– Я так и не понял, почему в Катманду никто не знает о счастье?!
Бросив в толпу этот вопрос, старик повернулся спиной к утренним сумеркам и, обходя весенние склизские и ломкие лужи, запередвигался домой.
Как-то незаметно и по-привычке ковылял он к своей каморке, где лёг и задремал.
Пошумев, жители начали расходиться.
Матери тянули за хохолки и за пятки своих, уже разбежавшихся по навозным кучам и грязным щелям в заборе, кантошат и кантошаточек.
Кто-то даже пробубнил: «Что такое Катманду?»
А трое парней, которые только в этом году благополучно слазали на столб за своими «сапогами счастья», посмотрели на одного идущего в сторонке неудачника, который уже много лет не мог никак добраться до макушки столба.
И один из них громко произнес: «Вон, катмандинец, который не знает о счастье».
А тот неудавшийся столболаз постарался быстрее уйти к себе на свой двор, уверенный, что в следующем году он не будет катмандинцем и точно достанет с макушки масленичного столба свои «сапоги счастья»…
***
Старик так никогда и не узнал, что ответ, простой и понятный, был у каждого жителя Кантошено на ногах.
Ведь за все эти годы ни один катмандинец не то чтобы не лазал на масленичный столб, но даже не покупал сапоги у кантошенцев.
А если нет сапог, значит, нет и счастья.
По крайней мере, нет кантошенского счастья.
Закапывай
О мёртвых, либо хорошо, либо только правду – так гласит один латинизм. Но в народе он стал известен в своей усечённо-лицемерной форме «о покойнике либо хорошо, либо – никак».
Говорить только правду всегда чревато недоразумениями, двусмысленностью, а то и серьёзными неприятностями.
Тем более, дело неблагодарное, потому как безответное – говорить только правду о покойнике.
Да и понятно, что правда – она такая вещь, сугубо индивидуальная.
Так вот и живёт человечество – с правдой, но по умолчанию.
Вот тут недавно один пытался озвучить свою правду в массы. Московский сумасшедший, он предлагал обязать всех российских губернаторов проплатить по одной книжке в серии ЖЗЛ. Каждая такая книжка должна была рассказывать о местной литературной жизни за последние сто лет. Восемьдесят пять субъектов – восемьдесят пять книг серии.
– Это даже серия в серии, это же гениально! – кричал на каждом углу этот несчастный.
Безумный автор идеи считал, что его проект даст в результате цельную литературную историю для всей страны. Он настолько был уверен в гениальности своей идеи, что, разумеется, никто не стал воспринимать эту идею всерьёз.
А ведь правда, почему никого не интересует жизнь провинциальных литераторов?
Маленькие страсти, которые побулькивают в повседневности этих незамысловатых людей порой не менее, а то и более, замечательны и важны для столичных больших страстей, чем, собственно, сами эти столичные страсти.
Оставшись после распада Советской империи разбросанными по необъятным просторам страны, эти региональные литературные лужицы и прудики стали развиваться кто куда. Они похожи на бывшие советские республики, обладающие своим местным колоритом, но пока ещё объединённые общей советской памятью.
Реализм на местах настолько критический, что нуждается в немедленной фиксации, иначе потомкам останется только сочинять очередной миф.
И вот ещё один правдивый такой вопрос – почему жизнь провинциальных литераторов так смешна и трагична? Почему на периферии второстепенные, третьестепенный и просто степенные литераторы проживают такую острую, замечательную и вечную трагикомедию существования?
Вот вопрос вопросов!
***
Может по наличию таких тривиальных мыслей в головах, а может и просто так, но на похоронах Кривцова все имели постные лица и скучающий вид.
Начальник Главного Писательского Управления Кривцов отдал богу душу неожиданно резко.
Честно говоря, неожиданность была всё же ожидаема, но ожидаема там, где-то глубоко в мозговой подкорке, на уровне животного инстинкта.
Престарелый истеричный король всё равно должен был умереть. Это было неизбежно, ведь таков ход вещей.
Но на всякий случай всё ГПУ всполошилось.
В конце концов, в этом переполохе был и приятный момент, который заключался в поминках, где и нальют, и накормят бесплатно. А это уже в глазах современной провинциальной писательской общественности является конкретным и необратимым доводом явиться на похоронный банкет во что бы то ни стало.
***
Вялое существование продолжалось, пародируя собой настоящую жизнь. Кривцова, как ни крути, надо было одевать, укладывать и закапывать «как положено».
Обычно «как положено» означает в ГПУ «как придётся», но здесь был особый случай, и была очень высока вероятность того, что «как придётся» трансформируется в «как попало».
Причина, как ни странно, заключалась в важности предстоящего действа.
Нет, речь, конечно, не о процессе одевания, укладки и закапывания начальника ГПУ. В этом смысле писательское сообщество давно наловчилось и делало всё автоматически.
Периферийная литературная жизнь уже много лет пребывала в ностальгической имитации позднесоветского писательского высокомерия. Впрочем, и столичная верхушка ГПУ редко выходила из этого анабиоза.
В такой остановившейся эпохе застоя работали одни инстинкты.
Когда очередной провинциальный мэтр уходил в мир иной, это никого особо не будоражило. А провинциальные мэтры в последнее время умирали с завидной регулярностью, подобно Генсекам Советского Союза в восьмидесятых годах двадцатого века, но без генсековского размаха.
Только на периферии ностальгическое чувство величия в головах инженеров человеческих душ ничем нельзя было поколебить. Дело здесь не в присущем писателям самомнении, а в действительно единственной возможности «сохранять лицо».
Волна успеха либеральных и прочих постмодернистских авторов очень пугала, жгла и корёжила души патриархов. Но смерть никого не корёжила и не жгла, ведь она являлась чем-то таким, о чём творцам бессмертных шедевров думать не пристало. И плох, как говорится, тот провинциальный мэтр, который не мнит себя творцом бессмертных шедевров.
***
Единственное, что оживляло дряблые писательские сердца, это старые добрые банкеты, где можно и поговорить о жизни, и поругать проклятых либерастических постмодернистов, и выпить по принятой «в народе» традиции.
Банкет – дело святое, а на поминках писательского начальника банкет приобретает такую степень святости, что грех даже думать о каких-то преходящих подготовительных процедурах.
В самом деле, одевание, укладывание и закапывание покойника здесь выступает пускай неприятной, но необходимой подготовкой банкета. Значительность банкета может быть разной, а подготовка – это дело техники, которая всегда одна и та же.
В головах писательских чиновников существует простая практичная философия быта, и заключена она в стойкой уверенности, что покойнику любые процедуры, что мёртвому припарки. Вот потому и была высокой вероятность провести подготовку не «как положено» и даже не «как придётся», а совершенно как попало.
Как попало, потому что важнее сосредоточить внимание на более судьбоносном, чем подготовка покойника, действе. Такова суровая иерархия значительности.
Значительность живёт в головах бедных литераторов в виде масштабного банкета и всё тут. Существование продолжается, а значит практичнее думать о живых, чем о мёртвых.
Значительность банкета всегда является настолько законной и очевидной, что, в предвкушении, не грех и принять загодя для настроения и аппетита пару успокоительных капель винца, а то и водочки.
***
В автобус садились медленно.
В силу возраста многие влезали в автобус по-старушечьи, враскорячку и, покряхтывая, вскарабкивались по узким ступенькам потёртого «Икаруса».
Гробовой ящик с покойником закрыли крышкой, и два поддатых прозаика начали вталкивать его в отдельный микроавтобус. От непривычного груза жёлтый корпус «Газели» покачивался на своих маленьких колёсиках, будто противился вталкиваемому в него трупному содержимому.
– Во как надо, даже мёртвый на отдельном едет, – мрачно заметил один из погрузчиков.
– Дак ему сейчас до метафизического фонаря ведь. Это ж Берёзкин оплатил отдельно, друг ведь как бы, – зло скривился в подобие ухмылки второй погрузчик.
Так, сурово шутя, гроб втолкнули в импровизированный микроавтобусный катафалк.
Первым шутником был прозаик Потников, вторым – прозопублицист Громов.
Оба смотрели злобно и туманно, находясь в начальной стадии алкогольного опьянения, когда радость и злость ходят в русском человеке рука об руку, а в провинциальном писателе сливаются в одно искорёженное тело внутреннего двуликого мутанта.
Для простого русского человека, пребывающего в такой полупьяной мутноватости, поножовщина становится чем-то диким, но, в принципе, уже не таким неприемлемым средством отстаивания своей точки зрения. Русский бунт, бессмысленный и беспощадный уже начинает тлеть в потёмках русской души. Если пить дальше, то удар оппонента ножом в грудь сливается в сознании с высказыванием крайнего несогласия. То есть, сказать и сделать уравниваются в правах.
Но такая крайность характерна для простого русского обывателя из глубинки, которому до писательства нет никакого дела, разве что рыбу можно завернуть в вырванную страницу или гвозди.
Масса же бесчисленных писателей либо слишком труслива, либо слишком глупа, чтобы ударить ножом по пьянке. Потому им приходится только злобно собачиться друг с другом и то, как правило, вполголоса, и на своей безопасной территории.
***
Этот извечный разрез между «писателями» и «простым народом» остаётся неизменен и, пожалуй, на его преодолении можно будет создать ещё множество производственных романов и патриотических речей.
Интересно то, что русский «простой народ» продолжает бесконечно верить вначале своим властям, которые всё равно его продают. Потом бросается искать справедливости у писателей. Но и те, в конце концов, разочаровывают своей «народностью», которая также бесконечно далека от народа, как олигарх от понимания проблем полунищей библиотекарши или обманутого пенсионера.
В момент народного прозрения, когда вдруг становится очевидной нелепость попыток искать правды в писателях, в этот момент приходит к власти новый политический герой, и народ опять ему верит.
Всё идёт по кругу, из раза в раз.
Если кто хочет понять значение словосочетания «порочный круг», то пускай изучает историю России. Там, конечно, тоже наврут, предадут и обманут, но хоть немного будет понятна эта круговая порочность – хождение по мукам русской истории.
Печальная реальность существования писателя, а может даже и шире – человека искусства, состоит в том, что он всегда пребывает в неопределённом состоянии.
Не имея государственной власти, писатель одновременно с этим не является народом, потому что, обычно, претендует на роль поучающего народ.
Такое состояние неопределённости приводит большинство к состоянию полного ничто, пустого места. Потому что из порочного круга просто нет иного выхода, кроме как вырваться, а это не каждой душе под силу. Вот и крутится писательская биомасса в этом круге до умопомрачения, твёрдо веря, что она и есть цвет, свет и прочие бонусы нации.
Конечно, с этим можно поспорить, только спорить придётся не с одним каким-то человеком, не с власть имущими и не с народным невежеством, а лишь с самим собой.
Здесь большинство обычно и поворачивает на привычную круговую колею, где что похороны, что рождения – всё одно – банкет.
***
Но оставим эту дорогу, которая далеко уводит смятенную русскую душу и не приводит никуда. Кривцова уже туда уводить было не нужно, а в земной жизни его бренное тело везли в отдельном автобусе в последний раз.
Сели, поехали.
За окнами автобуса поминальщиков проплывал унылый, липкий, словно паутина, пейзаж. Ползла лента чернильных, чахлых кустарниковых сплетений, и ползли ободранные вертикальные строчки полудохлых, квёлых берёзок.
Тонкие, хлипкие древесные ветки мельтешили и цеплялись к взгляду, как бы впутываясь своей тягостно-назойливой сеткой в глазную сетчатку. Блёклое рваное небо было затянуто до горизонта сыростью, а по автобусной крыше стекали редкие склизкие и мутные струйки промозглого дождя.
– А ведь Кривцов-то был хорошим человеком, – ляпнула не в строчку престарелая поэтесса Иванова-Бубликова.
Все молчали. Сказать было нечего.
И вдруг очнулся Потников. Они с Громовым уже изрядно помянули покойника, а в автобусе ещё и добавили. Потому оба находились сейчас в том следующем этапе пьяного величия, когда жизненно необходимо рубануть правду матку прямо вот так – как на душу легло. И действительно, правда матка прямо так, в абсолютно голом виде, полезла из человекописателя Потникова, обрызгивая коллег своей неприглядностью.
– Да говна кусок был ваш Кривцов, и всё тут, нечего болтать!
От этих слов Потникова, согласно старой народной поговорке, покойник Кривцов аж в гробу перевернулся.
– Вообще-то, мы не очень разбираемся в сортах упомянутой вами, господин Потников, субстанции, – реплика поэта-эстета Славикова как бы уравновесила ситуацию на пару мгновений.
Но он добавил:
– Хотя, честно признаться, вы на этот раз попали в самую болевую точку, хоть и не письменно, конечно, но с чего-то надо начинать, – Славиков, довольный своей остротой, ухмыльнулся в свою редкую бородку.
– Ты это намекаешь что ли или как? – Потников попробовал приподняться, но автобус подскочил на ухабе, и он повалился обратно на мягкое сиденье.
– Да нет, что вы, здесь, признаться, дело такое… Честно признаться, покойник был довольно дрянной.
Кривцов перевернулся в гробу ещё раз.
– Да что там говорить-то. Я вот статью тогда, помните, в Литературке тиснул, ну, про провинциальную тяжкую жизнь простого русского писателя из провинции. Помните? Так эта тварь Кривцов потом по всем кабинетам бегал и в нос моей статьёй всем тыкал, а меня, так вообще врагом нашего писательского кружка называл! Мы, говорит, его вскормили, а он нас помоями! Такая тварь, такая тварь… – это подал голос сильно поддатый собутыльник Потникова – Громов.
А в гробу Кривцова после этих слов произошло очередное теловращение.
Поминальщики оживились и завязалось злобно-весёлое обсуждение сплетен, фактов и домыслов.
***
Гам наполнил дребезжащий поминальный автобус. Постепенно страсти накалились до предела.
Череда сальных биографических подробностей из жизни покойника обильно примешивалась доносами, а правда мешалась с откровенной ложью. Буйство фантазии и густота мерзких красок достигали в речах второсортных литераторов немыслимых высот и настоящего мастерства.
Выяснилось, что почти у каждого за пазухой было что показать, а те, кому показывать было нечего, тут же сочиняли за пустой пазухой факты и вываливали их наружу.
Через пятнадцать минут Кривцов вертелся в гробу, как безумный вентилятор. Все гробовые цветы сбились в кашеобразный комок, а галстук на мёртвой шее Кривцова сбился на мёртвую спину.
Непонятно откуда в автобусе взялась мелкая назойливая мошкара, которая лезла в глаза, нос, уши, за шиворот и вообще во все возможные щели. Мошкара лезла и мелко кусала любой открытый участок тела.
– Тварь такая, даже помереть не смог в нормальную погоду, – кричал Потников, отмахиваясь от мошкары старым портфелем.
– Да ты что, а что там, куда он бегал-то? Бегал говоришь? Ох, Владик, Владик, всё бегал, кричал, вот и добегался… Куда бегал-то, в отдел культуры что ли, опять жаловаться? – мизерная головка с юркой мордочкой лирической поэтессы Гришкиной вертела носом во все стороны, нюхая воздух и востря уши. Казалось, что эта головка живёт своей отдельной, какой-то слишком дёрганой жизнью. Распухшее тело Гришкиной, видимо, просто не успевало за головкиной нервической активностью. Казалось, что даже мошкара не кусала эту вертлявую головку, так как не успевала на неё усесться.
– Такая тварь… – бубнил задрёмывающий от покачиваний автобуса Громов. Ему было уже плевать на мошкару, и та с благодарностью облепила квадратные скулы прозопублициста. Несколько мошек пытались приземлиться на нос, но Громов потряхивал головой в такт качающегося автобуса и делал в полусне странные носовые движения, резко и с глухим свистом выпуская из ноздрей воздух.
– Да всё у него было не по-человечески, и все писульки его такие ж мелкие, подлые. Всё строчил, всё всех дрянью считал, а сам-то, – Потникову теперь уже было нечего терять. Он переживал сейчас что-то вроде экстатического упоения, которое можно примерно описать так – все мосты сожжены, а правду никто не скажет, да так, чтоб ясно и рублёно, чтоб до каждой душонки дошло, чтоб знали! Потникова несло без поворотов и тормозов.