Но Киев на этот раз отбили. Мы вернулись. И ушли снова в самую гололедицу. Отступление…
В последний раз я лежал в стрелковой цепи в Одессе, на Дерибасовской. Над нами перекатывался пустынный пушечный гром. Из Одессы мы ушли на «Корнилове». Это было в январе. На молу, у пароходных сходней, тянулась темная-темная человеческая очередь.
Ушли в Крым. Ушли из Крыма. На Александровской взорвали бронепоезд и потащились пешком из Симферополя в Севастополь. Рельсы в инее. Догорают огромные костры. Разбитые, пустые вагоны. Пути забиты непрерывной красной стеной теплушек. Идут люди, лошади. Лица в изморози, гривы, шинели. Свороченные, брошенные пушки мерцают от изморози.
На вокзале в Севастополе все разбито. Вагон штаба Кутепова разнесен в щепы. В темном углу кто-то срывает погоны. Мы опоздали. На Екатерининском, на воротах, прибита бумажка, на ней лиловым чернильным карандашом: «Совет р. и с. депутатов». Мы окончательно опоздали. Транспорты ушли. Если нас не подберут, или стреляться, или расстрел.
Но мы добрались до Графской пристани и нас взял иностранный катер.
Мой товарищ – свежий ветер подымает ему волосы – опустил смуглую руку в зеленую севастопольскую воду и быстро утер лицо, глаза – он прощался с последней русской землей, с последней русской водой – и слезы на его загорелом лице смешались с солеными каплями…
Мы ушли из Крыма. Потом из Галлиполи. Мы стали ходить, ходить по всем странам, сущим на свете. Медленный русский ветер.