Точка с божьей коровки

Изяслав Винтерман

Точка с божьей коровки

Точка с божьей коровки

«Пошли мне лимонных долек…»

Пошли мне лимонных долек —

улыбок в коробке.

Я половинка, нолик,

точка с божьей коровки.

Пошли кожуру с мандарина,

обертки, а не конфеты.

Шпажку в глаз – подарила:

взгляд – «ну что вы как дети!»

Я ли, господи, кто я? —

улыбаюсь с коробки.

Гибнет время, как Троя,

в темноте маскировки.

«Ажурное теченье темных вод…»

Ажурное теченье темных вод,

чередованье дерганий и пауз.

Так едет поезд наш или плывет? —

Он на мосту, мост над рекою – парус.

Ни яблочек на станции купить,

ни семечек в кулечке из газеты.

И реющая птица будто спит,

укачиваясь воздухом нагретым.

Но это только кажется, что взмах, —

отступит ширь; гнездо – подать рукою…

А если нет? А если это страх

растягивает небо над рекою?

«По осколкам света взбираясь вверх…»

По осколкам света взбираясь вверх.

По ветвистой лестнице – выше, выше.

Stand-up tragedy: хлопаем, руки вверх!

Можно чуть-чуть ниже! Так и запишем:

как стоял ты, поднятый в небеса

по тревоге, бледный худой подросток.

И светилось сердце, и жгла роса…

Так углем и сделали твой набросок.

Нитью капелек – этих ожогов след.

Даже черным по белому – всё туманно.

И блестят глаза, поглощая свет,

и всю ночь его засыпает манна.

Мы запишем: «Счастлив не будешь ты!

Но за выслугу, также и нашу милость —

и несчастным тоже!» Держи листы

в рваных строчках, сколько тебе не снилось.

«Фото двух женщин и двух мужчин…»

Фото двух женщин и двух мужчин —

тени легли.

Что отделяет академию генштаба

от высшей худшколы.

«Февраль кладут на стол весны…»

Февраль кладут на стол весны.

Приходит детский врач.

Спасает. Нет его вины

в период неудач.

Кто только ни спасает нас

и держит на весу.

А кто забыл свой день и час,

не радует весну.

Шагнули мы в чужой размер,

размяв не свой простор.

И нам отмерил землемер

окно, а цифры стер.

«Лечит ветер…»

Лечит ветер.

В горле шумит прибой.

Морем лицо умой!

Если кратчайший путь по прямой —

нет между нами прямой.

Щиплет море,

искрится зеленый свет.

По проводам простор.

На перемотке бежит огонь – с вет-

ки на ветку с гор.

Белой дорожкой плит,

колонн, замшелых аркад.

Море кипит, палит

солнце. Рассыплется виноград.

Время – что конокрад.

«Любя или ругаясь с родиной…»

Любя или ругаясь с родиной,

зря говоря:

«Высоко… ваш… выс-с-с-благородие,

всё зря, всё зря…»

А родина – в лице прохожего —

дерюга, стыд.

Смотри – в глазах созданья божьего

душа блестит.

Но ни за что уже не умер бы,

ни за кого.

С рассвета наступают сумерки,

проходит год.

Вот только отступали белые,

бежали в тыл.

И облака, что груди спелые,

о, я б схватил.

И прятались в засаде красные —

мерз продотряд.

И мокрый шарф, и очи ясные

всё говорят.

Вариации

«Если жить бесконечно долго, ну очень долго …»

Если жить бесконечно долго, ну очень долго —

доживешь и до Юрьева дня, и свободы воли,

голубого периода в сердце, желанной Ольги —

недоступной всё так же, хотя ни двора, ни школы.

Ветер с моря подует, меня поцелует пылко.

Бриз похож на мелодию, тело – на белый танец.

Можно просто лежать, кузнечиков слушать пилки.

Если жить бесконечно долго, то рай настанет.

«Ветер дует, в моей голове опилки…»

Ветер дует, в моей голове опилки.

Золотая стружка солнца в холодном теле.

Можно просто лежать, поющие слушать жилки.

Бриз – мелодия, белый танец в постели.

Ветер кутает нас в облака из гусиной кожи.

Мы в ажурных объятиях дней навсегда живые.

На стеклянные ночи садятся во сне стрекозы.

В темных окнах – море и звезды сторожевые.

«Зима. Пограничник съезжает с холма…»

Зима. Пограничник съезжает с холма.

Он бел в маскхалате – прощай, хохлома.

Он чист, он чекист по отцу и отца

желанью бежать, точно зверь на ловца.

И холм не полог, и судьба не пряма.

Скользит пограничник, разведчик-чума.

Под ватником толстым, под теплым бельем —

подросток, берущий то спуск, то подъем.

Он попросту спит, он летит в тишине

и счастья куски собирает во сне —

счастливое море, безбрежный уют

и жизнь бесконечную – в пару минут.

«Если в первой строфе ты без лифчика…»

Если в первой строфе ты без лифчика,

то в последней стреляет ружье,

объясняя прям в сердце счастливчика,

что его, что твое, что мое.

Жарко в августе, даже на простыни

будто море приносит песок.

Золотое сечение осени

впереди или наискосок.

Время в темном неясном движении,

ноет в сердце живая вода.

Всё так четко и без искажения

и не будет таким никогда.

Счастье – легкими воздуха стрелами,

всё в томленье, слоев толчея.

И волнуется жизнь между стенами —

где моя, не моя и ничья.

«Доплывем до Тигра и Евфрата…»

Доплывем до Тигра и Евфрата —

будет всё тигрово и евфрато.

Выйдет не Аврора, а Эрато,

обнимая крыльями, как брата.

У меня сестра, а брата нету.

Я давно не улыбался небу.

Пусть уже наступит время это.

Жаль, что солнце прячется, как эхо.

Пять углов в моей бушуют цифре.

Я сойду за собственного брата.

Волны разбегаются на Кипре,

а потом ползком быстрей обратно.

Тает радость в сомкнутых объятьях.

Время точно пряди в беспорядке.

И одна сестра в тоске о братьях —

их макушки как цветы на грядке.

Выживет один, став Носферату.

А по остальным проедет трактор.

Доплывем до Тигра по Евфрату,

выполнив условия контракта.

Больно знать, что остается мало,

что желанье бледно, а не ало,

светит безобидно, но не греет,

и Евфрат безудержно тигреет.

Yellow Submarine

Сидит в организме простуда

и дергает ниточки слез.

И сам я совсем не отсюда,

наверно, с собою привез.

И пью, как верблюд очумелый,

под тонною теплых рогож.

Я тоже пушистый и белый,

совсем на себя не похож.

Ныряю в больные глубины —

пустынно до самого дна.

Но жизни моей половины

соленая склеит вода.

И треск старой песни из глотки

послышится свистом в груди:

«Я кит, я макет желтой лодки,

хлебнувший холодной воды».

Зима. Двойное стекло

Развалы здания в снегу,

мир до и после разрушенья.

Как вспышки памяти в мозгу,

разряды прошлого решенья

заставят встать и наконец

ответить в трубку с перерывом:

затяжка, выдох в пять колец,

летящих девственно красиво.

Смотреть на стройку за окном,

накрытый простынею кратер.

Где пиро-техник – два в одном —

спасает водкой

альма-матер

.

Он лает в трубку, как зима.

Молчит, но требует ответа.

И я запомню: снег, дома,

колечки на одной из веток.

«Я псих, но спящий. Не буди меня…»

Я псих, но спящий. Не буди меня

бессонницей своей или простудой.

Душа волшебна в пять утра, смешна,

не помнит залпа тысячи орудий.

И встанет на дыбы во мне земля,

гремя костями, глиняной посудой.

Я б в это время всех прикончил для

спокойствия (а счастья и не будет),

и даже тех, с кем праздники встречал,

за образом ходил через туманы —

его там нет. И грош цена речам.

И нет нигде. Не надо новых данных.

Разворошу притухшую звезду

и пепел ночи вытряхну. Затеплю

сто сигаретных звездочек… Я жду

второго погружения под землю,

где будет тихо. Тени друг за дружкой,

кидают в кружку мелочь на еду.

Я псих настолько, что давно в аду.

Ты ночью задуши меня подушкой.

Командир крови

1

Кровь, не шуми, не приливай к лицу.

Твой зов услышан, мелкой дрожью встречен.

Не подводи, блуждая по кольцу,

я слишком хрупок и недолговечен.

И я всегда не там, где стоит быть.

Люблю не тех и никогда – взаимно.

Сужает время взгляд. В глазах рябит.

Везде темно искусственно и зимне.

Восход всплывает краскою глубин —

взрывоопасной смесью в небе пьяном.

Кровь заливает, врет, что я лю�