Дикие пчелы

– Кровный месть большой грех буду, – запротестовал Арсе.

– Грех с орех, расщелкнул – и нет его. Грех убить доброго человека, а варнака – не грех.

Побратимы проводили Арсе за поскотину, молча обнялись, будто поклялись в вечной дружбе. Он исчез в ночи.

Утром, дурные с тяжкого похмелья, проснулись казаки и наставник с приставом. Почуяв что-то неладное, Бережнов бросился в амбар. Позвал Арсе раз, второй, но никто ему не ответил.

– Бежал Арсе, проспал твой казак арестанта! – заревел Бережнов, начал трясти Баулина.

Тот тоже вскочил, ошалело посмотрел на Бережнова и бросился в амбар. Выскочил. На карауле спал казак в обнимку с поленом вместо винтовки. Вбежал в боковушку, бросил:

– Ладно, не полоши людей, бежал, так бежал. Он ушел через эту дверь, а не через ту. Взял винтовку и патроны. Черт с ним, потом пристукнем. Объявим его вне закона – и баста. Мол, был заодно с хунхузами, что-то не поделил с ними. У нас всегда найдутся отговорки. Мы власть, а власть – сила. Хотя бы то, почему он остался один жив. То-то. Не полошись, давай опохмелимся. А казака я накажу под завязку. Эко она у тебя крепка.

Бережнов почуял и другое: в медовуху, похоже, был долит спирт. Бросился к бочке, но она была пуста. Оттого и напились, что всю опорожнили. «Как только в нас такая прорва влезла, чать, ведра три было», – подумал Бережнов.

Не знал он, что ту медовуху выцедил Устин и вылил за оградой. Теперь побратимы спали на печи у бабы Кати. Никто не слышал, как они вышли, как вошли. Знала и ждала их только баба Катя. Алексей был пьян, дети спали.

Робкий стук в дверь боковушки заставил обернуться Бережнова. Он вышел. Яшка Селедкин и Селивонка Красильников зашептали:

– Арсешку-то отпустили побратимы. Мы сами видели. У них была винтовка.

– Та-ак! – протянул Бережнов. – Знать, сын пошел супротив отца. Ладно. Вот вам по пятаку и дуйте отседова. Об этом никому ни слова, утоплю, как кутят! Брысь! Ишь, как вредна грамота-то мужику. Нет, будя, пусть знают аз, буки, веди и цифирь. Хватит, чтобы деньги считать, псалтырь прочитать. А землю пахать можно и без грамоты, была бы хватка.

Пришел Тарабанов, низко поклонился, степенно сказал:

– Здорово ли живете? Хлеб вам и соль.

– Едим, да свой, а ты рядом постой, брандахлыст. У! – замахнулся Бережнов. – Всю сопатку расквашу. Сосчитал ли деньги-то? Нет. Так иди и считай. Значится, пятнадцать тыщ золотом, поверх того четыре тыщи казакам, за Арсешку тыщу. Дуй и больше глаз не кажи.

– Дэк ить энто же грабеж! Где же меня на столько хватит?

– Пошуруй по сусекам. Вон! Не хватит, тогда займем. Я займу. Сколько? Пять тыщ? Дам. Остальные на кон, и чтобы я больше тебя не видел. Дуй в тайгу и там отмаливай свои грехи. Нет, погоди, есть еще дело.

– Почему же с одного доишь, ить вся братия должна платить, – усмехнулся Баулин.

– Братия не убивала инородцев – кто убил, тот и платит. Пей! Да разберись с казаком-то, как это у него оружье украли?

Баулин погостил недельку и укатил в свои палестины. Снова собрался совет. Тарабанов думал, что все уже обошлось. Но по-другому рассудил Бережнов.

– Отцу сто розог, сыну полста хватит, чтобыть другим было страховито. Кто будет сечь?

– Не сечь бы их надо, а выполнить решение совета, – хмуро произнес Лагутин.

– Пока будем сечь, будет время – выполним.

– Что ж, я отмочу десяток, пусть другие то же сделают.

Вжикали березовые розги, благим матом ревели убийцы. Зоська даже памороки потерял. Но дело довели до конца. Секли пятнадцать человек. Злитесь на всех. Не один был экзекутором.

Зоська Тарабанов подкараулил кабанов на кукурузнике. Выстрелом ранил секача, табун бросился в сопки, а секач на охотника. Зоська метнулся к дубу, ухватился за нижний сук, а силенки подтянуться выше не хватило. Секач прыгал у дуба, все норовил достать клыками ноги охотника. Зоська поджимал ноги и орал, как будто его резали. На крик прибежали побратимы. Добыли секача. Еле стащили с дуба Зоську: руки судорогой свело…

– И зачем спасали мы этого рыжика, – сокрушался Устин.

– Наши хороши, продали честь и души, – гудел Петр. – Надо же, пятнадцать аль двадцать тыщ, ить это великие деньги, почитай, тыща за душу. Вот жисть пришла, что-то дальше будет, – ворчал Журавушка.

– Дальше мой отец аль кто другой станет волостным, и тогда еще хуже будет. Затрещат чубы у нас и мирских…

– Хрен с ними! Завтра почнем пельмени лепить, уже морозно, и будем уходить в сопки. Пропади они все пропадом! – ругнулся Устин. – А отец что-то почуял, все в глаза заглядывает, будто что там прочитать хочет. Шиша он что прочтет!

– Как там наш Макар Сидорыч?

– Ушел поди поднимать ловушки. Пора. Забежим к нему тайком опосля.

– Мне сдается, что нас видели Яшка и Селивонка, – подал голос Журавушка. – Сторонятся нас, знать, в чем-то виноваты. Их предательство я нюхом чую.

– Ну и пусть. Их слова к делу не пришьешь. Пытал отец бабу Катю, так она его веником прогнала, мол, уходи, отщепенец и христопродавец. На том и кончилось пока.

Побратимы договорились уходить на охоту: дошивали унты, козьи дошки, ремонтировали капканы, проверяли вьючные седла. Подковали коней. Отец Журавушки постарался – хорошие подковы подобрал, не отпадут.

– А ить отец может пустить за нами Селивона и Якова. Шибко уж добрым он стал со мной. А доброта мне его ведома. Если прознает, что Арсе у нас, то прихлопнут его, а нас примерно высекут.

– Может и такое быть, будем настороже, – ответил Петр.

– Да я их убью, ежели замечу у нашего зимовья! Ить их зимовье за другим перевалом? – закипел Журавушка.

– Могут заблудиться, то да се, и как ты их убьешь?

– Ладно, не гадайте, поживем – увидим.

Кони похрапывали, зная о дальней и трудной дороге. Охотники уходили в тайгу.

5

Небо… Таинство таинств. Извечная мечта человека – небо. Хотел бы туда подняться человек и раскрыть тайну бытия. Дед Михайло говорил: «Вся тайна в небе. Познает человек небо, то познает и себя. Тайну ада и рая раскроет. В писании небо – твердь. Нет, небу несть конца и края. То ни умом принять, ни душой обнять. Каждая звездочка – солнце. А у того солнца бегут такие же земли, может, какая-то из них и есть рай, о коем мечтают люди. И тот, кто поднимет в небо железные птицы, облетит всю Вселенную, тот познает тайну рая, свой рай на Земле устроит. Не вечные люди, не вечная Земля, придет час, когда человек покинет ее с душевной болью и стоном, уйдет к другим солнцам. О том много говорено на наших философских диспутах, о том писали великие пророки. В том есть зерна правды…»

Не потому ли так пристально смотрит в небо Устин, на редкие облачки, из которых вырывался снежок. На даль голубую, залитую солнцем, уже холодным и низким. Может, и прав дед Михайло, что вся тайна в небе. Может быть, когда познает человек небо, то в мире будет жить добро, а зло будет похерено.

Паслись усталые кони, побратимы пили медовый чай, заваренный трехлистником.

Как можно убить человека? Отобрать у него небо? Ведь Тарабанов тоже человек, понимать должен, что не один он хочет жить, а хотят того все люди. Дед Михайло прожил сто шестьдесят три года, а все равно ему умирать не хотелось. В глазах стояла тоска, с губ срывался невольный стон, не от боли, а оттого, что жизнь уходит. Да, жизнь!..

Хотелось сорвать с сучка винчестер и выпалить всю обойму в небо, чтобы стало легче на душе. Сказало бы что-нибудь небо, раскрыло бы свои тайны? Но нет, молчало небо, набирал силу шальной ветерок.

Завыть бы волком, зарычать бы тигром, что-то изменить в этой безвыходности. Отец правит братией, и она ему послушна пока. Но он правит разумом, а не душой. Хотя то и другое нужно, когда ты правишь кем-то.

– Не мечись, Устин, – уронил Петр. – Все ить вижу. Волк и перед смертью останется волком. Недолго жить Тарабанову, но он еще кого-то укусит, если раньше его оскал не оборвет чья-то пуля.

– Значит, снова убийство?

– «Караю зло – творю добро». Это слова деда Михайлы. Отец хотел покарать зло, но не вышло. Видит бог, что он сломает себе душу, когда дорвется хотя бы к волостной власти. А он туда рвется изо всех сил. Щедр как бог, зол как дьявол. Для мирских один, для своих другой. Мирским он не может приказать, а нам запросто. Он – наша голова, – на одном дыхании высказался Петр.

Устал ветер. Опят горы средь бела дня. Так сладко опят, что хочется упасть на листовой взлобок, раскинуть руки и тоже заснуть, так же чисто, мирно и глубоко. Тихо. Не загремит меднистой листвой дубок, не качнет нечесаной кроной кедр, не взметнется борода на старой ели. Молчат оголенные осинки. Молчит небо. Не шлет уже тепла солнце, лишь чуть пригревает. Спит тайга. Не спят лишь ключики, звенят, куда-то зовут, зовут… Устин припал жаркими губами к воде, начал пить.

– Не пей нападкой, пить так – грех великий, убьет черт лопаткой, – бросил Журавушка.

– Эко, самая вкусная вода, когда ее пьешь нападкой. Так бы весь родничок и выпил. Губами коснуться воды – грех? Убить человека – грех.

Тропа снова петляла среди сопок, вела в таежную даль, к голубым горам, к такому же небу.

Устин, когда был маленьким и когда его не отпускали в тайгу, все думал, что стоит ему подняться на сопку, на другую – и он сможет потрогать небо руками. Ведь его отец говорил, что, мол, небо – твердь. А дед Михайло сказывал, что небо – эфир, что его нельзя потрогать руками, что небу нет края и конца. Потом многому научился, много нашел ошибок в Святом Писании. Прав дед Михайло. Сколько они уже с побратимами перевалили сопок, а конца земли все не было. Правда, с высокой горы можно было видеть провал, будто там кончалась земля, на высокой горе и тучки были ближе, которые можно было даже потрогать руками.

Много позже, когда побратимы выйдут на перевал и с него увидят, что небо провалилось куда-то, побегут, закричат: «Мы нашли конец земли!» Но спустятся с перевала и выйдут к морю. Просто они примут море за небо. Найдут большую соленую воду. Посмотрят на горизонт: там небо тоже сходится с морем, как и эти сопки терялись в небе.

Впереди шел Петр Лагутин, ведя на поводу Серко. Вслед пристроился на длиннющих ногах Журавушка, за спиной которого цокал копытами по камням, высекая искры, Гнедко. Замыкал шествие Устин с неутомимым Игренькой. Он прикрывал сзади побратимов. Звери чаще нападают на последнего, а уж Устин сможет отбиться. Он стрелял почти так же, как и Макар Булавин. От его глаз ничто не скроется. Вот белка шмыгнула через тропу. Хотя Устин шел последним, он ее заметил первым. На пихте кто-то сделал затеску, свой знак. Рябчик затаился в развилке ольхи, думает, что его не видит Устин, косит темный глаз с красным ободком. Вот на песке человек оставил след, был обут в остроносые улы. Мал быть Арсе, судя по маленькой ноге. Походка легкая у этого человека. Встревожило Устина старое кострище. Кострище как кострище. Но если посмотреть внимательно, то каждому станет ясно, что спал у этого костра не таежник, а какой-то бродяга. Разве таежник станет спать у костра, не подстелив под бок лапника, или жечь в костре еловые сушины? От них нет тепла, а искр куча. Замерзнешь и одежду спалишь. Рядом же стояли сухие ильмы, ясени. Самые дрова для таежных костров. Может быть, здесь прошли хунхузы или беглые каторжники? Те и другие опасны для Арсе и охотников.

Пружинят ноги на мхах, на хвойной подстилке, будят сонную тайгу. Позади два дня пути. Кони зашагали бодрее, скоро зимовье. Они первыми уловили запах дыма, они знают, где дым, там и отдых.

А зимовье у побратимов добротное. Для себя рубили, самим придется коротать долгие зимние ночи. Рядом баньку сгоношили. Как же без баньки-то? С устатку напаришься, и снова хоть в сопки. Да и место выбрали веселое, чуть на взлобке – ключ, он не перемерзал и зимой. Устин приспособил желоб, и вода самотеком шла в баню, заливали вмиг трехведерный котел. Ловко и удобно сполоснуть посуду, набрать для чая воды. И печь железную они обложили камнями, нагреваются камни – долго тепло отдают. А так что – пыхнули дрова, и снова холодно.

Пахнуло дым-ком и на охотников. Ружья легли на локти. Мало ли кто пришел в зимовье. Тайга часто карает ротозеев. Вперед вышел Устин. Как рысенок, начал осторожно подходить к зимовью. Винчестер на взводе. Глаза прощупывают каждый клочок у зимовья. Кто там?

Еще одна хитрость есть у этого зимовья: под нарами небольшая дверка, куда можно при случае выползти и встретить незваного гостя пулями. Так сделал и тот, кто топил печь. Устин увидел торчащий ствол из-за угла, прокричал:

– Какой буду люди?

– О, Устинка, его буду Арсе! Моя Арсе! – выскочил из-за угла Арсе и бросился к Устинке.

Устин поймал его в охапку и стиснул.

– Не надо ломай кости, Арсе хочу живи. Тебе буду как большой мафа.

– А ты медвежонок. Побратимы, идите сюда! Арсе дома!

– О, Петика, тебе не надо меня дави, сразу пропади, – с напускным притворством бросился от Петра Арсе. – Тебе буду ламаза.

– Ладно, хошь подай свою ручонку-то, – улыбнулся Петр.

– Журавка, ноги расставляй, моя буду туда ходи, как большой ворота.

– Жив, значица. Ну мы рады. А то душой изболелись, как и что тут у тебя. Никто не приходил? Нет! Ну ин ладно. Новую доху сшил. Молодец. Может статься, далеко придется уходить. Сымайте вьюки, я займусь баней, – приказал Устин, которого давно уже признали за старшего, хотя бы потому, что он все же родился первым. Да и смышленее был других.

В зимовье было чисто и уютно. Арсе убил двух медведей, разбросал шкуры на полу, на нарах лежали изюбриные шкуры. Арсе все сделал, чтобы хорошо встретить хозяев. На стене была прибита тигровая шкура, так головам теплее.

– Когда добыл? – спросили побратимы.

– Три солнца назад ходи. Его шибко хочу кушай, сюда ходи, пугай Арсе, потом моя тропа ходи, снова пугай Арсе. Раз моя говори, два говори, его не понимай. Тогда моя скажи, ты плохой люди, и посылай башка пуля. Зачем плохой люди земля ходи? Плохой ламаза.

– Правильно, Арсе, плохим людям не место на земле. Тарабана бы так же.

– Ладно, Устин, молчи, придет срок – накажем. Иди топи баньку-то, сам заикнулся.

Охотники прибрали продукты, боевые припасы, самоловы. Устин вытопил баню. Сказал Арсе:

– А ну, Арсе, иди сюда, вот я ножницы прихватил, сейчас твою косу чик-чирик, и все вши в печь пойдут. Есть вошка-то?

– Мало-мало есть. Но моя боись, как меня узнай другие?

– Узнаем мы, и ладно. Садись на стул. А потом я тебя выпарю в бане, твою одежду придется выбросить, мы свежей привезли. Вошку мы не любим. Дошку тоже в баньке пропарим и заживем в чистоте и без вошаты.

– Моя духи таскай другой район, и Арсе пропади.

– Не пропади. С духами я сам поговорю. Они меня боятся.

Устин постриг Арсе по-старообрядчески, как отрока, оставил на лбу маленький чубик, а то все наголо. Поднял косу и показал побратимам: на каждой волосинке висел бисер гнид.

– Пошли в баню. Я тя так выпарю, что все вши передохнут.

Арсе орал, визжал, кричал, что он теперь «пропади», но когда его выпарили, смыли многолетнюю грязь, лег на нары и сказал:

– Арсе еще раз родись. Какой хороший стал Арсе. Совсем хороший, Устинка. Все, моя всегда буду банька ходи. Хорошо!

– То так, Арсе, держи тело в чистоте, а душу в доброте, – подмигнул Устин.

Позже Арсе так привык париться, что только и было слышно: давай, мол, больше пара, сопсем мало пара. Даже Устин не выдерживал и сползал с полка на пол. Веники они еще с лета приготовили, когда строили зимовье.

После бани выпили по кружке медовухи. Пора уже – мужики. Потек неспешный разговор.

– Дед Михайло не раз говорил, что кто соврет раз, то это сделает и вдругорядь. От вранья до предательства – шаг. Мажара клянут, что предал наших. А разве то предательство, ежели он отринул веру, потому как в той вере не увидел святости. Не отринул святое писание, сказал, что, мол, это не святое писание, а история народов. Но ту историю возвели в святое дело и без понятия морочат ею головы людям. Был ли Исус Христос? Макар сказал, что мог такой быть человек, коий звал народ к добру, а не к тупому повиновению. Не верит он в божественное начало, а верит в добродетель людскую. Ежели, сказал, найду ту добродетель в черте, то ему буду верить, – произнес Петр Лагутин.

– Но и он тожить не прав – верил, верил, людей той вере учил и вдруг в расхрист, – пережевывая изюбрину, бросил Журавушка.

– А почему бы и нет, – закипятился Устин. – Вот я верю в тебя, а вдруг окажешься брандахлыстом? Тогда как же, так и продолжать верить тебе? Дудки. Дед Михайло тоже пришел к отрицанию и давно, только у него не хватило силов все отринуть. То он отрицал бога, заместо бога вставлял душу, то снова припадал к стопам божьим. Ладно, давайте спать, а завтра разбежимся по сопкам, поднимем ловушки, капканы разбросаем и почнем охоту на соболей.

– Пойдем на Арараты, там ходи большой соболь. Его надо ловить. У него нет одного когтя, – старательно выговаривал Арсе.

– Батюшки, уж не Карла ли сюда пожаловал. Его дед Сонин уже пятый год ловит и все не словит. Вот бы поймать!

– Упадет снежок, спытаем.

Не спалось, рассказ о соболе, у которого нет одного когтя на правой лапке, растревожил парней. Вот бы поймать его, утереть нос великому соболевщику. Сонин рассказывал, что ловил этого соболя с собаками, но он уходил в россыпи, там отсиживался неделями; ловил и загоном, ставил даже один раз обмет, но он успел порвать сеть и ушел. Раньше он жил по Уссури, а теперь перебрался на Медведку, под Арараты.

Гудела печь, потрескивали кедровые поленья, за стенами с кем-то шепталась ночь.

6

Охотники проснулись до восхода солнца. Спешно позавтракали, занялись по хозяйству. А с обеда пошел снег. Тихий, шопотливый. Первый снег. Тревожный снег. С опаской смотрели звери и зверьки на чисто-белую страницу тайги. Кто-то нырнул в дупло и задремал под тихий шепот снега, другие залегли в глухих распадках, чутко сторожат тишину. Все затаились, затревожились. Снег шел всю ночь, оборвался к утру. Страшно сделать первый шаг по этой белизне. Необычно видеть позади себя свои же следы, вязь ногами написанных слов. Вон изюбр стоит под пихтой и боится сделать первый шаг, тянется к кусту колючего элеутерококка, или чертова дерева. Поднялись кабаны с лежки, тоже не спешат сделать первый шаг, настороженно смотрят на снег, чутко водят ушами, сопят. Но вот взбрыкнул поросенок и бросился в сопку. Сделал роспись на снегу. За ним другие, и началась поросячья игра. Пошли на кормовые места кабаны. Шаг сделан. Соболь высунул мордашку из дупла, его тоже оторопь берет: снег! Но осмелел, пробежал по кедру, прыгнул на снег, будто в холодную воду окунулся, и пошел писать да расписывать. Здесь он погрыз шишку, бросил, потому что рядом пробежала белка, погнался за ней, догнал на вершине ели и придушил. Бодрый, сытый, помчался в солку, завихрилась снежная пыль под лапками. Бежит, будто по тканому ковру, не слышно его хищного поскока.

Настороженно посматривают и охотники на снег. Он навис на кустах, лианах лимонника и винограда, сунься в эту снежную купель – и окунешься как в воду. Надо ждать ветерка. Он всегда приходит за снегом. Здесь уж так повелось.

– Сегодня нам надо промыслить мясного. Того изюбришка хватит на неделю-другую. Поросят надо добыть, чтобы уже не отрываться от соболей. Сегодня зверь ошарашен, легко наколотим сколь надо, – предложил Устин.

– И соболя сегодня легче словить, тоже не пуган еще, – вставил свое Петр.

– Однако пойдем за мясным. Как почнем гонять соболишек, то звери быстро от нас отойдут. Пойдем промыслим поросят. Вкусней мяса не сыскать, – облизнулся Журавушка.

Робко дунул ветерок, мало сил – затаился. Еще порыв, но уже сильнее. Еще нажим на тайгу, и завихрилась над солками снежная пыль, начала осыпаться с кустов и деревьев, заблестела на солнце сталью-нержавейкой.

– Мы пойдем с Арсе на левый хребет, а вы на правый. Много не бейте, по паре поросят на брата, и будя, – проговорил Устин, поднимаясь со скамейки. Взял в руки винчестер, первым вышел из зимовья.

Сразу же от зимовья полез в сопку, чтобы выйти на лезвие хребта и с него уже высматривать кабанов.

А вот и следы кабанов. Чушка вела свой табушок в кедровую котловину. Был хороший урожай кедровых орехов. Там они и будут пастись.

Не ошибся Устин. Кабаны паслись под кедрами, громко чавкая, шелушили шишки. Устин показал рукой Арсе, чтобы он обошел кабанов слева: после выстрелов они должны броситься вниз по ветру.

Прогремел выстрел, второй, третий. Это Устин начал поливать из своей винтовки поросят. Кувыркались один, другой; волоча ногу, бросился на Арсе третий. Арсе добил его, успел еще снять из казачьего карабина парочку. Табун ушел за перевал.

– Ну вот и будя. Тут станем потрошить аль к себе сволокем?

– Его буду небольшой – зимовье надо ходи.

И вторая пара охотников добыла двух поросят и молодую чушку.

Пока освежевали добычу, прибрали мясо, день кончился. Теперь можно без оглядки гонять соболей, промышлять колонков.

Утром Арсе повел побратимов на следы королевского соболя. Нашли его у россыпей. След большой, как у дикого кота.

Началась долгая и утомительная погоня за хитрым соболем. Соболь легко уходил от охотников, он забирался в широкую россыпь, а пока обрезали следы, выскакивал на другую ее сторону и уходил на еще более просторную россыпь. День, второй, третий – и все безуспешно. Хотя дважды видели его вороненую шубку с серебром на спине, но стрелять не стали: можно повредить этакую красотищу. Гнались, гнались и гнались. Четыре ночи у нодьи, четыре холодных ночи, когда спина жарилась, а живот мерз. Устин сокрушался, ворочаясь у костра:

– Спереди петровка, сзади рождество. Вот черт окаянный, за это время мы уже бы двух-трех добыли да в капканы бы один-другой влетел.

– Да, в россыпях он может год жить на пищухах, и хоть бы что, их в россыпях тьма, – ворчал Петр.

Ночи ветреные, ночи морозные. Вышли продукты на пятый день бестолковой гоньбы. Устин послал за едой Журавушку.

Но и соболь стал уставать. Арсе, когда была луна, предложил гонять его и ночью, чем мерзнуть у нодьи.

– Его плохо буду кушай, потом ум потеряет, и мы его поймаем…

Гоняли ночами, не давали кормиться соболю. Соболь голодовал, мерз в россыпях. На пятую ночь он ушел в буреломник, поймал там рябчика, поел и уснул в дупле. Утром подкараулил на тропе кабаргу, прыгнул на нее, но промахнулся, сказывалась усталость.

С утра загремели выстрелы – соболь заметался. Бросился к россыпи, но заслышал шаги впереди, сзади. Сбоку тоже стреляли. Побежал по валежинам, поскакал по снегу. На пути сопочка, а за ней россыпь. Но она была маленькой. Ее охотники тут же обметали. Соболь выскочил из россыпи и тут же влетел в обмет. Зазвенели колокольчики. Устин бросился на зверька, но запнулся за камень и не успел накрыть чертенка. Тот порвал обмет и метнулся в распадок. За ним побежал Арсе, палил вслед, орал. Соболь юркнул под корень старой ели. Подбежали охотники, поставили рукавчик, сплетенный из сети, пустили дым под корень. Беглец вылетел пулей и тут же был накрыт. Заверещал, начал кусаться, рваться, но сильные руки сдавили грудь, задохнулся…

– Наша взяла. Ура! – завопил Устин.

Шумно выдохнули, сняли шапки с распаренных голов и тихо засмеялись. Вот оно охотничье счастье! Не то счастье, когда соболь попадет в ловушку или капкан, а то, когда его взяли силой. Не сдались, не заныли – мол, хватит с ним возиться.

Развели костер. По времени должен притопать Журавушка с продуктами. И он прибежал. Не пришел, а прибежал. Отдышался, тревожно заговорил:

– В зимовье кто-то был. Два человека. Жили три дня. Русские. И не охотники. Они открыли лабаз с мясом и не закрыли. Мясо повытаскала росомаха. Напакостили в зимовье, будто свиньи жили, а не люди.

– Все ясно, не зря мое сердце тревожилось, это приходили наушники моего отца. Побежали в зимовье, я их догоню и перещелкаю, как белок.

– Не догонишь, они пришли к нам в тот же день, как мы ушли. След застарел. Я тоже было бросился по их следам, но одумался. Ушли в Каменку, по нашей тропке.

– Не торопись, Устин, давай поедим, а то на тощий желудок плохо думается, – остановил Устина Петр.

– Вы скажи, чего ваша боись? – заволновался Арсе.

– Нам-то чего бояться, за тебя боимся. Приходили двое, чтобы проведать, есть ли с нами Арсе, потом они приведут отцовскую банду и убьют Арсе, – выпалил Устин.

– И вам буду плохо. Однако моя надо другой район ходи.

– Никуда ты не пойдешь, будешь с нами. Пошли в зимовье, там все обрешим.

Охотники спешили, но что бы они ни придумали, Арсе надо уходить. Вот и зимовье. Из трубы курился дымок: кто-то топил печь, охотники взяли зимовье в кольцо.

7

Федор Силов подошел к «кислой воде», как здесь называли охотники минеральные источники. Над лужками нависли клыкастые скалы.

Летом этого года здесь прошел отряд Арсеньева, который вел Дерсу Узала. Под этими же скалами ночевал и Федор Силов. Здесь суровый капитан отхлестал по щекам пермского мужика Илью Мякинина за то, что он украл у Дерсу пять берданочных патронов.

…Геолог Масленников взял отрока Федьку Силова в свою партию и начал учить горному делу. Давал книжки по геологии, учил отличать одну породу от другой. Учил, что угли надо искать в осадочных породах, минералы – в изверженных. Многому учил. Федька все это впитывал в себя. Ходил в походы, приносил Масленникову котомку пород, чаще то были простые граниты, пустые породы. Ошибался. Ведь он выбирал самые красивые, как кальциты, разные известковые натеки из пещер. Но скоро начал находить настоящие руды. Из Широкой пади он принес неизвестную ему руду, марганцевую. Так были обнаружены большие запасы марганца. Затем Силов открыл месторождение железной руды у Мраморного мыса. Такое же месторождение – в Широкой пади. Там же нашел серебросвинцовую руду. А на Маргаритовке нашел оловянную руду.

Геологи другими глазами стали смотреть на парнишку. Прочили ему большое будущее. Даже хотели собрать в складчину деньги и отправить в город на учебу. Но отец воспротивился. Мальчонка приносит за год пятьсот рублей, чего же еще. Все семье подмога. Сам Андрей Андреевич был плохим охотником, отсюда и нужда. Ведь хорошо жили только охотники.

Еще с мальства учился Федька кузнечному делу у деда Астафурова. Это был знаменитый кузнец, мог из железа сковать кружева. Так, для забавы, а в деле для мужиков был кладом: брал хмало, не хапал за свою работу, жил в бедности, лишь бы на кусок хлеба хватило. А воду не покупать. Бывало, ворчал на Федьку: «Ты без душевности к железу подходишь. Так и останешься валуном подорожным. Ковать железо нужна тонкая душа, звонкая. Без доброты к железу ты не человек, не познаешь всех таинств железа».

А вот руды Федька душой чувствовал. Повел геолога Масленникова по Верхнему ключу, где на горе была «галмейная шапка» – руда с высоким содержанием серебра, свинца, цинка и меди. Масленников сделал разведку и установил, что «галмейная шапка» недолговечна, но этой ценной руды хватит на много лет.

Поставили столб, и Масленников, обняв Федора Силова, сказал:

– Буду просить купца Шевелева, чтобы примерно наградил тебя. Ты показал то, что не скоро бы и тысяча геологов нашли в этой долине Кабанов.

Но купец Шевелев уже болел. Всеми делами его заправлял Бринер. Сын же, наследник купца Шевелева, не вмешивался в дела фирмы. Он раскатывал на яхте по морю, пил, блудил, пока не утонул. Так все богатства Шевелева достались Бринеру.

Сделали анализ руды. Бринер, прихватив результаты анализов, уехал в Германию. Дал Силову два пуда муки, кусок мануфактуры, сто рублей серебром. Миллионер Гирш заинтересовался месторождением, сам приехал, чтобы посмотреть на этот рудник. На его капиталы и на капиталы купца Шевелева было создано акционерное общество «Бринэр и К^о».

Федор Силов несколько лет работал на компанию о Масленниковым, разведывал руды. Потом общество организовало вывоз руды на конях по тропе в бухту Рудную. Но тропа была разбитой, коней заедал гнус, и они все пали. Бринер не сдавался, он купил ишаков, на них возил руду, которая давала с тонны по два килограмма чистейшего серебра, а также много свинца и цинка. Но и ишаки пали. В 1904 году начали строить тележный тракт, где Федор работал уже десятником. Бринер не отпускал Федора, все обещал его озолотить. После войны в бунт 1905 года Силов тоже был на стороне бунтарей. Он пришел к хозяину и потребовал выплатить рабочим по-божески.

– А потом вы давно обещали меня озолотить, пора бы уже и честь знать.

– А я тебя сейчас озолочу. Эй, казаки, а ну всыпьте этому бунтарю полста плетей, пусть знает цену золота.

Всыпали. Федор поднялся и сказал:

– Хорошо, господин Бринер, такое озолочение я вам не прощу. Вы еще не раз мне в ноги поклонитесь.

Гордый, ушел, чтобы больше никогда не помогать бринерам и другим проходимцам… Зато повстречался с давним знакомым капитаном Арсеньевым. Тот сказал Федору:

– Твое имя в каждом руднике, в каждой сопочке. Все обошел поди за эти годы?

– Не все, но много. Эх, для ча я все брожу в тайге?! Кому это надо? Нет, брошу все и буду снова пахарем!

– Напрасно. Ты нашел свою тропу и иди по ней, не стой.

– Чтой-то тяжко на душе. К мечтательству повело. Гля, горы-то здесь голубящие, реки синющие, ажно хрусталем звенят, тишь и песнопение. Убрать бы этот гнус, то не жисть бы была здесь, а рай. Пройдет ветерок – а тайга в ответ загудит, залопочет, будто с ветром о чем-то заговорит. Сядешь у речки, сполоснешь лицо холодной водой и задумаешься: о себе подумаешь, о людях хороших, злых проклянешь. От хороших – радость, от злых – боль душевная. Пошто, мол, они такими родились. Покойный деда Астафуров говаривал, что, мол, без мечты и живинки в деле нет человека, нет жизни. Так, тяготила. Без них человек не человек, а сухостой на сопке – ни тени от него, ни шума радостного. Гниет без толку, а там кому еще и на голову свалится, покалечит. Таких людей, мол, надо обходить, лепиться к дубкам по силе и росту. Те, мол, люди – соль земли. А как распознать ту соль-то? Порой с виду человек, а копни глубже, то одни гнилушки.

Арсеньев, что-то записывая в блокнот, заметил:

– А ты поэт ко всему.

– А что, может, и поет. Идешь, бывалочи, по тайге, качаешься под котомкой, как вьючный конь, и думаешь: а как будут жить люди через сто, двести лет, как лучше сделать, чтобы они стали жить чище? Так в думах-то и сроднишься с тропой. Гля, она и оборвалась. Выбежала на большую дорогу и оторопела, будто чего-то испужалась. И жаль ее, и сам не успел домечтать, додумать. Оглянешься назад, поклонишься той тропе и дальше почапал. У всех, Владимир Клавдиевич, обрываются тропы, потому каждый из нас должен сделать все, чтобыть стала чище эта земля. Пришла сюда серебряная чума – все просят меня найти серебро, больше серебра. А его не столь уж много в этой земле. А потом сам посуди, какой же хозяин стал бы торговать с другими странами рудой, ежли куда выгоднее сразу продавать серебро аль свинец. Но Бринер торгует. Пришлый он человек, потому спешит урвать, не жалеет чужого. Он не наших кровей, для него это не его земля.