что-то во всех этих собраниях, перебранках, мелких столкновениях.

Намечался очередной митинг. Пока я добирался до места встречи, меня приняли. Налетели сзади, окружили, после короткого допроса мне в лицо прилетело, разбились очки. Я не выдержал: в ответ выгреб главный майдаун. Я понял, что пиздец, и побежал. Минут пять, по ощущениям, я по парку бегал и орал «Помогите! Бандерлоги!», но один из прохожих не отреагировал. Это было дико и странно, но это было именно так. Меня в итоге загнали в угол, уронили и начали топтать. Ребро сломали, всё бьющееся разбили, вывихнули руку. Не собирались до смерти забивать, конечно. Так, попинали малёха и ушли. Я всё равно двинулся дальше, к оперному, митинг ведь никто не отменял. Сегодня как раз Царёв приехал, и мы узнали, что правосеки заблокировали его в гостинице на Фонтане, где он остановился. Мы не были сторонниками Царёва, считали его оппортунистом, ведь он, хоть и поддерживал идеи Новороссии, собирался в так называемых президентских выборах участвовать. Нам было не важно, наш он или нет, на самом деле, просто в нашем городе бандерлоги не имеют права устраивать подобные акции! Набрали, блин, откуда-то из-под Винницы самое дно рагульское, заплатили им какие-то смешные копейки, за которые нормальные люди бы даже сморкаться не стали, и пустили в нашу, нашу Одессу! У нас же, естественно, всё было на добровольных началах.

А вокруг, представь, город шумел весенний! Люди ещё не понимали, что именно пустило здесь корни… Помню, женщина зашла в магазин. Она была не с нами, она была ни при чём. Но камень выбирает цель не по идеологическому признаку. Кровь брызнула, машина скорой помощи завыла… Менты в касках и брониках вклинивались между агрессивными группками людей. Беркут ли это был, не Беркут – уже не имело значения. На мою небольшую команду вышло, помню, человек пятьдесят этих майданутых. Старший подошёл к моему товарищу и нагло так, в духе типичного привозного быдла орать начал. Ругались, ругались, а потом он такой: «Руки вынь из карманов, когда с тобой говорит морской пехотинец!» И попытался рукоприкладствовать. Это он, конечно, зря: друг не вытерпел и зарядил дятлу прямо промеж глаз.

Остальные волной бросились на нас, а мы только того и ждали. Помню удары глухие, крики, проклятья, всё тогда слилось в… знаешь, в единый порыв городского воя. Непередаваемого воя. Вклинились менты, мы оттеснили бандерлогов, и те побежали, откидываясь камнями от движущейся на них толпы. Наши победили! Снова, как тогда, в Отечественную. Кто-то меня в бок толкнул и улыбнулся, дескать, как, чувствуется дух Великой Победы?

В толпе застрял трамвай. Я крикнул: «Мы шо, одесситы, или как? Поехали!» Народ набился в этот трамвай, и мы двинулись на Куликово поле, где уже начался концерт в честь великого дня великой страны. Люди махали нам, а мы – им. Я очень хорошо помню, как этот патриотический трамвайчик пробивался сквозь невозможно-зелёную весеннюю листву, и красные флаги, вывешенные на балконах, нам будто говорили: «Одесса не встанет на колени перед новой генерацией нечисти, разгулявшейся на нашей земле!»

– Жесть…

– Мы уже знали, что майданные поезда дружбы до Крыма не добрались и теперь их конечная станция – Одесса. После светлых, ярких событий десятого апреля на митингах всё чаще раздавались призывы к активным действиям, ощущались недовольство и смутный такой, ещё не оформившийся до конца, нехороший страх. Майданутые затаились, город находился под нашим контролем. В наших дружинах было много бывших ментов, не поддержавших бандеровцев и мгновенно люстрированных, и они представляли собой конкретную физическую силу. Второе мая обещало стать очень горячим днём. У бандерлогов уже состоялось небольшое турне по городам страны: в Николаеве, вон, концерт удался на славу…

С утра в городе жара была нечеловеческая. Все чувствовали эту неотвратимость, а отступать было некуда. Страх за собственную шкуру уступал место великому, благородному и прекрасному страху за общее дело, и я шёл вперёд во второй шеренге дружинников. Майданутые собирались провести митинг вместе с ультрас, местным нацистским отребьем и мелкими шайками, поддерживающими переворот. Нас начали вести менты. Отвлечь их было не трудно: мы изобразили, что движемся в сторону Дерибасовской, а потом, по команде, резко развернулись. Я со своей пятёркой дёрнул вперёд, чтобы милиция нас не заблокировала. Я так в жизни не бегал, ноги сами несли! Вдохнул только возле круглого дома на Греческой площади. Первая стычка случилась, когда оставалось пройти полквартала до Соборной площади, где собирались бандерлоги.

В нас полетели взрывпаки, камни, дымовые шашки. Толпа шумела, солнце жарило. Среди нас были и люди в полном обмундировании – в брониках и касках. После короткой потасовки с их авангардом нас всё-таки разделили менты. Наши начали строить баррикады, а майдауны стали пытаться обойти нас по флангам. Толпа расходилась, как библейское море.

Я взял на себя оборону левой стороны. Рядом стояли пацаны лет по пятнадцать-шестнадцать, и, куда деваться, пришлось мне принять командование этим небольшим звеном. Врагов было раз в десять больше. Понятно стало: дело идёт к тому, что нас всех просто окружат и побьют. – Как в Запорожье в тот раз, когда горстка людей с георгиевскими ленточками шесть часов стояла под градом летящих в них камней, яиц и ругательств.

– Ага. Мы тут же принялись строить баррикаду между двумя колоннами из подручных средств. В ход пошёл металлический забор со стройки рядом, всякие ящики, доски, мешки и вообще всё, что под руку попалось. Мы оставили небольшой проход, куда больше двух человек разом протиснуться бы не смогли, а как только появились незваные гости, в них полетели камни, и они отступили. Первая волна атаки была успешно отбита. За мусорками и шаурмятней спрятался полевой госпиталь. Там наши женщины, и девчонки совсем… Наши. Куча раненых – их нужно было бинтовать. Я пробрался к будке с шавухой, где лежали деревянные поддоны, отлично подходящие для укрепления баррикады. Продавец-араб пытался было протестовать, мол: «Куда потащил?», а я ему: «Не ссы, дядька! Фашизм не пройдёт! Верну я твои поддоны, обещаю!» И поволок их к баррикаде – по одному в каждой руке. Он улыбнулся и махнул мне рукой. Взрывпакеты рвались постоянно.

Ближе к четырём жара просто невыносима стала. Мне от духоты, видимо, показалось, знаешь, будто вот эта вся драка за место под солнцем переливается, как вода. Всеми цветами ненависти. Потом началась вторая серьёзная атака. В ушах – гул, в глазах плывёт всё. Новая волна бутылок и камней перелетела через баррикады. Кому-то попало по голове, и он упал, обхватив её руками. Откуда-то сзади возник крупный мужик в чёрной ВВ-шной форме и бронике. Он мне руку на плечо положил и говорит: «Как у вас тут? Н-да, понятно, сейчас помогу!» И малышню мою окриком подозвал к себе: «Братцы! Давайте-ка организованно!» Все взяли кто по камню, кто по бутылке, и на счёт «Три!» швырнули через баррикаду. И снова. И снова. Через проход снова попытались пролезть майдауны, но под градом камней они вынуждены были отойти. На правом фланге у нас всё было паршиво: людей не хватало, наших постепенно теснила агрессивная толпа бандерлогов. Я заметил знакомого парнишку, крикнул ему, что там нужна помощь, и мы бросились на выручку. У меня в руке был молоток, у него – длинная палка. Переулок Жукова был пуст, и мы решили этим воспользоваться. По идее, планировалось оказаться у них в тылу и попытаться отвлечь от наших уязвимых мест. Вдруг впереди показалась колонна майданутых: они обошли наши укрепления с тыла и теперь замыкали кольцо. Во главе дефилировал жирный, мерзкий такой мужичонка в синей рубашечке и с невероятно наглой рожей. Сотник Мыкола, твою мать, известная в узких кругах гнида. Они шли по двое, чуть ли не строевым шагом. Ноги у меня гудели, пот – градом, лицо, шея – всё мокрое. Ну, думаю, ща напиздим сволочей! Метрах в двадцати от авангарда ихнего я ход сбавил и заметил, что они все вооружены. Заорал: «Атас, пацаны, стволы!», развернулся, но сзади никого не было. Мы вдвоём остались против этой своры дуболомов с оружием. Одна мысль билась: валить нахер отсюда! Срочно бежать! Первый бандерлог медленно, как в кино, скинул с плеча импортную длинностволку. Мы – в узком переулке. Я по соседним домам глазами шарю – двери заперты все, деваться некуда, спрятаться негде. Машин по обочинам, как на зло, нет почти! Только они и мы. Вообще не помню как развернулся и за руку своего товарища схватил. Время тогда зажевало, как плёнку в китайском магнитофоне: полная рассинхронизация. Побежали назад, к своим. Грянул выстрел. Ничего: ни разрывов, ни криков, ни сирен, а только выстрел. Завернули за какой-то ларёк, и вдруг чувствую, как руку вниз тянет. Он, товарищ мой, лежит уже на животе. Спина как сито от дроби, и кровь, словно испарина, ровным пятном сквозь футболку. Из-за угла люди вышли. Наши. Наши! Человек двадцать. В полной экипировке, со щитами, в бронежилетах. Выстроились стенкой и двинулись на врага. Я уже не мог различать звуков, адреналин бил по вискам. Вернулся к своим.

– Ты товарища бросил там, что ли?

– Нет, его сразу же потащили в медпункт пацаны и девчонки наши. У меня сил уже не было. Я добрался до относительно безопасного места и упал на мешки с тряпками. Ко мне подошёл тот самый, в чёрной форме. Потрепал по голове и говорит: «Как семьдесят лет назад, а? Давай, держись! Отстояли тогда – отстоим и сейчас!» Потом мы за баррикаду взялись по правому флангу. Там бандерлоги на пожарной машине скакали. Угнали, сволочи, представляешь? И слышно было: «Кацапы напали! Русские идут!» Не поверишь, но они нас боятся, как огня. В суматохе я заметил троих детей: двух девчонок и мальчишку, всем лет по тринадцать. Шли, должно быть, откуда-то с Дерибасовской на конечную маршрутки, отбились от родителей и оказались в самой гуще. Они испуганно озирались и дёргались от каждого хлопка. Впереди – мои баррикады, а сзади менты уже оцепление поставили. В общем, в ловушке они оказались. Заметили, что я на них смотрю, и через весь кипиш ко мне побежали. Девочка в рукав вцепилась, глаза на мокром месте, а я и не знаю, что делать. Выводить как-то нужно их. Подумал, что надо к ментам попробовать обратиться, пусть пропустят детей. Подошёл к главному менту оцепления, говорю, что вон мол детки потерялись, надо выпустить. Он абсолютно равнодушно так скользнул по ним глазами, как по покойникам, и отвернулся дальше пиздеть со своими. Я ему: «Выпустишь, нет?» Снова на меня смотрит холодно так и говорит: «Нет». «Пидора ответ», – прошипел я, утаскивая детей с собой обратно в людской водоворот. В итоге я их, короче, повёл в паркинг подземный возле стройки, в темноту, и сказал переждать бучу и не высовываться.

– С ребятами всё в порядке?

– Да хрен знает, что с ними дальше стало, честное слово. Не до того уже было, поверь. Мы застроились со всех сторон, и часа четыре майдауны вообще не знали, что с этим делать. Даже град камней подыссяк уже. К вечеру нас окружили уже полностью, и встал традиционный русский вопрос. На кратком военсовете решили, что надо как-то прорываться оттуда назад, к своим: слишком большой численный перевес был у бандерлогов. Всей толпой – не вариант: чересчур удобная мишень. По нам бы точно стрелять начали. Тройками-пятёрками решено было уходить. И, как только мы более менее определились с планом, они начали нас штурмовать. Я этого тебе передать не смогу: такая жесть началась! Майданутые уже откровенно начали палить из огнестрела, снова полетели камни и взрывпакеты. Капитану, нашему старшему, прострелили обе ноги ниже колен. Я к нему подбежал, и мы вместе с его замом – нашим сотником – загрузили его в машину скорой помощи. Кэп свой шлем снял и моему сотнику отдал. Я этот кадр очень хорошо запомнил. Вообще, страх меня только тогда и догнал: пришло совершенно чёткое, так сказать, экзистенциальное понимание того, что сейчас может прийти настоящий трындец. Но надо прорываться! Сука! С мать-перемать две пятёрки наши собрались на левом фланге. Трое – в хорошей экипировке. Короче, кое-как вылезли за баррикаду, намесили в толпе парочку даунов и дёрнули в тыл по тому же переулку Жукова в сторону Бунина, к пожарке. Вдруг вижу, летит в меня взрывпак. Бегу и понимаю, что он вот сейчас прямо мне на башку приземлится! Время снова как будто замерло. Прошла, может быть, секунда, но мне казалось, что минута, не меньше! Летит он в меня, летит, и вдруг ка-а-к хлопнет! Громко, блин, взорвался! На меня сажа, как снег, осыпалась, а я остановился и затупил, понимая, что мне очень и очень повезло. Кто-то окрикнул, и я помчался дальше. До перекрёстка добежали, перешли на шаг. Там на углу тусило в экипировке пятеро пацанов, а поодаль – мужик под полтинник – совсем туша, в полном обмундировании. Все из майданной самообороны. У нас были красные повязки скотчевые, а у них – бордовые тканевые и ярко-жёлтые тоже из скотча. Мой друган вместо того, чтобы отдышаться и свалить по-тихому, подошёл к майданутому и спрашивает, почти орёт в него: «Правый сектор?!» Тот ему отвечает: «УНА!» Ну, это такая аббревиатура – Украинская национальная ассамблея. Нацики, короче, почитатели ОУН, боевое крыло. «УНА?!» – кричит мой кореш, – «Ну, на!» И со всей ёбари его дубиной по каске оходил.

Сука-а-а! Мне и смешно, заржал в голос, и страшно: блядь, нас сейчас всех тут замесят нахер! Короче, я прямо и направо драпанул, а товарищ со всеми остальными – прямо и налево, в самый ахтунг. Кому-то в этом замесе мачете ступню отсекли, мне вот недавно пацаны рассказали. Бля, жесткач! Не дай бог кому-то из наших.

– Да у вас там война, блин!

– Ну! Бегу, значит, дальше. Впереди – блок даунов заградительный. Думаю: мать его ёб, будь что будет! Содрал с руки скотч, сделал рожу кирпичом. Весь в саже, кровище, грязище от поддонов и стройки, где мы оборонялись, и пошёл на них. Они на меня глазеют. В кармане ещё трофейная лента сине-жёлтая на всякий случай была, но она не понадобилась. Видимо, решив, что я свой, рагули меня пропустили, даже разговаривать не стали. Я шёл прямо через их ебучую толпу. Там, помню, стоял какой-то, сука, будто, школьный класс: две училки и малышня лет по восемь-девять. Плотно стояли, прямо посреди проезжей части с широко раскрытыми глазами, словно на классное фото, бля, выстроились! Ей богу, стояли, как вкопанные с флагом жёлто-сраным. Агитаторы! Я это дело увидел и охерел уже окончательно… В итоге ща вот на конспиративной сидим. Остальные тоже подтянулись: никто не потерялся, слава богу. Затихарились… А ещё…

– Что?

– А ещё я устал, – выдохнул мой собеседник, – Ты не представляешь, как я устал!

– Да, уж, не представляю. Блин, дружище, держись. Не буду больше тебя пытать. Звони позже в скайп, хорошо? Если что-то будет – звони.

– Добро, давай, я прилягу отдохнуть.

Рассказ моего товарища произвёл на меня невероятное впечатление. Я оглянулся. Кот, всё это время сидевший рядом, посмотрел понимающе и будто бы тоже вздохнул, когда вздохнул я.

Это больше не может продолжаться.

Я не могу больше здесь.

Не могу больше так.

Не могу.

Моё место – там, там, среди этих людей, а я сижу в вакууме квартиры и ничего не делаю.

Вообще ничего!

Совсем!

Взгляд фокусируется на календаре.

Апрель? Разве апрель?

Переворачиваю страницу, передвигаю красную рамку вперёд. Хотя, что с того, что уже наступил май?

Если до этих дней война, призраком колышущаяся где-то на периферии, лишь вежливо покашливала в попытке обратить на себя моё внимание, то сейчас она, всё тем же призраком, подошла совсем близко и почти щекотала длинными ресницами шею, подкидывала и внушала образы, в которых я видел себя, учащённо дышащего и сверкающего глазами.

Нужно отвлечься.

Посмотреть какой-нибудь сериал, что ли? Хотя самый захватывающий сериал – это новости. Донецкая область, Луганская… Отвлечься. Поесть, в конце концов. Я попытался включить кино, но первая же серия моего любимого многосерийного фильма про древний Китай повергла меня в уныние. Скучно. Глупо, даже не скучно. Фальшиво. Там – взаправду, а это… Бред.

Пошёл на кухню. Случилась короткая конфронтация с занявшей выгодную стратегическую позицию у дальней стенки пустой морозилки и основательно вмёрзшей в наросший лёд пачкой пельменей. Зачинщики бунта были немедленно брошены в чан с кипящей водой и лавровым листом. После я выжал последние соки из пленной коробки апельсинового сока и похоронил её рядом с грудой собратьев, под столом. Где-то на марш-броске между кухней и спальней меня вероломно атаковало из засады коварное коромысло кресла-качалки, но я, раненый, мужественно сдерживая стон, всё-таки добрался до своего штаба в сером кресле. На меня давил стоячий, густой майский воздух. Было душно, парило. В соседних квартирах ругались, плакал ребёнок, кто-то трахался.

Кот пролез мне под локоть и быстро уснул, положив голову на лапки. Я машинально почёсывал его за ухом и читал, смотрел, слушал, почти осязал всё, что происходило не здесь и не со мной. Время обматывало циферблат.

Ближе к ночи я снова пошёл на кухню – пожарить котлет. Именно в этот момент, будто подкараулив меня, с экрана планшета напрыгнули первые сообщения, поселившие в душе ледяной ужас: Дом Профсоюзов горел. Фотографии вспыхивали языками пламени, облизывая лицо, буквы жгли радужки глаз.

В Одессе.

Горели.

Люди.

Прямо сейчас горели.

Заживо.

Просто за то, что они – одесситы. Просто потому, что какие-то ублюдки решили, что они право имеют. Право! Вот на такое вот!

Скайп запускался преступно медленно. Опасения трупной слизью закупоривали центральные артерии. Когда лицо друга, помятое, всё ещё запачканное сажей, но, главное, живое, появилось на экране, я выдохнул скопившийся в лёгких углекислый страх.

– Ты же не там сейчас? – сходу набросился я.

– Нет, но… Наш сотник, ну, который зам Кэпа нашего… Он среди них!

– Да нормально всё будет, нормально!

– Ща, погоди.

Он полез в нагрудный карман за сотовым, я замолчал. Был слышен его взволнованный голос. Там, за типовым чёрным окошком в охваченную огнём Одессу, напротив компьютера сидел он и говорил по телефону. Я отломал взгляд от экрана и сначала увидел дым, заполнивший кухню, а потом ощутил запах гари, сопровождаемый мясным треском кипящего масла. И тут динамик резко взорвался криком:

– Твари!

– Что такое? Что?! – я вскочил с табурета.

– Убили! – его лицо исказилось. – Они его убили!

На сковороде сгорели котлеты.

– И знаешь… – выпалил он внезапно, будто вспомнив нечто из прошлых жизней.

– Что?

– А ещё… – продолжил он нервно и страшно.

– Что? Что ещё?! – крикнул я, сжимая планшет.

– А ещё я тому абреку из шаурмятни поддоны не вернул, слова своего не сдержал…