Read the book: «Мама ангела»

Ирина Краева

Font::

* * *

Автор сердечно благодарит Татьяну Мучкину и Ларису Ноду за дружбу и участие в этой книге.

Мама ангела

Посвящается Ламаре Феохаровне Келешевой и её детям

Полетели!

Самолёт оторвался от земли…

Уши заложило, а кресло с аппетитом стало меня в себя всасывать, как макаронину.

Я сглотнул – в ушах щёлкнуло, я стал нормально слышать, и, конечно, уставился в иллюминатор.

И – нет, за стеклом не висели облака!

Я соскучился по морю. Я очень люблю море.

Поэтому в иллюминаторе я увидел гребень морской волны.

Волна взметнулась до неба. И замерла.

Ого, какая высоченная!

Ого, какая у неё торжественная пена! Крылья самолёта режут её, а пене хоть бы что. К ней хочется обратиться: «Ваше Величество!»

Я любовался через иллюминатор морем, а вовсе не облаками.

Наш самолёт держит курс на Салоники. В конце мая мы всегда улетаем в Грецию, на всё лето, а возвращаемся в Москву за неделю до начала сентября, чтобы успеть купить новую форму и всякие там тетрадки. Это не такое уж лёгкое занятие для мамы, ведь нас у неё четверо: трое сыновей и дочка! Кстати, у каждого свой характер. «Да ещё ого-го какой!» – всегда добавляет мама.

Пожалуй, я с ней соглашусь.

Самый умный из нас Архи. Вообще-то мы прозвали брата Архитектором. Архитекторы проектируют дома. Для этого надо иметь ума палату. У брата ума предостаточно. Когда-нибудь он будет делать что-то очень серьёзное и важное для людей. Как дедушка, который построил тысячу домов и гидроэлектростанцию. Или как мама, которая вылечила тысячу людей. Сто раз в день попробуй выговорить слово «архитектор» – язык сломаешь. Поэтому зовём брата Архи. И это ему очень подходит! Архи – частица речи, между прочим, из греческого языка. Архи – значит самый-пресамый. Архи везде самый лучший: в футболе и в математике, а ещё ему здорово удаётся объяснять маме, что детям необязательно лопать брокколи каждый день. Архи – он и есть Архи. Кстати, не такой уж он и лапочка: Архи очень упрямый.

Зато Кио всегда уступит местечко у стенки на втором этаже нашей двухъярусной кровати. А ещё он классно показывает фокусы. И хочет научиться фокусам великого иллюзиониста Игоря Кио, про которого прожужжал нам все уши. Поэтому брата мы зовём Кио. Иногда не хочется идти в школу, или мама сердится на нас, если мы «вопим и топаем, как гиппопотамы», или Морковка ужасно нервничает накануне выступления из-за недошитого платья… Но стоит Кио взмахнуть своей волшебной палочкой или даже веником – да хоть чем, что есть под рукой! – и вот уже на его ладони квакает лягушка! Зелёная! В пупырышках! И улыбается! Это большая загадка – как Кио удаётся договориться с лягушкой насчёт улыбки. А уж нас-то не надо упрашивать. Мы просто хохочем, и уже никто ни о чём не переживает.

Морковка – наша сестра. Единственное, что она ненавидит, это – морковь. Хоть в винегрете, хоть в борще. Но своё прозвище сестра обожает, потому что его придумали мы, её братья. Морковка нас обожает. И мы её тоже. Хотя она может отчитать каждого из нас и всех сразу. Вообще-то сестрёнка весёлая, мурлычет весёлые песенки, если не пишет домашку по русскому языку или по математике. Ещё она умеет печь вкусные оладушки! Даже без варенья я запросто слопаю пятнадцать оладушек. Зато если рисую или леплю из пластилина аниматроников и ракетоджансы – сам придумал такие космические корабли – могу вообще не есть целые сутки – не проверял, но уверен. Больше всего на свете я люблю рисовать и лепить, а на домашку стараюсь не тратить много времени. Поэтому я – Кисточкин.

А почему мы каждое лето проводим в деревне недалеко от Салоников?

Да потому что там живут бабушка Вера и дедушка Феохарис! И ещё – мы все греки. Точнее, понтийские греки: наши предки жили на южном побережье Чёрного моря, которое в древности называли Понт. Ещё точнее, мы российские понтийские греки! Осенью, зимой, весной живём в России, а летом в Греции. Здорово, когда у тебя две родины!

Эгей, Эгегейское море!

В аэропорту Салоников без тележки, конечно, не обошлось. Мы свалили на неё кучу коробок, сумок и ЧЕМОДАНИЩЕ. Наши футболки и шорты заняли в нём крохотное местечко. Всё остальное – подарки для многочисленной родни.

Правда, встречала нас одна Любаша. Мы едва не сшибли её нашей телегой. Но Любаша, хоть и прыгала на одной не отдавленной ноге, всё равно смеялась и целовала нас. А мы прыгали вокруг неё. Любаша не умеет сердиться. А мы всегда смеёмся, когда она с нами. «Такой у Любаши счастливый характер», – с гордостью повторяет ма ма про свою младшую сестру.

Мы загрузились в Любашин Опель и помчались к бабушке и дедушке. Они живут в деревне Галани. В переводе на русский Галани – голубой. Над этой деревней самое голубое в мире небо. Самое чистое и прекрасное. Потому что там живут бабушка Вера и дедушка Феохарис. Когда они были молодыми, жили в больших городах – в Тбилиси и в Москве. А после того, как дедушка вышел на пенсию, понадеялись «обрести покой на родине». На исторической родине! Вот и переехали в Галани.

Мы неслись по шоссе с сумасшедшей скоростью. Ныряли в горные туннели – они такие чёрные, что кажется ты разом ослеп и оглох. А потом выскакивали из них, и мимо нас проносились ровненькие ряды виноградников. Зелёные грозди уже виднелись через листочки. А ягодки там такие: поглядишь – и будто на языке уже тает мятная карамелька. Мы хохотали с Любашей, рассказывали друг другу новости.

А потом подкатили к Нашему Дому, и дедушка с бабушкой тут же хорошенечко придушили нас в объятиях. Когда мы немного продышались, дедушка потащил нас на второй этаж, чтобы похвастаться – там уже стены побелены, мебель расставлена. Всё в полном порядке…

Наш Дом построили дедушка и Любаша. Своими руками. Дедушка и Любаша – знатные строители. Дедушка указал пальцем на младшую дочь:

– Она работала неутомимо, как бетономешалка!

– А я думала, как бетонопомогалка! – рассмеялась Любаша.

Между прочим, мы тоже помогали строить Наш Дом. Даже когда были совсем маленькими. Это было нетрудно. Мы просто сидели на досках во дворе и разговаривали с дедушкой. А он нас обнимал и говорил: «Ваши попы нагревают Дому счастье. Он быстрее от этого растёт». Я долго удивлялся: Дом – он что, живой? Сейчас-то я в этом, конечно, уверен. Разумеется, живой!

Наш Дом очень красивый. Почти круглый, как башня. У него два этажа. Большие окна, через которые в комнаты льётся солнечный свет. Внутри, посредине первой комнаты – широкая лестница на второй этаж, крутая такая загогулина. Мы любим сидеть на её ступенях и болтать. И что-нибудь придумывать. Скоро что-нибудь обязательно придумаем!

А ещё я тихонько поздоровался с папой. Прошлым летом на каждой оконной раме я нарисовал ангела, совсем крохотного, его крылья меньше ногтя на любом из моих мизинцев – хоть на ноге, хоть на руке. Я нарисовал папу на оконной раме, чтобы был поближе ко мне – почему-то мне кажется: так он ближе. И ему так удобнее поглядывать на нас. И ещё потому, что в любую минуту я могу посмотреть на него.

Потом мы объедались авголемоно – куриным бульоном с рисом и соком лимона.

А потом я спросил. Легко так спросил, как про само собой разумеющееся:

– Любаша, мы ведь поедем к морю, да?

Братья и сестра завопили:

– Море, ура!

Мы всегда поддерживаем лучшие предложения друг друга.

Любаша растерянно посмотрела на бабушку, на дедушку и на маму. Они отвели взгляды.

Любаша очень похожа на бабушку Веру – в молодости. Даже длинные волосы аккуратно собраны на затылке таким же узлом, как у бабушки.

«Наша молоденькая бабушка» поинтересовалась с улыбкой:

– А точно у меня найдутся помощники для строительства крепости на берегу моря?

Я понял: за этими словами скрывалось любимое Любашино изречение: «Не позволяй траве расти на пути дружбы». Я так его понимаю: ты не должен ничем осложнять жизнь своего друга, даже какой-нибудь ерундой, – служи ему верно и вечно. Именно так поступала наша любимая тётя по отношению к своим друзьям – любимым племянникам.

И поэтому я завопил:

– Ура! Море!

Море смешно называется – Эгейское! Мне всегда хочется крикнуть:

– Эгей, Эгегейское!

Мы так и кричали почти два часа, пока ехали.

Ехали бы ещё дольше, если бы Любаша не гнала свой серебристый опель со скоростью 100 километров в час.

Стоило нам высыпать на пляж – на солнце вдруг нахлобучились тучи. Море тут же обиделось на них. Море же хотело встретить нас во всём блеске! Оно рассердилось и погнало к берегу стада белых барашков. Люди стали выбираться из воды на берег. Они закутывались в махровые полотенца и сидели на песочке огромными грустными гусеницами.

А мы не стали печалиться рядом с Эгегейским морем!

– Угнездимся поближе к воде! – предложила Любаша. И мы угнездились там, где протяни руку – и вот он, мокрый песок. Любаша сразу стала возводить песчаную крепость. Такая уж у нас любимая тётушка, ей только дай что-нибудь построить. Братья и Морковка на корточках принялись жать песок изо всех сил. А мама взяла меня за руку, и мы потопали в море.

Волны окатили холодом ноги и живот. Брр! Когда зашли поглубже, мама подхватила меня:

– Плыви!

Я испугался!

Дно вдруг провалилось под ногами, наглые барашки бодали в лицо! И где-то рядом плавала длинная чёрная рыба.

Я повернул к берегу…

– Морской бог не любит боячек, – засмеялась мама. – Не надо злить Посейдона!

Посейдон! В России мама редко вспоминала про греческих богов. В России мы учим стихи Пушкина и других русских поэтов, читаем, к примеру, про Суворова и Гагарина… А в Греции мама старается, как сама говорит, «окунуть» нас в «культурный контекст»: «Не забывайте, что вы – потомки эллинов». Эллинами очень давно называли себя греки с берегов Понта. Эллины – это же почти эльфы, волшебные эльфы, мне кажется! И вокруг моих предков столько богов – просто не протолкнёшься…

Вообще-то иногда этот мамин «контекст» совсем неуместен. Особенно, если вокруг наглые барашки с чёрной рыбиной… А вот мама никогда ничего не боится, она говорит: «Мне всегда помогает ваш папочка-ангел!»

Морковку, Архи, Кио и меня эти слова делают в три раза сильнее и удачливее. Главное – вспомнить их вовремя!

Сразу же после этих маминых слов я ещё вспомнил, что люблю море!

И я изо всех сил замолотил руками и ногами по барашкам!

Эгей, Посейдон, хватит сердиться!

Это было блаженство – плыть по бурливым волнам! Я даже попытался нырнуть. Конечно, с открытыми глазами. Под водой всё гладко-туманное, похожее на сон… На сон, который снится тебе, снится, и ты понимаешь – он про хорошее, которое непременно сбудется.

Из воды выполз почти без сил. Но они тут же вернулись ко мне, потому что на берегу уже выросли три песчаные башни. Четвёртой очень не хватало.

Мама взяла за руку Кио и отправилась плавать с ним, а я сграбастал целую пригоршню мокрого песка, хорошенько его сжал, и из моего кулака вылез первый крендель для основания башни.

Если уж Любаша взялась за возведение какого-либо объекта, будьте уверены: кривым не получится. Крепкие башни выступали из стен крепости, внутри которой мы прорыли глубокие рвы и сделали высокие насыпи. Морковка ещё и разложила пожухлые водоросли – для красоты и на радость крепостникам… или крепостным? В общем, на радость!

К нам стали подходить всякие любопытные полуголые люди и восхищённо кряхтеть. Один дядька в плавках, расписанных под павлиний хвост, сказал по-гречески маме, которая как раз появилась с Кио на берегу:

– Мадам, у вас красивые внуки!

Мы засопели. А Морковка упёрла руки в боки и уставилась на него.

– Эта прекрасная дама вовсе нам не бабушка, а мама! – по-русски заявила Морковка. – Мы её дети: я – дочь и вот – три сына!

– О! Прошу прощения! – дядька вряд ли понял Морковку, но растерянно пролепетал: – Я восхищён! Просто восхищён. – Он ещё что-то там булькал, но мы не очень-то понимаем греческий разговорный.

У мамы, правда, очень красивые волосы – серебряные волны, и многие сходу обращаются к ней как к бабушке. Нас это страшно возмущает.

Когда дядька наконец отошёл подальше на полусогнутых виноватых ножках, Любаша тихонько спросила:

– Дамара, ты так ничего и не рассказала детям?

Мама улыбнулась:

– Рассказала. Но они решили так, как решили. – Она зажмурилась от яркого солнца, которое как раз выползло из-под облака.

И я расскажу вам кое-что очень важное.

«А я что-то знаю…»

Однажды на перемене наша одноклассница, вредина Бурлимова, подошла к Морковке:

– Я что-то знаю про вас про всех.

Я могу быть за сто километров от сестры, но, если ей что-нибудь угрожает, всегда это чувствую и мчусь на помощь со всех ног. В словах Катьки Бурлимовой таилась угроза. Я это сразу учуял, хотя мы с Никисом, соседом по парте, спорили о технических возможностях моих ракетоджансов.

Морковка наклонила голову так, что два её хвостика стали похожи на рога, нацеленные на Бурлимову.

– Что ты знаешь?

– Я многое знаю про ваших маму и папу, – сказала Катька, снисходительно поглядывая на Морковку. – Но этого говорить нельзя.

– Почему? – удивилась Морковка.

– Потому что ты и твои братья сразу умрёте, – Бурлимова помолчала и добавила ласковым-преласковым голосом: – Умрёте от кошмара и ужаса.

Я подскочил к Бурлимовой и хорошенько хлопнул её учебником по спине. Катька взревела и побежала к нашей классной, которая записывала на доске примеры по математике. Бурлимова вывалила про меня всякие гадости. Но учительница знала, кто из нас чего стоит, и строго спросила:

– Что ты ему сказала, Катя?

– В том-то и дело, что ничего ещё не сказала, – промычала Бурлимова. – Я ещё ничего никому не успела сказать!

– Так! – классная хлопнула в ладоши и объявила: – Начинаем урок!

И тут прозвенел звонок. В класс вбежали Архи и Кио. Они, конечно, не знали, что произошло, мы с Морковкой не стали им ничего рассказывать даже на следующей перемене. У нас нет тайн друг от друга, просто не захотели их расстраивать.

Когда уроки кончились, мы с Морковкой пошли вдвоём впереди, мама и братья о чём-то болтали сзади.

– Катька врёт, – прошептал я.

Но сестра покачала головой и выдохнула:

– У нас самые лучшие мама и папа… Но… но Бурлимова точно знает то, чего не знаем мы.

– Ты уверена?

– Я так чувствую, – почти простонала Морковка и жалобно посмотрела на меня. Моё сердце сжалась в ртутную каплю. И капля вдруг запрыгала и стала кусаться.

– Давай расскажем маме!

Морковка отчаянно замотала головой:

– Она и так переживает за Архи. Как он выступит на олимпиаде? Вот если займёт первое место, тогда расскажем.

О результатах олимпиады всё не объявляли и не объявляли.

А Бурлимова на каждой перемене посматривала на Морковку и подмигивала: «Да-да, я знаю такое, от чего вы все вымрете, как мамонты!»

Странная эта Бурлимова! Мне жалко таких людей. Их что-то гложет. Какая-то обида. Или беда.

Они хотят выскочить из мерзкого и противного, что происходит с ними, и доказать, что они – самые прекрасные люди. Бурлимова пристаёт ко многим в классе, объявляя, какие они «бедненькие». Все на неё смотрят, как на дурочку. Иногда её даже жалко.

В тот раз я ужасно разозлился на Катьку. Видите ли, она напала на Морковку! Не на меня, не на Кио, не на Архи. Она побоялась нас, мальчишек. Она выбрала Морковку!

Однажды после физры Катька оказалась в переодевалке рядом с Морковкой. И прошипела змейским шёпотом:

– У тебя и твоих братьев вообще нет ни матери, ни отца!

– Ты совсем чокнутая? – вежливо уточнила Морковка. – У каждого человека есть мать и отец. Наша мама – известный доктор, она спасла тысячу людей. А книгу стихов нашего папы, так и быть, я тебе подарю, если будешь хорошо себя вести.

– Ха-ха-ха! – без обычной дурацкой улыбочки сказала Бурлимова и зажала нос рукой: – Фууу, воняет старьём!

Никто из девчонок её не поддержал. Некоторые даже покрутили у виска пальцем. Но Морковка вылетела из переодевалки – ещё в спортивных штанах, а поверх – уже надетая юбка. Она помчалась к нам. Мы поджидали её в вестибюле, чтобы вместе идти домой. Морковка нам всё рассказала, захлёбываясь от слез.

И тут как раз показалась Бурлимова, собственной персоной. Увидев нас, она попыталась улизнуть обратно в переодевалку. Но Архи не дал ей такой возможности. Он прыгнул и схватил Катьку за руку.

– Что ты всё врёшь?! – крикнул Архи.

– Я не вру! – заверещала Бурлимова. – У вашей якобы мамочки седые волосы и всё лицо в морщинах!

– У мамы серебряные волосы!

– А морщинки потому, что она часто улыбается!

Это вопили уже мы все, обступив Бурлимову.

– Она вообще старая, чтобы быть матерью! – верещала Катька. – А отца у вас просто нет.

– Это у тебя нет отца! – огрызнулся я.

– Я гуляю со своим папой по воскресеньям, и мы едим пиццу! А вы своего отца никогда не видели!

Я опустил уже занесённую для оплеухи руку. Мне расхотелось лупить Бурлимову. Она разревелась по-страшному, растолкала нас и убежала.

– Вы никто! – громко крикнула она уже издалека. – Никто!

Мы стояли, как памятник из четырёх фигур. Называется: «Полные идиоты». Мы ничего не понимали. И нам было очень плохо. Каждому по отдельности и всем сразу. Каждый из нас будто похудел на двадцать килограммов, нас мог повалить даже ветер.

– Я иногда думаю: если мы родные братья и сестра, то почему отмечаем дни рождения в разные дни? – пробормотал Кио. – Вначале мы с Архи, потом Кисточкин и Морковка. Так же не бывает, чтобы мать родила одних детей, предположим, в понедельник, а в среду дородила других? Или бывает?

Мы впали в дремучую задумчивость.

– Ладно, не будем пороть горячку, – произнёс Архи-рассудительный. – Поговорим с мамой дома, не на улице.

Кио согласно кивнул и каждому пожал руку.

– Три кулака и косичка!

Всегда, когда складывается малоприятная ситуация, кто-то из нас очухивается первым, произносит эти слова и пожимает остальным руки. Становится как-то полегче.

Мама каждый раз встречает нас после уроков. В этот раз она встревожилась, увидев наши физиономии.

– Вы не заболели?

Мы её успокоили и стали рассказывать, какие оценки сегодня получили, и по ходу прибавляли по баллу, а я даже два. Не хотелось огорчать маму.

Важный разговор

Дома только мы скинули рюкзаки, как позвонила наша классная руководительница. Положив трубку, мама сразу взялась за нас.

– Ваша учительница разговаривала с мамой Кати Бурлимовой… Это чудовищно! Вчетвером напали на девочку и обидели её! – Разгневанная, мама стала ещё прекраснее, чем обычно. А на нас от её взгляда начала дымиться одежда.

Кио достал из своего носа любимую мамину серёжку, которую она вчера не могла найти. Но на маму это не произвело никакого впечатления. Она продолжала ругать нас. Уже по-турецки. Мама – доктор медицинских наук и даже академик. Читает научные книги и пишет статьи на шести языках: на русском, английском, греческом, грузинском, французском, турецком! Но когда мы уж очень её достанем, она ругает нас на турецком. Наверное, чтобы нам было не так уж обидно!

– Мама! – сказал Архи почти спокойным голосом. – Мы тебе обещали, что никогда не будем ни на кого нападать вчетвером. Вчетвером мы будем только защищаться. Ты помнишь это?

– Отлично помню! Но как вы сами об этом забыли?!

– Так вот, – сказал Архи ещё более спокойным голосом, – мы защищали Морковку.

– Про отца Бурлимовой у меня случайно вырвалось, – признался я. – Но зато сегодня я её ни разу не стукнул учебником.

– Ну надо же, какой молодец! – всплеснула руками мама, и мне очень захотелось съесть двадцать оладушек – так бывает, когда разволнуюсь. – Так что же случилось?

Морковка принялась надувать щёки, чтобы хоть что-то произнести. Но у неё ничего не вышло. Никто не мог повторить ужасные слова Бурлимовой. Мне показалось, если я их произнесу, то на месте, где стою, образуется яма – я исчезну, как будто меня и вовсе не было на свете. И рядом будут зиять ещё три дыры.

Но мама ждала. Тогда я подошёл к ней поближе и прошептал в самое ухо:

– Катька сказала, что ты нам не мама. И что у нас нет отца. И вообще мы никто. – И после этих слов я с надеждой посмотрел на маму.

Она изменилась в лице. Она уже не сердилась. Она была растеряна. Впервые мы видели её такой.

Мама постояла, внимательно нас оглядывая, а потом обняла – всех четверых. Не знаю, как это получается, ведь мы почти доросли ей до плеча, и у неё не такие уж длинные руки. Но у неё всегда получается обнять нас всех четверых, крепко-крепко. Нам достаётся мамы поровну.

– Давайте поговорим, – сказала она тихо-тихо. – Пришло время вам всё узнать.

Мы бухнулись на диван, а мама опустилась на стул перед нами.

– Вы чудесные и замечательные дети, – сказала она чуть погромче и каждому посмотрела в глаза очень внимательно. – И ты, Кисточкин, и ты, Морковка, и ты, Кио, и ты, Архи. Мы любим друг друга. А если человек любит других людей, хотя бы одного, ни у кого нет права говорить, что он – никто.

Я посмотрел на братьев и сестру. Оказывается, только потому, что мы есть друг у друга – такие, как есть, и любим друг друга, никто из нас никогда не провалится ни в какую яму.

А мама продолжала:

– Но это правда… Я мама только вашему папочке. Ваш папа – мой сын. – Она это произнесла необычным – и взволнованным, и спокойным голосом. Я, правда, не понял, почему вдруг всё так необычно! Наш папа – её сын. Но он же всё равно наш ангел-хранитель и наш папа. А наша мама – она же такая – глобальная МАМА. Любаша говорит, что Дамара ко всем своим больным относится, как к родным детям! Некоторые называют её «своей второй мамой», когда поздравляют с Новым годом или с 8 Марта. Наша мама – это МАМА и не может ею не быть. И мы любим друг друга и будем любить вечно.

Мама продолжала говорить. И повторила то, что мы давно знали: папы не стало, когда нас ещё не было на свете. Он сильно болел. И хотя был молодым, но всё-таки умер. Папа мечтал, что у него будут дети, и заранее нас полюбил. Вот мы и родились.

– Ваш папа часто говорил: «У меня будут дети. Целая футбольная команда. И обязательно будет дочка». Когда его не стало, я поняла, что должна исполнить его мечту. Меня очень поддержали мои родители, мои братья и сёстры. И отец Кириллос, благословляя, сказал: – Не ты, Дамара, просишь Небеса о рождении внуков, но весь твой род просит. Всё в руках Господа.

И вот что ещё мы услышали от мамы: когда папа заболел, он отдал частичку себя докторам, чтобы её заморозили. А потом её передали двум хорошим женщинам. И они родили нас – такая у них была работа. Вначале родились Кио и Архи, а через два дня – Морковка и я.

– Для каждого человека очень важна его мама, – сказала мама. – Каждый ребёнок должен произнести слово – мама. Оно убережёт от многих бед. Поэтому я стала вашей мамой. Теперь, когда вы всё знаете, вы, конечно, можете называть меня бабушкой. Мне не будет обидно. Ведь я буду по-прежнему вас любить. Как и ваш папочка, который стал нашим ангелом-хранителем.

Мама смотрела на нас. Мы молчали и смотрели на неё. Мы всё поняли. Вот что – всё поняли! И сорвались с дивана, и обняли маму крепко-крепко.

Ещё никогда в жизни так сильно не обнимали её. И получилось обнять со всех сторон, с головы до ног.

– Ты наша мама! Навсегда! – прокричал я ей в ухо и добавил: – А перед Бурлимовой, дурой этой, так и быть, извинюсь…

Никто и не подумал спросить у мамы, позвонит ли она Бурлимовым, чтобы популярно объяснить: ваша Катька – дура. Мы чувствовали: больше нас никто не обидит.

The free sample has ended.