Read the book: «Весна», page 12

Бесполезная тварь, ты ж прёшь не туда. Удастся ли, чёрт возьми, ему лечь? Самому опереться локтем, толкнуться. Вот так! Также перелезал через забор, изгородь какую-то совсем мальчишкой… Или чуть повзрослее. Только без ужасного жала в затылке. Безуспешно, только глубже вгоняет жало. А он ещё и тащит назад? Что? Зубами схватив рубашку, валить его? Ах, скотина! Прочь! А, ну… Рывок, рывок через буровящее мозг острие. Переносица уперлась. Змеистые кожаные щербинки бегут по носу. Это не тахта. Это кресло. Как-нибудь растворить эту боль. Кресло? А, развернуться, опереться поясницей. Убирайся, убирайся, тварь. Свежесть летит из окна. Западный ветер качает, качает верхушку серого дома.

Качается и он, Спирит. Тихо, безмятежно. Маятник старых часов. Живописнейший грот. Грот перевёрнут. О, он этот маленький зверёк? Пахучий, тёплый с крохотным и часто звучащим сердечком, цепко ухватившийся задними лапками за уступ, уютно укрывшийся крыльями-перепонками, притаив в складках свой цветущий запах? О, нет, крошечный ублюдочек сам по себе, а Спирит не утратил ни мыслей, ни человеческих чувств, обретя только нечеловеческую, всеобъемлющую ясность. Но они вместе, они одно, и совсем, совсем не мешают друг другу. Зверёнышу безразличен Спирит, он почти не замечает его, сознавать его он не в силах. А Спирит…, Спирит же счастлив, блаженство, будучи могучим, безмерным, всепроникающим, мудрым остаться неприметным чудным существом, блаженство отдаться его существу, его смешным заботам и утлым желаниям.

Аня?!

Гул, гул. Выкрики, возгласы братьев. Возбуждение крепнет. Все, кто вокруг, срываются, крики, хлопки, все уносятся, уносятся. Не медли и ты. Расщеплены коготки. Падение. Раскинуться, кувырок. Мы парим! Лапкам сойтись – мягкий, но плотный взмах – и мощный бросок вперед. Пищать, пищать – стрельба по старым, иссечённым камням и в ответ – звенящее серебро. Тело кренит – зверёк знает свой грот наизусть и, вот – писк уноситься в пустоту. Это выход, это простор, это свобода!

Что же снаружи? Снаружи ночь. Чёрной прохладой, свежестью, лаской встречает она. Писк спешит в никуда, в бездонный, ловящий эфир, и зверёк плывет наугад. Незаметно, слегка Спирит подгоняет его, они стремятся всё дальше и теряют сородичей.

Лети же, лети, малыш! Невесомость, забвенье в ночи. Лёгкость и забытье. Взмах, качание воздушных волн и – застывший полёт. Правимый неуловимым напором. Давай же, давай, дьяволёнок! В этой дали мы будем летать до бесконечности, до забытья, до упоения тихим восторгом.

Не может слышаться этот шум. Он идёт откуда-то, чего нет, и звучит так, как не бывает. Это лай. Кто-то захлебывается и хрипит и надрывно, заливисто лает, лает, лает, лает.

Опомнись, опомнись, очнись! Опомнись, Хозяин мой. Скорее, тебе осталось чуть, чуть. Рядом предел. Возвращайся сейчас, скорее вернись. Немного ещё – и ты не вынесешь, ты не устоишь, ты погибнешь.

Да, на сей раз пёс вовремя. Пульс беспорядочен и неразличим, мышиная возня в висках. Вместо дыхания всхлипы. Головы нет, свинец и пронзающее его острие. Трепещущий волк-гигант, разрывая рубашку, перетаскивает на кровать окаменевшее тело. Только бы отдых, только бы жить. Перепуганный Разум снова бросает Спирита. К счастью, он обессилен настолько, что его оставляют и видения.

Последующие дни были сплошным кошмаром. Спирит невероятно подолгу спал, тяжело, просыпаясь в испарине, с пересохшим горлом. Пробудившись, перевозбужденный мозг требовал видений, тело устало противилось, оно не знало ни расслабления, ни покоя. Сновидения капризничали, Спирит оставался в пустоте. Но делать что-либо было невозможно, любая попытка хоть на чем-то задержать свои мысли отдавалась сверлящей болью в голове. Спирит почти ничего не ел, трудно было вставать, он даже не смог отодвинуть штору – что происходило с Солнцем и Луной, он не знал. Часы, сутки, минуты? За несколько раз он выбросил Джеку рыбу, что оставалась в холодильнике. Пёс исхудал и ужасно извелся. Но, постоянно сматывался куда-то, отодвигая засов. Спирит обнаружил это случайно. Он поймал себя как-то сосущим воду прямо из крана на кухне. Встал, чтобы опорожниться, подступила жажда, найти чашку ни сил, ни соображения не было. Впечатление было, что смотрит про себя фильм. Джек тогда покинул его, Спирит был уверен. Впрочем, собаке было естественно выбегать по своим надобностям. Трясясь от слабости, Спирит в тот раз налил ему миску воды. Если во время редких прояснений пёс был рядом, было только хуже, он плакал, выл, словно Спирит уже был покойником.

Существовала ли на свете Аня? Вполне возможно, что она приснилась ему, как что-нибудь снится другим людям. Тем более так виделись ему родители, знакомые, всё прошлое, не считая видений. Сны же, все до единого, все, что прожил, каждый в мельчайших подробностях, незримо присутствовали рядом, кроясь в самых заветных уголках памяти и сознания, что ещё теплились в нем.

Найдя на лице густую щетину, почти бороду, он тщетно пытался рассчитать, сколько же прошло времени. Любая подобная операция требовала невероятного труда, напряжения и, несмотря ни на что, оставалась невыполнимой. Он порой невыносимо долго сидел или лежал, силясь собраться и совершить что-нибудь очень простое, какое-нибудь обычно не замечаемое механическое действие. Часто эти бесплодные муки разрешались трансом. Но больше Спирит ничего не запоминал. Страшное чудовище рычало, трясло, рвало, терзало, и Разум приходил назад. Спирит оказывался на полу, над ним тяжело дышал Джек. Он, по-видимому, волочил его по комнате. На теле были следы укусов, они болели, крошки запекшейся крови на грязной постели доставляли коже массу неудобств. Небытие было скорей всего очень коротким, но когда оно обрывалось, безумие и смерть стояли рядом, Спирит боялся открыть глаза, чтобы не увидеть их. Вечность приходилось ждать, пока утихомирится беспорядочное сердце, дождавшись, Спирит засыпал, падал в глубокий колодец.

Он чувствовал себя хуже и хуже. Ещё недавно ловкий, гибкий, не знающий границ выносливости, с абсолютной памятью, чудовищной интуицией и полнотой чувств, он всё более становился калекой, скованным, вялым, немощным – дорога до туалета изнуряла его, больным – внутри в разных местах кололо, голова превратилась в тугой шар – безразличным, тупым, бесчувственным. И в тоже время лихорадочное сознание требовало сновидений. Он их не помнил, они его убивали. Ему ничего не хотелось. Круг замыкался.

Но как-то он очнулся и почувствовал себя свежее. Тело ныло, но было вроде бы легче. Спирит лежал на спине, из-под плотных штор пробивался день.

Было тихо. Квартира была пуста. Странно, почему Джек ушёл в такое время? Может, оставил его вовсе?

О-о-о, не стоило вертеть головой, в затылке пряталась боль. Дверь. Дверь должно быть открыта, почему-то это донимало Спирита. За стеной порой оживали шумы и скрипы.

Кто-нибудь может войти, увидеть. Дверь, вот если б закрыть дверь, надо дверь закрыть, он устал, так много видений, за что ему всё это? И Спирита охватило забытье.

Кто-то ворвался внутрь. Он вздрогнул. Взметнулся. К нему бросился Джек.

Бросился, чтобы лизать его, радостно лаять. Мог оборвать себе хвост. Засов, парень, засов. Пёс вернул его в надёжное положение и снова кинулся к Спириту. На кровать. Целоваться. Кричать. Тереться потрепанной мордой.

И Спирит смеялся, обнимал его. Тот был грязен, шерсть измята. А Спирит целовал его. И светился серый потолок. И лез во все щели день. Словно не было ничего. Словно Аня была здесь.

Они долго не могли успокоиться. Но Спирит, наконец, устал. Будет, будет, давай, уходи. Джек слез вниз. Укладывался на полу, гремя лапами. Спирит забылся опять, чуя запах русых волос.

Когда проснулся, было душно и тяжело. Голова трещала. Он хотел подняться. Скрутили тяжесть и боль. Он валялся. Что с ним было? Сколько времени прошло? Ах, эти тяжкие сны. Аня?! Да, что всё о ней, чёрт с ней. Родители? Не хватало их беспокойства. Впрочем, думать о чём-либо так неприятно.

Он дремал. Вот он – маленький мальчик. Качели. На качелях с косичками девочка. Что-то важно и гордо он говорит ей. То, что придумал. Врёт всё и врёт. От того, что она, качаясь и делая, как взрослая, строгим лицо, всё же внимательно слушает. Передними лапами на кровать, так тяжёл и вонюч, скулит и лижет щеки. Ну не бойся, это не сны. Это было. Только очень, слишком давно. Много раньше, чем сны. Это крохотный призрак из времени, что утонуло в беспамятстве. Уходи, уходи. Не обижен? Нет, кажется, рад. Растянулся внизу. Посмотреть. Мордой вперился, полон надежд. Как тяжело голове.

Когда проснулся, свет рвался сквозь завесь, а теперь уже медленно гас. И стемнело, когда Спирит, гонимый нуждой, наконец поднялся. В зеркале – измождённая, грязная, бородатая мумия. Радио не работало, в доме не было календарей и часов, нельзя было понять, сколько кануло дней, а может недель. Как он грязен. Спирит бросил на пол одежду, бельё. Смрад. Выкинуть, не стирать. На теле ссадины, расчёсы, шерсть Джека, какие-то синяки. Волосы свалялись, слиплись. Это, наверное, и есть колтун.

Вода принесла облегчение. Шампунь освежил. Заскрипела по свежему кожа, но ранки саднили. Бриться не мог – дрожала рука. На полотенце кровь, грязь, клочки шерсти.

Свинство на кухне. Никогда у Спирита не было так. В эти дни он вставал, испражнялся, тёрся полотенцем и ел. Он сомнабулла, эпилептик. Хорошо, что Аня не видела его. Не видела этот страшный срач. К тому же здесь хозяйничал Джек. Собачий запах, запах фарша и рыбы. На полу объедки. В холодильнике обглоданный хлеб. Морозилка пуста. Несчастный лунатик, он всё выбросил псу. Хорошо, хоть не уморил.

Этот хлеб. Он засох. Слабый запах. Запах еды. Он случайно наклонился и попробовал его. Блаженный запах, обожаемый ржаной вкус. Откусил ещё, жадно, всем ртом. Слёзы потекли из глаз Спирита. Он еле сдерживал себя, нельзя было есть быстро. Он тщательно разгрызал хлеб, сухой хлеб хрустел на губах, ранил десны. То, что разгрыз, Спирит собирал вместе, не оставляя на деснах даже крошки и судорожно, с наслаждением глотал. Тяни, тяни, медленней, говорил себе Спирит, но хлеб иссякал на глазах. Последние крошки из ладоней просто растворились на зубах, вместо них по горлу пошёл пустой ком слюны. Ярость! Судорога свела его. Чуть не заплакал. Только что запах рыбы был омерзительным, теперь манил – это была пища. Объедки рыбы, обрывки упаковки, вымазанные фаршем от мяса, уже изглоданные Джеком, были на полу. Грязь, тухлятина? Опуститься на четвереньки и собирать, грызть, жрать.

Нет, Спирит вытянулся. Джек залаял, стоя в дверях. Взгляд вполоборота. Такого бывало достаточно. Теперь – не произвело никакого действия, лаял заливисто, словно рассказывая обо всех бедах, что пережил за эти дни. Но было не до него. Голову сжимала тяжесть. Хотелось есть. Бодрил лишь ветер из окна. Загорались звёзды. Поздно, можно было не надеяться добыть еду. Внизу шелестело. Или искусственный свет и множество этажей обманули Спирита, или это была пышная зелёная листва. Пёс заголосил сильнее. Что ты, дурень, я не собираюсь бросаться вниз.

Но бедняга не мог успокоиться. Ни мысленный приказ, ни голос, ни властные движенья рук не трогали его. Спирит оставил его в покое, хотя гавканье и вой разбивали череп. Он принялся убирать, тело не слушалось, его мутило.

Сор был бесконечен. Пёс уже ненавистен. Потом и он угомонился, грязь не кончалась. Было дурно, болел живот. Спирит выдраил всё, постелил новую постель, выпустил Джека и, наконец, повалился. Уснул с мыслями об Ане и еде.

Он пропустил рассвет. Чувствовал себя лучше. Кинулся в магазины. Достаточно рано, но люди на каждом шагу. Топали, шаркали каблуками, говорили, кричали друг другу вдогон, хлопали форточками. Натыкались прямо на Спирита, он и так шатался и дрожал. От него шарахались, вслед ему полетела пара ругательств.

Очереди. Не везло. Чутьё не работало. Косились. Запутался в деньгах. Толстая кассирша орала. Не было подходящей Джеку рыбы. Не было фарша. Пришлось брать мясо. Деньги практически кончились. Джек урчал от радости и подлизывался. Как не радоваться, подобно Солнцу сиял и Спирит над молодой, чуть не с горох, картошкой и редиской. Затем стесал бороденку. Спал. Садился за вязанье. Ничего не шло, всё валилось из рук.

Побежал звонить родителям. Терпел с утра, боялся их внезапного появленья. Интуиция не работала, всё было окружено как бы плотной завесой. Нельзя было допустить беспокойства мамы, даже звонить в необычный час, нельзя было допустить их вмешательства, особенно пока он болен и слаб. Беспокоилась, что-то поняла. Роль удавалась плохо. Мама отчитывала, что он не появлялся на праздники, не звонил. Значит, было начало мая. Всё же пару дней отстоял. Хотя бы прийти в форму и немного потолстеть.

Задержался у автомата. Аня? Не знал номера. Не надеялся набрать наугад. Не чувствовал её. Не мог позвать. А так хотелось её ласки. Идти на место встреч? Искать? Зачем? Так устал, так слаб. Она могла бы помочь ему? Но она не приходила к нему в эти дни, хотя могла. Может, приходила и увидела его в беспамятстве? Только не это! Нет, так быть не могло. В любом случае, он не сумел бы говорить с ней сейчас. Он в полной прострации. По дороге назад упал. Перепачкался. Эта пара брюк была последней.

У дверей был Кирилл. Первая удача, это деньги за прошлое. Ничего из нового вязанья не готово. Никак не мог его выставить. Любопытный, сдирающий кожу взгляд. Джек требовал прогулки. Он не пошёл.

Когда Кирилл убрался, а вслед за ним ускользнул пёс, Спирит вдруг посмотрел на цветы. Он не заметил этого раньше. Они склонились, лепестки упали и дотлевали в земле горшков. Листья осунулись. Съёжились. Поблекли. Стебли стали сухими и тонкими. Они гибли. А он не замечал этого. Они гибли. Им не хватало влаги, которую они так любили? Но земля кое-где до сих пор оставалась сырой, возможно, он даже лил на них воду, себя не помня. Нет, пожалуй, они умирали давно, с тех пор, как он, потеряв прежний порядок, перестал тщательно закрывать шторы днём. Слишком сильное солнце. Оно убивало их.

Спирит стал плотнее запахивать шторы. Всё чаще. Надо постараться спасти их, говорил он себе.

Ловил окончанье восхода. Начинал с гимнастики. Деревянен, тяжёл, лишь благодаря голоду до конца не утратил гибкость. Главное – вернуть себе форму. Он оставил резко режим, к которому шёл много лет и которого придерживался последние годы. Это ошибка. Он может исправить её. Она не помешает его новой жизни.

Спал. Вязал. За вязаньем непривычно нервничал. Но туго и по-черепашьи дело шло.

Джек был счастлив на первой прогулке. Чтобы порадовать его, поплёлся в лес. Устал. Грустил и мечтал об Ане. Но сначала окрепнуть. Возвратить свой ритм. Как она, что с ней? Почему не пыталась увидеть его, неужели из-за капризной обиды? Он сам внутренне запрещал ей это. Как она отнесётся к этой долгой разлуке? Ничего не мог понять, вокруг была пелена. Пёс не хотел уходить. Спирит с трудом дотащился до порога.

Спал уже немного, проснулся перед рассветом. Кресло тянуло. Было страшновато, разъярённые видения чуть не убили его. Но – сел. Это часть прежней жизни, стержень её порядка. Ничего не вышло. Тупо ждал, потом погрузился в дрёму. Пусть, всё наладится. На восходе тело двигалось уже лучше.

Он много думал об Ане, но она была где-то вдалеке, за дымкой. К тому же всё так внезапно рухнуло, он представить себе не мог, что за короткое время превратится в развалину. Порой его охватывала злость на неё. Ведь она была причиной. Прогулки, солнце в лесу, пьянящие ночи? Да, ночи, те ночи, когда он забывал о сеансах, к которым так привык.

В гостях у родителей вёл себя неуверенно, говорил сумбурно. В их глазах – сжимающий душу страх. Конечно, речь пошла о врачах. Только этих помех не хватало. Сказал, что собирается сам. Постарался отсрочить. Улицы, транспорт, магазины – полный кошмар. Где сила, управляющая им и его удачей? Проклинал их встречу. Плакал в раскаяньи, вспоминая соль её губ, её нежные слова. Джек выл, лаял. Пёс тоже сделался полубольным, неуправляемым. На кого-то кинулся на улице. Они оба стали за последние дни средоточием внимания.

Выходы в мир расшатали его. Всё как-то разрушалось, он не успевал собрать воедино. Терпение. Просто начать сызнова. Не беситься из-за неудач. Настойчивость. Мерный ритм. Порядок. Сейчас не до Ани. Сколько времени потребуется, чтобы восстановиться? Когда-то потребовались годы, чтобы достичь того, что он так легко потерял. Может, обладать и ей, и снами одновременно было невозможно? Его то одно и выделяло, что, когда пришлось выбирать, он пошёл до конца. Но теперь он нашёл запах серых волос и мягкий свет подлинного солнца. Хочет он оставить надежду, позабыть о них? Разве не хочется просто быть здоровым, уверенным, сильным? Защищённым в дребезжащем Мире.

Видений не было. Он засыпал. Видел сон, как видят другие люди. Он шёл на свиданье, знал, она идёт навстречу, был счастлив, предвкушая её появленье. Она возникла вдалеке, он бежал, прятался. Аня звала его, он не выходил. Девочка с косичками упала с качелей и с рёвом кинулась прочь. Куда-то далеко по промёрзлой пустыне в стране вечной ночи его вёл Джек. И становился всё больше. Привёл к краю обрыва. Говорил с ним, как человек. Долго, печально, с укором. Спирит не запомнил что. Он очнулся, не прыгнул.

Приходила мама. Седая, усталая, стареющая от страданий. Чертовски неприятно. Но он держался. Только рычал Джек. Он говорил, что нездоровилось, но уже стало лучше, но, естественно, идёт ко врачу, теперь просто на всякий случай. И боль раскаяния и детская любовь внезапно охватили Спирита. Он был нежен. Он напитал её покоем. На секунды шоры пали, он смог сливаться с пространством, слышать и говорить. Ещё не всё было потеряно.

Был некстати Кирилл. Чёрт принес. Готовым оказался только один джемпер, к тому же и в нём нашлось два-три дефекта. Кирилл недовольно складывал губы. Он уже кое-что обещал. Спирит испугался. Родители, врачи, он и пёс – безумцы на глазах у всего Мира, тают деньги. В любой момент его жизнь могла полететь под откос. И вот – его самый надежный партнер, гарантия его заработка. Заверял, извинялся. Был жалок. Тот впервые смотрел с презрением.

Терпение. Медленно возвращался ритм. Он вставал до рассвета. Чувствовал себя лучше. Видений пока не было.

Был на приёме. Весь джемпер ушёл в сигареты, цветы и коньяк. Но и это было меньше обычного. Вывез старый задел. Не больница, увеличить дозу в таблетках. Вновь голодать. Пока мама не возьмет бесплатных лекарств, а Кирилл не продаст их. Он скоро придёт за своим старым заказом. Спирит бешено работал, много времени отдавал сну. Сеансы перед рассветом были недолги. Видений не было.

Пришёл в себя пёс. Ритм, терпение. Саня. Расспрашивал, что он видит в болезни, рассуждал – есть люди с удивительными свойствами, он чем-то похож на них. Не пробовал ли он…? Нет, нет, никогда. Судороги, эпилепсия, Достоевского не читал, просто больно, страшно, ещё и жить приходится бедно, но тебе спасибо за помощь. Прости, слаб, ухудшение. Деньги за прошлое. Мало, но это еда. Этот гад не продал и половины, радовался, что ничего нового нет. Пустомеля. Болтун. Но его приход Спирит ощутил заранее. Говорил – и вело чутьё. Порядок, ритм. Годы не потребуются.

На прогулках им было одиноко. Мучался Джек. Рано. Не время. Это не займёт годы.

Успел. Ещё и деньги за лекарства вперед – отдавая Кирилл усмехался, как мог, добродушно. И совсем небывало – папа продал две кофты у себя на работе. Неслыханно дорого. Это подношение всем врачам. Еда, новое бельё, новые брюки. Не выбиваться из сил, нормально есть, нормально кормить пса. Меньше времени Морфею. Порядок, ритм.

Видений не было. Часы в бдении, в пустоте. Не приходили. Не было. Не было никаких видений. Он уже вернулся к прежним часам. Дурман отступал. Даже стала уверенней поступь. Но нет видений.

На полную Луну можно положиться, на полную Луну можно уповать. Ничто не преграда серебристым бликам. Волнуется прежний, вышколенный Джек. Полную Луну предвкушают мышцы. Прозревает мозг.

Не было. Несколько часов, пока не стало светло. Тело готово, всё, как прежде, казалось секунды и …, но – вот, пустота, мрак. На кухне дрожит пёс. Бесполезно. Ещё бы, он на прогулке млел от запаха цветений, думал только об Ане. Недоумок. Холод, покой, забвение.

Вторая ночь. Третья. Пошла на убыль Луна.

Видения оставили его. Оставили навсегда. Как тогда, маленького, одинокого в дребезжащем, смрадном, огрубелом Мире. Они не вернутся. Он погребён. Он сам сокрушил себя. Пропади она пропадом. Зачем она была? Зачем?

Подкинуть собаку, ускорить смерть. Пёс помрёт без него, сойдет с ума мама. Безразлично. Спирит бросил пса одного на улице. К чему эти прогулки. Аня, Анечка! И пелена на секунды пала.

С ней рядом был другой!

Он тоже бывал с ней близок, как и Спирит. И были ещё другие. И для них была соль её губ.

Смерть. Это значит не видеть снов. Это значит не видеть солнца. Это значит не помнить об Ане. Это значит не чувствовать боль.

Так решается всё. Она с тем. Уже нет видений, он уже не полюбит по-настоящему солнце, и она не вернётся к нему. Повернуть назад невозможно. Как, вопреки всем стараниям, невозможно было спасти цветы. Даже влагой и темнотой. Солнце ожгло их, и они не смогли это пережить. Умирали медленно, усыхая, сгибаясь в корчах. Спирит, хлопоча, лишь оттягивал их смерть.

Честнее было б ускорить свою. Был единственный выход. Оборвать пустоту и боль.

Да! Повторял себе Спирит. Да! Вторило одиночество стен. Да!!! Подтверждало весеннее небо, прозрачное и бескрайнее для других. Да! Предвещали тяжелые шторы, плотные, как покрывало гроба.

Нет. Отвечал Джек. Мысли о нём, о родителях ещё как-то держали Спирита. Но не мог он хвататься за свою жалкую жизнь ради них. Он и так подыхал, только медленней и страшней. Нет! Не смущался Джек, застывая, как изваяние, у дверей. Нет! Не отступал он под взглядом, который требовал – уходи.

Горе мамы, судьба Джека. Они помогали тешить в себе надежду, жалкую обманщицу. И, бывало, он уступал её чарам. И видел здесь, в склепище, Аню. И чувствовал её запах, и слышал её смех.

Смех! Да, она смеялась. Над тем, как с ужимками и гримасами паясничал Тот. Рождённый для Мира без снов и прекрасный для него. Смерть. Спирита не остановит ничто.

Пёс вообще перестал выходить. Не ел. Сколько мог он хранить в себе мочи? Он подло сматывался, едва хозяин засыпал, всегда успевал возвратиться. И Спирит перестал спать.

Капля. За каплей ещё. Так тянулось, вытягивалось время без сна. На спине, и открыты глаза – в потолок. Но, не двигаясь, пёс на полу. Час, за часом другой. Вот надвинулась ночь. Не скулил. Ни разу не вздрогнул.

И уже вместо чёрного – серый, редеет тьма. Тогда чудовищная сила обуяла Спирита. Он поднялся. Убирайся! Паршивец! Гад! Уходи по-хорошему. Ты сможешь сам искать себе пищу. А не сможешь – подохни. Подохни, как я. Убирайся!

По-волчьи взошла от загривка шерсть. Лапы – пружина. Хорошо, если хочешь – смотри. Смотри, как я достаю этот шприц. Двадцать кубиков воздуха в вену, погляди, может, будет полезно, ведь так иногда усыпляют собак.

Рычание. Пружины разогнуты. Убирайся, не смей помешать мне. Спирит собрал в себе все силы, он был властелином этой твари, он мог приказать ей.

Но теперь – это волк. И по-волчьи прицелены упрямо глаза. Спокойно. Глупый страх, перед смертью бояться клыков. Зверь не в силах его упредить. Пусть, если желает – сам прикончит.

Спирит поднял левый рукав выше локтя и вытащил приготовленный жгут. Короткий рывок. Зубы в кисть. О, неужели, это так больно!

А он думал, уже не чувствует боль. Отпусти, отпусти. Парализован, нет сил. Куда тебе умирать, если не вынести даже лёгкой муки. Жёсткий взгляд, бессилен приказ, это он – властелин.

Отпусти, я не буду. Упал и разбился шприц. Убрал пасть, мягкая влага – вниз по кисти, это кровь, как приятно, как жутко легко.

Я не буду. Мама, папа и ты. Ради вас буду жить.

Когда Спирит бинтовал руку, Джек ластился, скулил. Хвост поджал, тот ходил еле-еле. Молодец, молодец! Но я очень устал. Спирит бросился на кровать, натянул с головой одеяло.

И лежа плашмя, он забылся.

И по тропинке струился свет, и играл мотылек, и в такт нотам Вивальди дрожали крылышки. И он снова стал мотыльком. Это была не память, всё было, словно впервые. И прогнувшись, раскинув руки, как крылья, дыша жаром, он прорвался к новой заре. Пронизавшей плотную завесь штор. На кухне, застыв изваянием, лежал Белый Пёс. Эх, мальчишка, ребёнок! Ты ничего не утратил.

Видеть видения каждую ночь. Это было мечтой. Обыграть ненавидимый Мир. Это то, к чему он стремился. Нужно ли было что-то ещё?

Но чем верней приходили сны, чем точней становились его движения, чем проницательней чувство, тем больше росла его грусть. И в Мирах, что не знали преград, расстояний, времён, и в иных существах, и в бессущественных жизнях он помнил запах русых волос, нежность губ и сиянье свечи на овале.

Всё вернулось, он мог возвратиться к Ней. Нет, говорил ему страх. Забудь, говорил ему Разум. Не помни, на прогулках нужен покой. Ты хочешь утратить виденья? Ты хочешь быть ими убит? Не стремись, даже маленькой мыслью, ей лучше с другим, она для него, для других, зачем тебе лишние муки. Члены должны быть гибки, легки. Вязанье – твой хлеб. Музыка, ночь – твой отдых. Ты и твой дар. Она не умела его оценить.

И страх был сильнее тоски. И привычка крепче желанья. И что-то ещё бесновалось внутри, когда печальное сознание Спирита набредало на мысли об Ане.

В его доме остался один цветочный горшок. Один из стеблей, рассохнувшись, треснул и выпустил новый росток.

**************

Шаг, шаг, ступенька, ещё, тянуть, тянуть, ещё одна. Оставался последний пролёт. Анины глаза с надеждой пробежали вверх.

Наверху её ждал Макс.

– Привет, – слетели к ней его слова.

Солнце. Сквозь толщу немытых стекол. Обвив махины лестниц и однообразный рисунок перил. Разрисовало плоскости стен узором извилистых теней. Бледным и едва реальным кружевом теней. Повсюду потрескалась краска. Запах на лестнице был неприятным. Подъезд был тих, голос Макса мгновенно растаял.

Аня кивнула в ответ.

И поднималась к нему. Уже не верила, что, наконец, окажется дома.

– Не ожидала?

Аня пожала плечом. Довольно глупый вопрос.

– Не хочешь меня видеть?

Теперь двумя плечами. Пожалуй – да, ты явился некстати.

– Даже говорить со мной не хочешь? – голос Макса дрогнул. Аня взглянула наверх. Его лицо приближалось. Он был, вопреки себе, очень серьёзен, полон смешной, детской серьёзности. Взволнованно складывал губы. Стальной Макс! Месяца три назад она была бы счастлива.

Их лица оказались вровень. Он преграждал ей путь.

– Ты хочешь, чтоб я убрался? – Аня почувствовала, как напряглись мышцы на его спине. Два шага отделяли её от покоя и чашечки кофе.

– Я устала, Максим. Я очень устала.

Он облегчённо вздохнул. Растаяла тяжесть сумки на Анином плече. Он уступил дорогу. Но в сумке были ключи. Анин жест опять напугал его, он снова напрягся. Тогда Аня покрутила рукой у замка. Слов не было. Долго рылась, не могла найти.

– Прости, что пришёл, не спросясь. Я не мог, не хотел по телефону…

Аня кивала.

– Мне очень нужно поговорить с тобой, – продолжал он, когда они уже вошли. Затем последовала пауза. Макс, верно, ожидал от неё какой-то реакции.

– Кофе, – сказала Аня. Это слово с сегодняшнего утра заполняло её сознание. – Я хочу выпить кофе, – сформулировала она свой ответ более связно.

Кофемолка барахлила, мотор недовольно гудел, но заевший жернов не желал сдвинуться с места. Макс вызвался исправить и приготовить, Аня почти не сопротивлялась. Показала, сколько нужно воды, чтобы кофе не оказался слабым. Спирит прекрасно знал сколько и не нуждался в подсказках. Аня ушла в комнату и плюхнулась в кресло.

Потолок расцветили лучи. Он переливался слабым зелёным и, порой, едва голубым. Аня была очень маленькой, когда ехала на катере и видела, как в бегущих за кормой морских дорожках играют разноцветные огни. Синий, зелёный, голубой, вдруг скрываемые набегами пены. Аня смотрела на них долго-долго. Было ли это в Пярну? Или ещё раньше, в Одессе?

Макс принес на подносе две чашки. От краев поднимался легкий пар. Аня сразу схватила свою. Жар обжёг ей губы и рот. Аня пила. Ненасытно.

Макс долго размешивал сахар. Вытягивал губы и дул. Слегка прикладывался, морщился и опять дул на маслянистую, чёрную гладь. Усаживался поглубже. Не выдержав вопроса в усталых серых глазах, вскакивал и расхаживал с чашкой в руках. Ставил её в самых неподобающих местах. Неловко забирал и опять начинал дуть. Его кофе остался нетронутым.

Слова поначалу никак не давались Максу. Ломались, кривились, путались, он то и дело рассерженно обрывал себя. Пугался её молчания, её взгляда. Опять пробовал с натугой. Фальшивил. И, вдруг поняв, что Аня чувствует это, заговорил свободно.

Он сперва не придавал значенья их встречам. У него были другие, он вёл себя, как мерзавец. Думал – Аня, как другие. И понял недавно, это не так. Аня нужна ему. И, кажется, по-настоящему не нужны те, другие. Он хотел бы, чтоб Аня простила его.

Его голос стал уверенным, сильным. Проникновенным и чистым. Как когда-то, Аня поддавалась очарованию этого голоса. Заслушивалась звучанием и утрачивала смысл речей.

Это было уж точно в Пярну. Аня была уже старше. Играла в прятки с эстонской девочкой. Та знала лишь несколько русских слов. Но это не мешало им находить друг друга в аллее, огражденной тщательно подрезанным кустарником. Аня силилась вспомнить её лицо, каким оно виделось в просветах меж больших темно-зеленых листьев. Как-то напряженно и в то же время равнодушно сложенные губы.

Макс умолк. Стоял и смотрел на неё. На столе была его полная чашка с остывшим кофе.

Аня вскочила. Отбежала к окну.

Он остался за спиной. Что-то мучительно ждал от неё. Зачем она дала ему всё это выговорить? Зачем слушала? Что сказать ему? Уходи? Губы эстонской девочки почему-то стояли перед её взором, не давали покоя. Аня приказывала глазам смотреть сквозь стекло.

Дети за окном о чём-то громко спорили. Близились сумерки – время Спирита. Время, которое теперь так много значило для Ани.

Она не могла поверить – со Спиритом всё кончено. Даже, если б и так, она не собиралась кидаться в объятия Макса. И подумать было неприятно.

Значит, ясно, что она должна была сказать. Аня медлила.

– Ты не можешь меня простить?

– У меня нет обид на тебя. Тогда неприятно было, да что врать – обидно до слёз, но я уже позабыла.

– У тебя кто-то другой? – это он выдавил из себя с огромным трудом. Засопел.

Он не имел права спрашивать. Она не обязана была и не хотела ничего говорить ему. Но тянуть больше было невозможно. Аня не любила лгать. Оттого даже лёгкое кокетство никогда не удавалось ей.