Read the book: «Реприза»

Font:

Глава 1

Таня расплакалась, едва затихли наши стоны.

Я лежу рядом. Во мне нет ни сочувствия, ни раздражения. К липкой простыне меня придавило равнодушие.

До этого я всегда пытался подобрать нужные слова и каждый раз ошибался. Вначале я отучил себя разбрасываться обещаниями, что все будет хорошо. Немного позже в расход пошли уверения справиться со всем вместе. Лишь один-единственный раз я предложил смириться и жить, как получается, о чем тут же пожалел. Все мои слова вызывали ярость и раздражение, но попыток я не оставлял. Однако теперь решил промолчать.

Сквозь шторы пробивается луч света от фар. Он пересекает потолок и ускользает за дверь в соседнюю комнату. Я встаю и следую за ним.

За порогом громадная мастерская, освещенная желтым светом уличного фонаря. Мольберт накрыт брезентом из теней. Напротив табуретка с палитрой. Повсюду картины – на стенах, в углах и на тумбочке. В этой комнате даже присесть негде, даже кресла заняли холсты. Это их комната. Здесь мне не место.

Ногой цепляюсь за рамы, сваленные под стол. Несколько из них съезжают на пол. Я нагибаюсь, чтобы положить их на место, и замечаю среди них недавно пропавшую картину. На ней мы с Таней сидим на красном диване напротив зеркала. На переднем плане изображены наши затылки. За ними – отражение, на котором мы, прильнув друг к другу, скромно улыбаемся. С краю от меня лежит книга, а в ногах у Тани изгибается альбомный лист. С подлокотника на нас смотрит рыжий кот Пим.

Закончив эту картину, Таня произнесла удивительные слова: «Друг в друге мы видим себя и наш маленький мир». Это было пять лет назад, когда мы начали встречаться. А сейчас она похоронила эту работу под грудой рам.

На кухне меня встречает Пим. Он караулит холодильник.

Кота мы назвали в честь Пименова, к живописи которого тот явно был неравнодушен – будучи котенком, он изодрал иллюстрации этого советского художника. Для нас так и осталось загадкой, был ли это протест против соцреализма или таково проявление симпатии у кошачьих. Впрочем, и у людей порой не понятно, где кончается любовь и начинается ненависть.

– Ничего, приятель. Скоро она успокоится, и у нас все наладится, – говорю я рыжей морде.

Как же я рад, что коты не обижаются на слова.

Набрав кружку воды, я возвращаюсь в спальню.

Таня по-прежнему плачет. Предложить ей попить будет неимоверной глупостью. Разве вода может помочь? Так и продолжаю стоять с кружкой в руках.

Таня вцепилась в мою подушку и теперь размазывает по ней слезы, сопли и слюну. Надо прилечь рядом, обнять и не отпускать. Но вместо этого я сажусь на край кровати, разом осушаю кружку и натягиваю трусы.

Иду в ванную.

Холодная вода из-под крана обжигает лицо. Затем еще и еще.

В полотенце остаются последние остатки вязкой темноты из спальни. Но там ее еще полно. Я не могу туда вернуться.

Иду на кухню, ведь это самая дальняя из комнат. Но слизкие тени уже и здесь. Тусклая лампочка им нипочем. Боятся они только огненного Пима, но он защитить меня не может. Надо бежать.

Джинсы мои остались у кровати, поэтому обхожусь трико. Его нахожу в гостиной на диване. Только вот среди разбросанных вещей я не могу отыскать футболку. Но она мне попадается в корзине для грязного белья. Там же находятся носки.

Я накидываю пальто и выхожу в подъезд.

Пока верчу ключом, пытаюсь почувствовать стыд воина, бежавшего с поля боя. Но его нет. Как нет и разочарования от его отсутствия.

Уже давно я ничего не стыжусь. И, кажется, утратив эту слабость, я лишился чего-то человеческого.

На лестничной площадке этажом ниже я встречаю Аркадия Петровича. Пожилой профессор поднимает на меня грустный взгляд и поправляет очки. Вечерами он часто читает в подъезде, выкуривая несколько сигарет. Мы так часто с ним общались, что теперь наш разговор может ограничиться лишь одним взглядом – нам сразу все становится понятно. Вот и сейчас я понял, что у него вновь колет в боку, журнал отказал в публикации, а жена обвиняет чуть ли не в распятии Христа. Должно быть, и он все понял, раз так отрывисто кашлянул.

Спускаюсь вниз и выхожу во двор.

Позади хлопает дверь. Кажется, что впервые я открыл ее перед Таней совсем недавно. Тогда мы еще не были знакомы. Просто я шел к другу на новоселье, а Таня топталась у подъезда. Она все никак не могла справиться с картинами, сверток с которыми норовил выскочить из ее рук.

Мне вспоминается начало той зимы.

Снег хрустит под ногами. Ветер играется с тенями. Лампочка над крыльцом освещает забавную пантомиму – девушка борется с громадным свертком. На ней берет. Под ним ласковый взгляд. А еще скромная улыбка ребенка, которого поймали за хулиганской выходкой, но он уже задумал новую пакость. Я затащил ее поклажу в квартиру и остался там.

Друг уже успел съехать, а я все еще здесь.

Холод пробирается под тонкое пальто. Хоть весна и получила прописку в наших краях, переезжать она не спешит. Без кофты можно околеть. Благо идти совсем недалеко.

Я миную двор и выхожу на пустынную улочку. Немного пройдя, попадаю прямиком на гудящий главный проспект. Тишина осталась за углом, побоявшись пойти следом.

Наш дом, наверно, зачарован. Он, должно быть, находится где-то на окраине, но все его жильцы, сделав пару шагов, переносятся в центр. Но с виду он совсем обычный, хоть и первый в городе был подключен к централизованной канализации. Столь значительному событию Маяковский посвятил стих, в котором упомянул римские акведуки.

Когда-то этот дом возвестил о начале новой эпохи, однако сейчас его фасад разрисован, а в бока здания впились блохи кондиционеров.

Скольжу до светофора. Горит красный. Все смотрят под ноги, а я гляжу на огромную женщину с огромной грудью. Плакат с рекламой нижнего белья. Мне жаль бедняжку. Сидит в одних трусиках и бюстгальтере посреди уральских снегов. Еще и улыбаться заставляют.

Моргает желтый, загорается зеленый.

Я перебегаю дорогу, обгоняю одиноких прохожих и заваливаюсь в бар.

Внутри прохладно, а я в одной футболке. Остаюсь в пальто.

За бутылку крафтового пива берут приветствие и полторы сотни рублей. Я усаживаюсь за столик и осматриваюсь.

Обычно маленький бар набит молодой творческой интеллигенцией, а точнее, желающими сойти за таковую, не тратя больших денег. Ведь глубина человеческой души измеряется разнообразием выпитых напитков, а значит, пить нужно как можно больше и как можно дешевле. Но в этот вечер мало кто озаботился наполнением емкости духа.

Я делаю первый глоток.

Ну, понеслась душа в рай.

Будь здесь девушки, я бы к ним подсел. Поношенная футболка меня бы не смутила. Мой потрепанный вид могли счесть уделом успешного художника. Не смутили бы и мысли о Тане, ведь изменять я начал еще полгода назад.

Впервые это произошло во время пирушки у приятеля.

Незамысловатый разговор. Приоткрытые губы. Внимательный взгляд и ласковые пальцы. Этого оказалось достаточно. Я предложил сбежать к ней, и она согласилась. Видимо, уже тогда я смирился, что между мной и Таней все кончено.

Затем я сбегал с другими девушками, но не позволял себе встречаться с ними вновь. Тогда мне пришлось бы выбирать между кем-то из них и Таней, а бросить ее у меня не хватило бы сил. Как сказать ей, что теперь она одна? Лучше вцепиться в ее тонкую шею и сжимать до самого конца. Это лучше, чем выговаривать длинную фразу из избитых слов.

Черт, эти мысли отыскали меня и здесь. Надо поскорей отвлечься.

Я присаживаюсь к парню в кожаной куртке.

– Ужасно дрянной вечер, не находите? – спрашиваю я.

На меня выпучивается пара шаров. Вместо ответа парень достает крест и целует его.

Похоже, тут интимное свидание, а я мешаю.

– Эй, парень, – ко мне обращается обросший высоколобый мужик. – О дряни можешь поговорить со мной.

Я плюхаюсь перед ним. У него узкие глаза и такие же узкие губы. Слипшиеся седые пряди спадают на угловатое темное лицо. Из рукавов застиранной рубашки к бутылке тянутся худые руки.

– О какой дряни вы хотите поговорить? – интересуюсь я.

– О себе, – усмехается мужик.

Перед ним уже три пустых бутылки.

Значит, мне предстоит выслушивать причитания старого спившегося неудачника, у которого за плечами годы одиночества, а в боку – больная печень. Все эти истории похожи одна на другую. Я выучил их наизусть и уже готов делиться ими сам.

– Я успешный художник. Меня знают и в Питере, и в Москве. Даже за рубежом слышали обо мне. Бывает, звонят и лопочут на своем.

Неужели я ошибся?

Мужик наклоняется ближе ко мне.

– Знаешь, как я добился такой популярности?

Похоже, этот алкаш принял меня за начинающего художника и сейчас начнет поучать молодого.

– Я просто снял квартиру на отшибе. Еще там жил парень. Он был в розыске. Ему грозил срок за распространение наркотиков, но меня это нисколько не смущало. Главное же, чтобы в кошельке больше мелочи оседало, а с рыла там брали сущие копейки.

Слова мужика прерываются смачными глотками.

– Когда я заселился, то обнаружил, что вся квартира заставлена картинами. Оказалось, что до этого там жил нелюдимый художник. Потом умер. Как и он сам, его картины оказались не нужны дочери. А может быть, она даже и не знала про них. Так или иначе, работы этого талантливого затворника оказались в моих руках… – мой собутыльник опускает голову. – Я рисую всю жизнь, но выходит лишь невзрачная хуйня. Но моего творческого чутья хватило, чтобы признать в найденных картинах шедевры. Я попробовал выставить их под своим именем и сразу же получил признание.

Мужик смотрит на меня, и его лицо искривляется улыбкой.

– Мне хотелось подшутить над собой и другими, но шутка затянулась. После двух выставок я вновь попробовал выставить свои работы. Мне хотелось скандала, но теперь эту мазню признали новой вехой в моем творчестве и продолжили хвалить. Понимаешь? Сначала я всех наебал, выставив гениальные картины под своим именем, а теперь меня наебывают, говоря мне, что моя мазня гениальна.

– Вы это рассказываете каждому собутыльнику в баре? Ваша откровенность вас погубит.

– Я надеюсь. За погибель!

Я чокаюсь с успешным художником, и мы пьем. Он обещает купить нам еще по одной бутылке, но не успевает и засыпает. Значит, придется веселиться за свой счет.

Иду к барной стойке. Пока расплачиваюсь, узнаю имя уснувшего собутыльника. Оказывается, это Петр Воронцов. Можно подумать, есть два Воронцова – один открывает выставки, а другой напивается в барах. Никогда бы не догадался, что этот престарелый пьяница и есть тот самый гений с глянцевых страниц гламурных журналов. С кем бы я ни общался, все его хвалили. Это показалось мне странным, и я заподозрил неладное. Но правда оказалась не такой страшной, как я ожидал. Воронцов не совращал малолетних и не якшался с бомондом. Он просто создал иллюзию самого себя, тогда как все остальные создают иллюзии на холсте. Прощать ему нельзя другое: он отрубается после четырех бутылок пива. Для профессионального художника это непозволительно.

Я отхлебываю еще пива и осматриваюсь. В углу сидит группа очкастых парней. С ними девушка. Бородач крутит в руках виниловую пластинку, демонстрируя остальным красочную обложку. Он долго о чем-то рассказывает, пока остальные с восторгом передают пластинку из рук в руки. Дольше всех рисунок на ней рассматривает девушка. Кстати, единственная без очков. Интересно, почему все так боготворят винил? И почему он так заводит девушек? Пойду, узнаю.

Присаживаюсь к ним и задаю простой вопрос. Ребята опускают глаза. Теряется даже счастливый обладатель пластинки и прячет свои слова в бороде. До меня доносится что-то про чистый звук. Я прошу уточнить, чем он отличается от грязного. Ответа я так и не получаю. Вскоре ребята разбегаются, и я остаюсь один.

До меня долетают обрывки фраз, а вместе с ними имена Лермонтова и Есенина. Разбрасывается ими компания за соседним столиком. Не люблю поэзию. Значит, пойду туда.

Подсаживаюсь к трем парням и начинаю возмущаться строгостью формы стиха. Они усмехаются и сравнивают эту форму с жердями, по которым стих взбирается вверх. Я продолжаю талдычить, что стихосложение ограничивает полет мысли. Вскоре и эти ребята разбегаются. Остается лишь один. Он поправляет кепку и улыбается. До чего странный тип. Зачем носить кепку и всем улыбаться?

Парень зовет в другой бар, и мы выходим на улицу. Уже ночь. Промозгло. Я запоздало вспоминаю, что под тонким пальто только футболка, но холод мне уже не страшен.

Мы идем по безлюдному тротуару. Свет от фар опрокидывает наши тени. Минуем филармонию, к боку которой жмется бледный ларек в попытках согреться. Я внезапно признаюсь в любви к Маяковскому. Наверное, вспомнил, как тот воспевал канализацию в нашем доме.

Мой провожатый резко поворачивает в сторону. Перед нами во мраке повисла светящаяся дверь. Можно подумать, это портал в другой мир, но за ней скрывается очередной бар. Нас встречает панкушка с длинным белым носом и короткими розовыми волосами. Она обнимает нас. Говорит, что соскучилась по парню в кепке, а тот разводит руками – мол, был в Питере.

Пока мы усаживаемся за стол, барменша запирает дверь. Закрывшись, она исчезает за стойкой и возвращается к нам уже с полными стаканами. Пока опустошаем их, я узнаю, что панкушка махала кувалдой на железной дороге, а под кепкой скрывается организатор выставок. По его словам, он работал даже в питерских музеях. Правда, ни одного знакомого названия я так и не услышал.

Перед глазами все начинает размываться. На какой-то момент взгляд застилает тьма, а когда я выныриваю обратно, то уже не могу понять, как меня сюда занесло. В грязной футболке и потертом трико я сижу где-то посреди промозглой весны и не знаю, где мой дом и хочу ли я в него вернуться.

Пошатываясь, я направляюсь к двери и прошу ее открыть. Ко мне подплывают розовые волосы и кепка. Острый нос царапает щеку, а крепкие пальцы сжимают ладонь. Я знаю, что все к утру забуду, и прошу у провожатого номер телефона. Затем выскальзываю в снежную ночь.

Пока иду, успеваю забыться…

Пробуждение застает меня на диване. До кровати я так и не дошел. Чувствую, чем-то накрыт. Наверное, Таня набросила плед. А, нет. Это просто пальто, которое я так и не смог снять до конца – увяз в одном рукаве.

Из складок ткани доносится визг будильника. Проведя по экрану мобильника, успокаиваю его.

Поднимаюсь. В голове колыхается тяжесть. Весь мир шатается.

Забираюсь под душ и сажусь прямо на холодный чугун ванны. Сгорбившись, я чувствую, как с меня стекают остатки сна.

На кухне меня встречает Пим. Таня тоже здесь, но она не встречает – сидит за столом, не поднимая взгляда.

Было бы большой ошибкой считать, что люди всегда молчат одинаково. Тишина, возникшая посреди разговора, может подарить умиротворение, а может оказаться невыносимой. И самая гнетущая тишина скрывается именно в утреннем молчании.

Я поспешно нарезаю хлеб, хватаю сыр и размешиваю растворимый кофе так, что летят брызги. Сгребаю завтрак на тарелку и улепетываю в гостиную. Там прячусь за монитором.

Ведь нельзя точно сказать, что мешает ей взглянуть на меня. Вероятнее всего, она обиделась. Я не стал выслушивать ее рыдания и вместо этого удрал в бар. Решил напиться, а ее оставил одну посреди темной пустой квартиры. Было бы лучше, попади я под колеса машины… Хотя, возможно, она стыдится вчерашних слез. Таня всегда была непредсказуемой.

Оставив кружку и тарелку перед ноутбуком, крадусь в спальню.

Внутренности кровати вывалены наружу. Одеяло и подушки словно разметало взрывом.

Поспешно отворачиваюсь и залезаю в шкаф.

Памятуя о ночном холоде, достаю теплый свитер. Подбираю с пола джинсы и поспешно натягиваю их.

Из прихожей бросаю взгляд на кухню. Тани не видно. Должно быть, все еще сидит за столом и ждет, пока я уйду.

Решаю обойтись без прощания и выхожу за дверь.

А ведь жильем в центре города меня обеспечила Таня. Огромная трехкомнатная квартира досталась ей от дедушки. Тот был известным ученым и приходился родственником знаменитому академику Лысенко, который заклеймил генетику продажной девкой империализма.

Впрочем, не стоит забывать, что не только жильем я обязан Тане. В известное информационное агентство мне удалось попасть лишь потому, что его главный редактор – давний друг Таниных родителей. На большее искусствоведу не стоит рассчитывать. Правда, понимание этого не мешает мне опаздывать.

Я вываливаюсь на улицу и напарываюсь на яркие солнечные лучи. Снег блестит, капель трезвонит. Значит, календарь не ошибся и весна действительно пришла.

Покидаю двор, но не иду на шумный проспект, а пробираюсь задворками.

По воздуху растеклось тепло. Окна блестят. Мне жарко, и я распахиваю пальто.

Из-за угла показывается мой давний знакомый – гигантский гусь в полицейской фуражке. Какой-то уличный художник поставил его стеречь проход через арку. Он никогда не покидает свой пост и каждое утро приветствует меня по пути на работу. Как обычно, салютую ему и прохожу мимо рисунка.

Как же легко идти! Кажется, что все плохое осталось позади – прошло вместе с похмельем. А впереди только сияющая дорога. Я этой ночью словно умер, а сейчас воскрес.

А вот уже и родная стекляшка. Что там у меня по текучке? Точно. Надо до обеда дописать текст про ту постановку глухонемых. Вчера остановился на том, как они пели гимн на языке жестов. А вот и мой этаж.

Выхожу из лифта и, пройдя по коридору, попадаю в офис. Ряды столов выровнены так, словно участвуют в торжественном параде. А принимает его главред за стеклянной перегородкой.

Прохожу на свое место.

– Здарова, Андрей. Ну, рассказывай, – я жму руку парню за соседним столом. Под его покрасневшими глазами вздулись мешки.

– Да ничего особенного. Думал, иду на БДСМ-вечеринку, а попал на скучный корпоратив. Вначале кажется, что проник в рассадник разврата и похоти: обнаженные девушки в кожаных балаклавах, мужчины в масках и плавках, стриптиз прямо перед входом. А затем тебе на ногу наступает женщина в тяжелых сапогах, а охранник орет, чтобы не загораживали проход. Повсюду толкотня. За вход на танцплощадку просят расплатиться очками. Эти очки можно заработать, выполняя задания. Выполнить их можно лишь в нескольких местах, и от этого скапливаются длинные очереди. На нормальной вечеринке только одна очередь – в туалет, а здесь они повсюду. Уже спустя час думаешь, что оказался в какой-то канцелярии. Маркиз де Сад первым бы покинул это мероприятие, а я, увы, не мог. И, представь, даже не напиться – алкоголь дорогущий, бабок не хватит. Но финальное шоу стоило ожидания: связанные рабыни, революционеры с сиськами под красными флагами, и оргия в качестве финальной битвы. Сейчас я даже не знаю, как все это переложить на бумагу, а текст мне надо сдать к вечеру.

– Ну, вот и напиши, что субкультура БДСМ скатилась до заурядной индустрии развлечений и спасти ее может только революция.

– Слушай, отличный посыл! С твоего позволения я его позаимствую, – глаза Андрея засияли: он понял, что надежда еще есть.

– Конечно, – я развожу руками и поворачиваюсь к своему монитору.

Но я даже не успеваю открыть вчерашний текст – звонит белая трубка, притаившаяся рядом с клавиатурой.

– Евгений, подойди ко мне на минутку, – у Бориса Петровича, как всегда, спокойный голос человека, который знает, что ему не могут отказать.

Я захожу в кабинет. Дверь закрывается, и трескотня клавиатур тут же замолкает. Напротив главред. Его лысина блестит, как и все остальное этим утром. За огромными стеклами очков прячутся добродушные глаза. Бурая бабочка обтягивает тонкую шею.

– Присаживайся, Евгений. Как Татьяна поживает?

Сколько можно задавать один и тот же вопрос?!

– У нее все хорошо.

Сколько можно отвечать одно и то же?! Херово все у нее! Х-е-р-о-в-о!

– Ну и славно.

Борис Петрович поправляет скатившиеся очки.

– Евгений, я прошу тебя сходить сегодня на открытие выставки современного искусства.

– Без проблем, схожу.

– Отнесись к этому поручению серьезно. Организатор, Дмитрий Александрович Максимов, – видный финансист и акционер нашего издания. Сама выставка станет важным событием не только в куль-турной сфере, но и в области политики и бизнеса. Про открытие завтра напишут все. Поэтому нам нужен яркий и выделяющийся текст. Это твой шанс проявить себя. До этого я не давал тебе столь ответственных поручений.

– Понял, – я киваю.

– Сейчас закончи свои текущие дела и можешь прогуляться. Выставка начинается в семь вечера. Завтра можешь не торопиться в офис. Приходи, когда закончишь статью.

Возвращаюсь на свое место. До полудня дописываю текст о театральной постановке, сдаю его и сбегаю под сияющее солнце.

Можно успеть зайти домой, но возвращаться в молчащую квартиру мне не хочется. Пойду лучше в кино на очередной супергеройский блокбастер. Как раз смогу опуститься до уровня современного искусства, раз уж мне предстоит обозревать его.

В ближайшем торговом центре поднимаюсь на верхний этаж и беру билет на последний ряд. Хватаю ведро попкорна и захожу в зал.

Фильм начинается. Я жую под звуки взрывов. Вскоре ведро пустеет, и мне становится совсем скучно. Хочется, чтобы бравая команда провалила свою миссию по спасению мира.

Интересно, почему мы так жаждем увидеть конец света? Неужели только из-за скуки? Нет, скука – это лишь воющий сквозняк. Ветра гуляют внутри нас, словно по пустым заброшенным квартирам. Все жильцы уже съехали, прихватив с собой желание жить. Осталось лишь дождаться конца света. Но, быть может, мы хотим гибели этого мира, чтобы создать на его месте другой? Ведь даже у субкультуры БДСМ еще есть надежда…

Открываю глаза. На экране герой шутит так же, как и десять минут до этого. После этой шутки следует другая, уже знакомая мне сцена. Неужели? Отбросив ведро, достаю телефон. Около семи. Вскакиваю и бегу.

Шумная улица выносит меня к высокому офисному зданию. Над входом громадная металлическая буква «М». Не похоже на галерею. Войдя, узнаю, что под выставку отдали нижние этажи, а выше обосновалась компания Максимова.

К моему приходу торжественные речи уже прозвучали, и гости разбрелись по залам. Оно и к лучшему. Цитаты можно надергать из других репортажей. Это самая скучная часть. Но вот лично с Максимовым стоит поговорить.

Я вешаю бейджик журналиста и достаю блокнот. Осматриваюсь. Делаю пометки.

«На выставке представлены работы зарубежных художников в стиле „поп-арт“ и представителей российского современного искусства».

«В зале с „поп-артом“ повсюду Уорхол – суп Кэмпбелл и разукрашенные портреты знаменитостей».

«Иллюстрации из комиксов в огромных рамах».

«Цветы Такаси Мураками».

«Экспонаты стережет циклопический Микки Маус с черными провалами вместо глаз».

Отрываюсь от блокнота и вижу девушку. Ее волосы завязаны в тугой пучок. Гибкое стройное тело зачем-то спрятали за темно-синей блузкой и черной юбкой. Строгость поверх распущенности.

Девушка поправляет очки, озирая ряд из разноцветных портретов Бетховена. Пухлые губы сосредоточенно сжаты. Хочется разомкнуть их.

Хоть искусствоведами и становятся неудавшиеся художники, о картинах мы болтаем похлеще самих авторов. Обычно пользы от этого никакой, но не в таких случаях.

– Не пытайтесь понять, – обращаюсь я к девушке. – Это бесполезно.

Она оборачивается: улыбка, глаза блестят.

– Почему же?

– Потому что вы пытаетесь найти смысл в самих картинах, а они лишь отражают смысл нашей эпохи.

– И в чем же ее смысл?

– В ее бессмысленности. Наше время лишено содержания, и поэтому искусству нечего отражать. Оно может лишь копировать, – я провожу рукой вдоль одинаковых портретов Бетховена. – Мы лишены своих гениев, и поэтому заимствуем их из предыдущих веков. Мы лишены собственных великих событий, и поэтому из раза в раз возвращаемся к известным историческим датам.

Я прохожу мимо разукрашенного снимка космонавта на Луне и приближаюсь к изображению банки супа Кэмпбелл. С удовлетворением отмечаю, что девушка идет за мной.

Главное, не ослабляй напор. И больше цинизма, ведь на серенады уже никто не ведется.

– Эта работа наиболее точно иллюстрирует заурядность искусства и мира. Художник оказался в пустом мире, где сначала убили Бога, а затем – высокие идеи. Теперь он вынужден изображать простые, заурядные вещи. Сейчас искусство зажато реальностью, в которой есть все, кроме самого главного – смысла. А ведь только смысл способен придать вещам истинную ценность. Поэтому с его потерей обесценились и вещи. Собственно, какая ценность может быть у продукта, который произведен на конвейере? Лишь самая мизерная, которая способна окупить себя лишь при массовом производстве. Нынешние художники смекнули и начали штамповать свои работы в промышленных масштабах. Собственно, это видно по этим рядам банок. А Такаси Мураками и вовсе обернулся настоящим фабрикантом, который нанимает других художников, чтобы те рисовали его веселые цветочки.

Мы выходим из зала с «поп-артом» и оказываемся в окружении современного российского искусства.

– Понятное дело, что художники не могут развернуться в нашем одномерном мире, где все свелось к быту. Поэтому они пытаются сбежать за его рамки. Так мы получаем современное искусство.

Я открываю блокнот и начинаю делать пометки, озвучивая их для своей спутницы:

«Потекшее солнце. Желтое пятно краски вытекает из рамы прямиком на стену и пол. Автор явно хотел выйти за пределы материального мира, изобразив неуловимую идею. Художникам настолько приелась окружающая их тривиальная реальность, что они пытаются контрабандой пронести в нее чистый эйдос. Но если не придать идее определенную форму, то она лопнет, оставив после себя кляксу на холсте».

«Сплошная линия. Игрушечные машинки. На них краской выведены имена: Маша, Петя, Даша и так далее. Попытка изобразить автоматизированность общества с помощью имеющихся под рукой штампов. Обычный постмодернистский конструктор».

«Воспоминания. Плоская панель, на которой закреплены книги, сотовый телефон, рамка с фотографией, ключи и прочая бытовая мелочь. Тот же самый конструктор. Жизнь человека автор свел к вещам».

– Вы с таким упоением рассказываете о современном искусстве. Может показаться, что оно вам нравится, – в мои пометки вклинивается насмешливый голосок спутницы.

Поднимаю глаза. Девушка ухмыляется.

– Мне нравится то, как точно современное искусство отражает современный мир. Подумайте, какого отношения заслуживает жизнь, которая измеряется покупками и коммунальными платежами? Только самого похуистичного. Лишь отрицание сложившегося порядка вещей достойно серьезного подхода. Если же вы придаете значение чему-то иному в жизни, то, поверьте, со стороны это выглядит комично и нелепо. Или отвратительно. Подлинное современное искусство также забивает на серьезный тон предшествующих эпох. Оно не оформлено, половинчато и грубо.

Со стороны раздается мягкий мужской голос:

– На ваш взгляд, все работы вокруг половинчаты и грубы?

К нам приближается мужчина средних лет в синем пиджаке и голубом платке на шее. Его светлые локоны зачесаны назад. Широкий лоб блестит под светом ламп.

Ну и франт. Не мог просто пройти мимо? И зачем он подслушивал?

– Вы верно расслышали.

Франт подходит и выдавливает улыбку.

– Позвольте узнать, откуда у вас такое скептическое отношение к выставке?

– Мой скептицизм не ограничивается только этой выставкой, а распространяется на все современное искусство.

Боже, как же претенциозно это прозвучало.

Губы над голубым платком искривляются еще сильнее.

– У вас имеются серьезные основания так полагать? Или вы просто хотите произвести впечатление на девушку?

Франт кивает моей спутнице. Она наклоняет голову в ответ. Они знакомы? В любом случае, сегодня этот мудила обломается.

– Естественно, я хочу произвести впечатление на девушку, ведь она – это самое интересное, что я повстречал на выставке. Ее красота неоспорима, а поэтому ей незачем нас обманывать. А каждая из представленных здесь работ пытается скрыть свое уродство эпатажем. И в этом нет ничего удивительного, ведь вся наша культура напоминает импотента, который до последнего пытается развлекать приглашенную на свидание женщину, чтобы оттянуть неизбежную комичную развязку.

Ну вот, уже лучше. Продолжай!

– Современное искусство пытается шокировать зрителя. Но когда удивление проходит, выясняется, что за ним ничего и не было…

– Вы утверждаете, что все здешние экспозиции пусты и бессодержательны, – франт перебивает меня. – Однако в каждую работу вложен глубокий смысл, который вы, вероятнее всего, даже не пытаетесь понять. Для вас привычнее, когда произведение искусства напрямую излагает зрителю свое содержание. Но современное искусство вместо этого вовлекает зрителя в дискуссию и…

– И предлагает тому додумать собственное содержание. Я вас уверяю, чем проще форма произведения, тем более старательно зрители пытаются прикрыть ее наготу надуманными смыслами. И я не говорил, что здешние экспозиции пусты. Нет, наоборот. Они сочатся лозунгами и манифестами. Но за этой кучей текста авторы пытаются скрыть отсутствие оригинальности и слабое исполнение. Так поступает несчастный студент, который не знает ответа на вопрос и болтает обо всем, кроме того, о чем его спросили.

Ну что, мудила, уже жалеешь, что влез в разговор?

Замечаю, что наш спор привлек гостей. Они останавливаются неподалеку и наблюдают. Должно быть, учуяли скандал. Сейчас будут ждать, кто кого растерзает, чтобы затем полакомиться остатками. Но я им точно не достанусь.

– Действительно, нынешние художники отдают предпочтение концепции, – возражает франт. – Форма определяется содержанием, а содержание диктуется современным миром. Авторы кропотливо анализируют окружающую их действительность, а через свои работы они сообщают нам о сделанных выводах. И если вы не понимаете эти работы – вы просто не понимаете мир.

– Художники так увлеклись анализом, что само по себе произведение их уже мало интересует. Им больше интересна концепция работы, ее описание, а не она сама. Тогда почему бы им просто не написать книгу?

Франт раскрывает рот, но я и не думаю останавливаться.

– К тому же художники уже давно не пытаются понять мир. Для них наша действительность непознаваема. С помощью творчества они создают ложную реальность с собственными законами и правилами. Вспомните, что говорил Пикассо: «Искусство – не есть истина, это ложь». А Кандинский утверждал, что художником руководит стремление к чистой абстракции как к единственной возможности обрести покой в неразберихе реальной жизни. Авторы вынуждены прибегать к обману, чтобы скрыть собственное бессилие. Они пытаются подменить настоящее ложным. Поэтому их работы столь абсурдны. Ведь они порождены столкновением разумного человека и неразумного мира. И вы защищаете эту ложь. Но вас можно понять. Ведь если изображать реальность правдиво, то натолкнешься либо на стены, либо на баррикады.