Любовь на излете века. Шипы и розы герцогини Мальборо

Глава 2. Самые обаятельные и привлекательные… Загадочная Глэдис Дикон

Bal masque is temps manque.

Человеческий бал-маскарад – это упущенное время.

Любимая цитата Глэдис Дикон

Однако, помимо баснословного богатства, были и другие причины популярности американских невест у английских джентльменов.

Небожителями британского олимпа был довольно узкий круг избранных – около двух тысяч семей, тесно связанных между собой родственными связями, расширять который за счет простолюдинок было равносильно преступлению. Соответственно, выбор невест был небогат – либо сестра лучшего друга, либо дальняя кузина, с рождения наделенная подсознательном чувством вины за то, что не родилась мальчиком, ибо только он мог унаследовать и титул, и поместье. Потом ждали появления на свет запасного – на всякий случай, чтобы обезопасить и то и другое. Англичане – народ осторожный, так что и третий раз подстраховаться мальчиком было бы нелишним. Рождение девочки, которую надо было еще и удачно выдать замуж, рассматривалось как помеха на пути к желанной цели, потому и отношение к ней было соответствующее – как к наименее ценному члену семейного экипажа, что никак не могло способствовать ее уверенности в себе. Да и замужество этому тоже не особенно способствовало – закон считал мужа и жену одним человеком, и этим человеком был муж: замужняя женщина не имела права на собственность, не могла подписывать официальные документы или какие-либо контракты и получать образование против воли своего мужа, не имела права голосовать или оставлять свои заработки себе.

Юные американки, напротив, воспитывались с верой в себя, требуя от мужчин, с которыми привыкли быть на равных, уважения на грани с поклонением. Перед их глазами с самого детства был пример их властных матерей, которые управляли и домом, и мужьями, принимая решения по всем вопросам – от строительства дома до европейского курорта, куда семейству надлежало отправиться по весне. Все, что требовалось от мужа – это спонсировать эти решения. Два поколения назад бабушки этих самых американок строили новый мир наравне с мужчинами, а брак в молодой республике рассматривался как союз единомышленников, готовых поддерживать друг друга, не считаясь с условностями. Более того, мужчин было значительно больше, чем женщин, что еще более возносило женщину на пьедестал. Эта модель по наследству перешла к потомкам первых переселенцев и не подлежала пересмотру. Американки привыкли гораздо больше потакать своим желаниям, чем английские леди, экстравагантность почиталась за честь, а щедрые траты на себя, любимых, обществом не только не порицались, но и, наоборот, поощрялись, что не могло не стимулировать мужей на негласное соревнование – кто может похвастаться более достойной огранкой своего бриллианта. Высшее общество Америки, в отличие от Британии, управлялось женщинами и было скроено под женщину.

Деды и прадеды сколотили немалые состояния, которыми осчастливили своих потомков, но, будучи выходцами из низов, не могли наделить их семейными титулами, что было автоматическим пропуском в высшие сферы аристократии. Потому и радовались сыновьям как продолжателям семейного дела, надеясь, что они сохранят и приумножат капитал, а вот дочерей ценили особо, ибо их успешное замужество могло поднять семейство на более высокую ступень в обществе. Дочек пестовали, холили и лелеяли ради их потенциала – с самого рождения давали прекрасное всестороннее образование, обучали языкам и истории, музыке и живописи, танцам и верховой езде. И если властные матери зачастую были строги к своим дочерям, то для отца дочь была кем-то вроде маленькой принцессы, чьи капризы и желания он должен удовлетворять. Для юных американок изысканные туалеты были не столько роскошью, сколько необходимостью – они делали их неотразимыми и соблазнительными, давая фору в конкуренции с их английскими титулованными ровесницами в борьбе за сердце какого-нибудь аристократа.

Более того, американские папы не только потакали капризам своих дочурок, но зачастую и оставляли им в наследство равную с братьями долю капитала. Американская Фемида тоже была чрезвычайно благосклонна к женщинам: к середине XIX века большинство штатов узаконили права замужних женщин на личную собственность, а некоторые и вовсе даровали им право голоса. Британская писательница и журналистка Элинор Глин, автор популярных в то время любовных романов, писала об этом так: «Традиционное презрение к женщинам как к слабому полу, которое обычный англичанин наследует по умолчанию, в Америке было разбито в пух и прах отвагой и бесстрашием тех женщин, что бок о бок с мужчинами-первопроходцами осваивали новые земли, мужественно перенося все трудности и лишения первых лет. Эти мужчины передали своим сыновьям искреннее уважение и рыцарское отношение к женщинам, доведенное до абсолюта викторианским идеализмом. Вторая причина порабощения американских мужчин своими женщинами весьма очевидна: без сомнения, американка – самая красивая, самая привлекательная и лучше всех одетая женщина в мире. Прежде всего потому, что она прилагает для этого неизмеримо большие усилия».

Состоятельные американки действительно сильно пеклись о своей внешности и, прежде всего, о цвете лица. В то время, когда косметикой практически не пользовались, иметь бархатистую фарфоровую кожу со здоровым румянцем было чрезвычайно актуально. Вуаль, защищавшая кожу лица от солнечных лучей, была неизменным атрибутом летнего наряда даже у маленьких девочек, руки защищали шелковые перчатки, а свежесть и здоровый цвет лица обеспечивал активный образ жизни.

Поскольку приличной леди пользоваться декоративной косметикой было не к лицу, использовали подручные средства: сгоревшей спичкой затемняли веки, индийскими чернилами прорисовывали брови – неотъемлемый атрибут красоты для эдвардианской женщины. В глаза закапывали белладонну для расширения зрачков и придания блеска, а для губ использовали лепестки герани или мака. Американки, как и положено первопроходцам, объявили войну седине и начали использовать краску для волос.

Еще одной чертой, выгодно отличавшей американских девушек от их английских ровесниц, была их способность вести непринужденный разговор с юношами – умение, которое они практиковали всю свою жизнь. Пока английские юноши обучались в школах-пансионах, где находились круглосуточно, их сестры получали домашнее образование под присмотром гувернанток, в огромных усадьбах, разбросанных на больших расстояниях друг от друга, не имея возможности полноценного общения со сверстниками. Неудивительно, что юноши казались им существами с другой планеты, что лишь усиливало нервозность и робость юных дебютанток при встрече со своим первым кавалером. Американская модель смешанного воспитания была в этом отношении гораздо более жизнеспособной – это были совместные игры, танцы и вечеринки, хотя и под строгим надзором властных матерей. Время, проводимое со сверстниками, при условии гораздо большей свободы и гораздо меньших условностей, чем в Европе, делало американских дебютанток более уверенными в себе, живыми и непосредственными в общении, что притягивало к ним внимание английских джентльменов. Они были полны энергии и жизнерадостности, свободны от классовых предрассудков, открыты и дружелюбны. Будучи американками, они имели еще одно неоспоримое преимущество – право говорить по-английски без аристократического акцента, что, в случае с англичанкой, сразу выдавало бы ее происхождение. А также могли быть экстравагантными или немного «с чудинкой», не разбираться в сословных тонкостях – одним словом, они имели право быть самими собой. При этом свобода самовыражения в обществе не распространялась на моральную сферу – с этим у американских родителей все было строго. Сыновей, а дочерей особенно, воспитывали на идеалах чистоты и невинности. И, дабы подчеркнуть эту самую невинность и воздушность, американские родители любили награждать своих дочерей цветочными именами – в ходу были Daisy (маргаритка), Rose и Violet (роза и фиалка), Pansy (анютины глазки) и Lily (лилия). Наша героиня получила имя Глэдис от валлийского имени Гвладис, которое, согласно одной из версий, означает цветок гладиолуса – от латинского «gladiolus» («маленький меч»). Действительно, у гладиолуса прямые мечевидные листья, мужской характер – недаром у римлян он считался цветком гладиаторов.

Шаг в историю

Как гласит легенда, первые гладиолусы выросли из мечей плененных римлянами воинов-фракийцев. Жестокий римский полководец, захватив в плен фракийских воинов, приказал превратить их в гладиаторов. Тоска по родине и потерянной свободе связала двух юношей-пленников Севта и Тереса крепкой дружбой. Желая развлечь публику, римский полководец заставил их сражаться друг против друга, обещая победителю награду – свободу и возвращение на родину.

Друзья отказались сражаться – воткнули в землю свои мечи и бросились друг к другу с распростертыми объятиями, готовые принять казнь. Их предали смерти, но как только их тела коснулись земли, их мечи пустили корни и расцвели, превратившись в два прекрасных алых цветка, которые в честь них назвали гладиолусами.

Благодаря этому мифу гладиолусы стали символом дружбы, мужества, отваги и верности.

Есть и другая версия происхождения этого названия, которая бытует на родине цветов, в ЮАР. Одно племя захватило другое, но вождь побежденных сумел скрыться, предварительно спрятав главные ценности общины. Его дочь долго пытали, чтобы выведать, где отец, но она молчала. Тогда девушку решили казнить на глазах у соплеменников – занесли меч над ее головой, но в тот момент, когда он должен был коснуться ее шеи, боги превратили его в прекрасный цветок с пурпурно-красными бутонами. Увидев это чудо, захватчики поняли, что боги осуждают их, и спешно покинули селение, сохранив жизнь своим пленным.

Однако европейцы обратили внимание на гладиолусы только в XVII веке и то не на сами цветы, а на их луковицы, благодаря их целебным свойствам: их использовали как обезболивающее при зубной боли, а также в лечении колик и ран. Иногда корни носили как оберег от гибели, неудач и случайных ранений. Возможно, магические «охранные» свойства цветов привели к тому, что в Америке долгое время их высаживали вдоль заборов. Хотя, может быть, американки с их любовью ко всему красивому всего лишь просто любовались яркими и необычными цветами.

Если верить, что имя оказывает влияние на судьбу, то надо сказать, что яркости, необычности и остроумия нашей героине было не занимать, а слова ее порой разили как меч – и врагов и друзей.

Она была одной из самых красивых женщин Европы. Ее портреты писал великий Больдини, ей восторгались Марсель Пруст, Робер Монтескью, Анатоль Франс и Огюст Роден. Среди ее поклонников был немецкий принц Вильгельм – наследник кайзера, герцог Коннаутский Артур – сын королевы Виктории, герцог Норфолкский и лорд Брук. Знаменитый искусствовед Бернард Бернсон, композитор Роффредо Каэтани и философ Герман фон Кайзерлинг также попали в список ее воздыхателей. Она вращалась в богемных кругах Парижа и Лондона, жила во дворцах Флоренции, блистала в светском обществе и могла свести с ума любого. Она шла к своей мечте – стать герцогиней Мальборо – без малого тридцать лет. Это ее пронзительные голубые глаза смотрят с портика на всех, кто поднимается по ступенькам Бленхеймского дворца, а сфинксы с ее лицом, которые охраняют лестницу между водными террасами в дворцовом парке, хранят семейные тайны. А потом она исчезла, словно растворилась. Прошли годы, и ее имя снова появилось на страницах прессы – газеты писали о ней как сумасшедшей старухе-затворнице.

В дневниках сэра Генри Ченнона, консерватора и крупнейшего документалиста той эпохи, есть привлекающая внимание запись от декабря 1943-го: в ювелирном магазине на Бонд-стрит сэр Генри заметил странную «женщину, похожую на марионетку, – или это был мужчина?». Это некто было одето в серые фланелевые брюки, из-под коричневой мужской шляпы развевались длинные крашеные волосы цвета желтой соломы, а большое мужское пальто стягивал широкий кожаный ремень. Когда Ченнон повнимательнее рассмотрел это «странное и пугающее создание», он узнал Глэдис, герцогиню Мальборо, «некогда самую красивую женщину на свете, которой поклонялся весь Париж, любовь Пруста, belle amie Анатоля Франса». Ченнон подошел к ней и представился, но герцогиня взглянула на него своими знаменитыми бирюзовыми глазами, которые когда-то сводили с ума ее воздыхателей, и пробормотала по-французски: «Я никогда не слышала это имя», бросила клипсу с рубином, которую рассматривала, и выскочила из магазина. Как могло случиться, что «самая красивая в мире женщина» с удивительными глазами и почти идеальным греческим профилем превратилась в это «страшное видение»?

Биограф английской аристократии Хьюго Викерс провел блестящее историческое расследование, воскресив на страницах своей книги герцогиню Мальборо Глэдис, одну из самых экстравагантных и эпатажных хозяек Блейнхемского дворца в Оксфордшире – того самого, где гостили лучшие люди ушедшей в прошлое прекрасной эпохи, от Дугласа Фэрбенкса и Мэри Пикфорд до королей и королев, и где родился будущий премьер-министр Великобритании Уинстон Черчилль – потомок герцогов Мальборо (его отец был третьим сыном 7-го герцога Мальборо). К этому роду имела отношение и печально знаменитая принцесса Уэльская Диана, урожденная Диана Спенсер, – когда-то ее предки носили фамилию Спенсер-Черчилль.

Выйти замуж за Мальборо было самой заветной целью жизни Глэдис Дикон – к ней через тернии, в звездной пыли светских раутов и побочных романов, она шла целых три десятилетия. И кто виноват в том, что обещанное счастье в конце пути оказалось миражом? В беседе с ухаживавшим за ней в юности графом Кайзерлингом, который стал выдающимся немецким философом, Глэдис однажды сформулировала свой взгляд на этот мир двумя афоризмами: «Человеческий бал-маскарад – это упущенное время» и «Уединение – это счастье, оно позволяет тебе стать кем угодно». Герцогиня умерла в девяносто шесть лет, в 1977-м, вместив в свою жизнь несколько эпох, начиная с самой блистательной и удивительной, по праву зовущейся прекрасной.

Знакомьтесь – загадочная Глэдис Дикон… Рожденная быть звездой

Прекрасная эпоха, или Belle Epoque (1890–1914), вошла в историю как время мира, спокойствия и безмятежности, расцвета культуры и заката империй, элегантного ар-нуво, рождения кинематографа. Сам термин появился уже после Первой мировой войны как ностальгия по миру, процветанию и прогрессу. Это была эпоха респектабельной праздности и безмятежности, возведенной в культ: гламур и роскошь правят бал, сливки общества сбиваются в пену, вращаясь в мире салонов, элитных ресторанов, великолепных балов и клубов для избранных и неспешных променадов по бульварам. Гурманы и бонвиваны прожигают жизнь со вкусом, стильно и утонченно, выгуливая модные туалеты на Парижских бульварах и в садах Тюильри. Как раз напротив них, в отеле с английским названием «Брайтон», 7 февраля 1881 года и появилась на свет наша героиня – вернее, по ее собственным словам, «случилась». Эдвард Паркер Дикон и его очаровательная двадцатилетняя супруга по имени Флоренс были богатыми американцами, которые предпочитали жить в Европе, как и многие из соотечественников их круга, перемещаясь, согласно сезонам, из Канн в Ниццу, Геную, Гамбург, Женеву или Санкт-Мориц. Могли отправиться и через Атлантику, чтобы навестить брата миссис Дикон в Калифорнии. Глэдис – так нарекли малышку – была старшей и самой очаровательной из четырех сестер, каждой из которых было суждено блистать в обществе и шокировать высший свет Европы и Америки. Она по праву могла гордиться своим происхождением – со стороны отца это были знатные семейства Диконов и Паркеров, чье состояние обеспечивало наследника возможностью жить на проценты и вести довольно праздный образ жизни. Со стороны матери, Фрэнсис Болдвин, корни семейства уходили в Букингемшир в Англии. Эдвард Паркер Дикон, азартный яхтсмен, во время одной из регат повстречал шестнадцатилетнюю Флоренс Болдвин, дочь адмирала Чарльза Болдвина, богатейшего человека в военно-морском флоте США, и через четыре года повел ее к специально сооруженному по такому случаю алтарю в доме ее отца. На тот момент ему уже исполнилось тридцать пять, а ей всего лишь минуло двадцать.

Глэдис Дикон в возрасте 14 лет

От матери Глэдис досталась ослепительная красота, а от отца страсть к приключениям и оригинальный острый ум вкупе с эрудированностью, замешанной на сарказме. Но было еще нечто, что досталось Глэдис в наследство от отца: удивительные ярко-голубые глаза и пронзительный взгляд, проникающий прямо в душу собеседника. Увы, в довесок к этому подарку судьбы прилагалась еще и наследственная эксцентричность, переходящая в маниакальность.

Глэдис Дикон в юности

Когда Глэдис исполнилось 6 месяцев, Диконы решили переехать в Лондон на некоторое время – и вот уже козел, запряженный в маленький экипаж, катает Глэдис с собачкой по Гайд-парку. В памяти маленькой Глэдис «мама была в очаровательном голубом платье из парчи с серебристыми цветами. Папа очень ревнив, а бедная Мама покорна, как ягненок». Родители Глэдис имели совершенно разные вкусы и пристрастия, что, впрочем, неудивительно, учитывая разницу в возрасте. Миссис Дикон не была столь эрудирована, умна и начитана, как ее супруг, но была неплохо образована, обожала высший свет и богему Парижа, окружая себя компанией художников, музыкантов и писателей, включая Августа Родена и Бернарда Беренсона. Мистер Дикон, напротив, предпочитал компанию своих соотечественников. С женой был неоправданно жесток – возможно, виновниками были разъедающая душу ревность и необузданный темперамент. Говорили, что спустя месяц после свадьбы ударил жену так сильно, что сбил ее с ног, лишь потому, что ее новая прическа пришлась ему не по нраву. В отелях, где останавливалось семейство, запрещал слугам прислуживать супруге, не позволяя даже приносить дрова для камина в ее комнату без его письменного разрешения. Однажды зимой 1884 года, которую семейство Диконов проводило в Париже, Флоренс собиралась на бал, когда обнаружила, что няня одного из детей покинула дом без разрешения. Мистер Дикон настоял на том, чтобы она ехала на бал одна, пока он не разберется с ситуацией и не присоединится к ней позднее. Не дождавшись его на балу к часу ночи, обеспокоенная Флоренс вернулась домой и обнаружила дверь закрытой и забаррикадированной. Когда же ей наконец удалось попасть внутрь, она была в шоке, увидев, как муж, практически без одежды, метался по дому в состоянии крайнего возбуждения. В мае 1887 года в семье случилась трагедия – умер маленький сынишка. Спустя некоторое время мистер Дикон, обнаружив жену в слезах, вместо сочувствия жестко отругал ее за это и избил так жестоко, что следы от побоев держались долгое время. Несладко порой приходилось и детям, которым тоже случалось попадать под его горячую руку. Более того, после смерти отца Флоренс, оставившей ей приличное наследство, мистер Дикон наотрез отказался далее спонсировать свое семейство, предоставив эту почетную миссию своей «разбогатевшей супруге».

Флоренс, как истинная женщина, утешалась тем, чем могла – тратила баснословные суммы на свои туалеты и роскошные вещицы для дома. Изо всех сил пыталась приукрасить семейный фасад и не допустить великосветского скандала. Безупречная репутация в высшем свете была ее главной амбицией, пока на семейном горизонте Диконов не появился Эмиль Франсуа Абель, французский атташе еврейского происхождения, представленный семейству Диконов бароном Эдмондом Ротшильдом. На момент их встречи ему было сорок семь лет, всего на три месяца меньше, чем мистеру Дикону. Его отец работал с Джорджем Хаусманном, который перестраивал добрую половину Парижа, а затем сколотил громадное состояние, прокладывая Суэцкий канал. Умный и хорошо образованный Абель бросил дипломатическую карьеру ради путешествий, спорта, летних курортов и очаровательных дамочек, на которых умудрялся производить особое впечатление, не обладая для этого никакими внешними данными: за его лицо землистого цвета, изрытое оспинами, и небольшой рост мистер Дикон презрительно наградил его титулом «Желтого Карлика». В скором времени, однако, Абель уже считался близким другом мистера и миссис Дикон и завсегдатаем их дома, где бы он ни был – в Париже или в Каннах. Анонимное письмо, адресованное мистеру Дикону, не заставило себя долго ждать – тайный доброжелатель уведомлял адресата об интрижке между его супругой и Абелем. Миссис Дикон попыталась объяснить супругу, что это всего лишь модный и невинный «парижский флирт», отделавшись на первый раз обещанием более не видеться с Абелем. Спустя два года мистер Дикон обнаружил новые улики неверности супруги – письмо от Абеля, опрометчиво оставленное в ее секретере, где он умолял Флоренс возобновить отношения, а затем, спустя некоторое время, и самого Абеля за шторой в комнате супруги, вернувшись домой с вечеринки у Ротшильда раньше обычного. Все, как в плохом водевиле: Флоренс пыталась убедить супруга, что Абель зашел навестить ее на правах друга семейства, поскольку ей нездоровилось, а спрятался только потому, что наслышан о «беспочвенных» подозрениях мистера Дикона и его темпераменте. Заручившись поддержкой брата и мачехи, Флоренс удалось убедить супруга, что его подозрения нелепы, а его ревность отравляет ей жизнь. Мистер Дикон сдался, разрешив супруге видеться с Абелем исключительно за вечерним чаем.

По рекомендации семейного врача, который настоятельно советовал миссис Дикон перемену климата, она уезжает в Сант-Мориц с младшим ребенком. Туда же отправляется и Абель, о чем мистер Дикон узнает из писем бывшей любовницы Абеля, графини де Бари, которая, перестав получать от него регулярные денежные поступления, решила отомстить неверному. Обеспокоенный отсутствием новостей от супруги, он телеграфирует ей, требуя либо окончательно порвать с Абелем, либо получить развод. Он обещает быть самым любящим из всех мужей. Спустя две недели миссис Дикон отвечает ему, что это просто слепая и беспочвенная ревность, что он тиран, и просит оставить ее в покое, а дальнейшее общение вести через адвокатов. Тем не менее и на сей раз семейству удается примириться и даже провести несколько дней вместе в Провансе. После возвращения в Париж мистер Дикон нанимает частного детектива для слежки за супругой, однако собрать очевидный компромат у него не получается.

Развязка, однако, наступила раньше, чем ее можно было ожидать. На зиму 1882/83 года миссис Дикон с детьми, мачехой и слугами отправилась на юг Франции, в то время как супруг оставался в Париже, размышляя, что ему делать дальше. Из Марселя она отправляется в Канны, которые с легкой руки лорда Браухэма из рыбацкой деревушки превратилась в фешенебельный курорт. В конце XIX века сюда хлынули французы, немцы и, конечно же, англичане, чтобы проводить здесь беспечные часы в бесконечных флиртах, за игрой в бридж и за чаепитиями на бульваре де ля Круазет, рядом со знаменитым яхт-клубом Cercle Nautique («Морской Круг») – любимым местом мистера Дикона, и не только. Здесь наследник престола принц Уэльский играл в баккара, здесь его младший брат Леопольд, герцог Олбани, страдающий гемофилией, поскользнулся на ступеньках и получил фатальную травму, повредив колено. Здесь же бармен однажды насчитал семь великих русских князей, которые находились в клубе одновременно. Сюда же примчался из Парижа и наш герой – разгоряченный ревностью Эдвард Дикон. Увы, его подозрения оправдались – первое, что бросилось ему в глаза на страницах гостевой книги отеля «Виндзор», где остановилась миссис Дикон с детьми, была ненавистная фамилия Абеля. Он тут же потребовал, чтобы семейство немедленно съехало в другой отель «Сплендид», как раз напротив уютной гавани с яхтами, где разместилось на двух этажах. Но что удивительно в этой истории, так это безрассудная смелость Эмиля Абеля, чье имя не преминуло появиться и на страницах новой гостевой книги. Отбросив журнал, как ядовитую змею, мистер Дикон отправился в офис отеля, где предупрежденный персонал проинформировал его о том, что мистер Абель уже выехал из номера, в то время как он притаился в своей комнате, примыкающей к салону миссис Дикон. Два следующих дня прошли относительно спокойно, если не считать напряженного и натянутого, как струна, мистера Дикона – так охотник высматривает следы своей жертвы, зная, что она неподалеку. Вечером в среду чета Диконов нанесла визит мачехе Флоренс – Мэрайн Болдвин, чьи апартаменты были этажом выше. В десять вечера мистер Дикон откланялся и отправился на бал в яхт-клубе. Буквально через полчаса Абель, облаченный в смокинг, появился в апартаментах миссис Дикон. В 10.45 горничная помогла миссис Дикон раздеться и оставила ее в белом ночном пеньюаре. Вернувшись в отель около полуночи, мистер Дикон увидел полоску света под дверью жены. Крадучись он приблизился к двери и прислушался – низкий голос Абеля был вполне узнаваем. Он быстро поднялся в свой номер, взял револьвер и отправился на поиски секретаря отеля, Поля Баумана, который был на дежурстве в офисе. Попросив Баумана сопровождать его со свечой, он решительно направился к номеру супруги и громко постучал. За дверью послышались глухие шаги, и все замерло на пару минут. Мозг Абеля лихорадочно просчитывал варианты: он не мог попасть в свою комнату незамеченным – если выйти через дверь салона, к которому примыкала спальня, он окажется в коридоре лицом к лицу с мистером Диконом. Классически выйти в окно значило довериться узкому двадцатиметровому карнизу, опоясывающему здание, что было довольно опасной перспективой. Миссис Дикон впоследствии утверждала, что Абель стоял в тот момент, прислонившись к камину, как любой порядочный гость, но, зная темперамент мистера Дикона, не нашел ничего лучше, как спрятаться за диваном в салоне. «Немедленно открой дверь! – кричал разъяренный Дикон. – Если не откроешь, я выбью ее!» Миссис Дикон открыла дверь, но, увидев, что муж вооружен, тут же задула свечу на туалетном столике и выбила свечу из рук секретаря. Заметив, что дверь в салон открыта, мистер Дикон бросился туда, как только секретарь зажег свечу снова. Он увидел тень головы за софой, в два прыжка оказался рядом с ней и, схватив за плечо несчастного Абеля, сделал три выстрела: одна пуля попала в стену, другая в грудь, а третья в ногу. Оттолкнув софу, мистер Дикон схватил Абеля и крикнул ему по-французски: «Вот ты где! Я нашел тебя!» Абель, придерживая спадающие брюки, ничего не ответил, лишь попытался встать и пройти, шатаясь, в коридор, где он упал, истекая кровью. Мистер Дикон, оставаясь на удивление спокойным, спросил его, сильно ли он ранен. Абель лишь слабо кивнул головой в ответ.

Флоренс схватила руки мужа, бросившись к его ногам, и умоляла пощадить ее, не трогать больше Абеля и не поднимать скандал ради детей. Но было поздно – выстрелы разбудили слуг и других гостей на первом этаже. Мистер Дикон оттолкнул жену со словами: «Я не буду убивать тебя ради наших детей. Я поймал тебя с поличным, наконец, теперь я оставляю тебя и иду сдаваться». Попросив Баумана обратить внимание на отпечатки двух голов на подушках, он приказал ему вызвать полицию.

Канны. Набережная Круазетт. Старинная открытка

Абеля перенесли в его комнату, делая все, чтобы облегчить страдания. Подоспевшие доктора иллюзий насчет благополучного исхода не питали, однако он успел продиктовать и подписать новое завещание в пользу миссис Дикон, где речь шла о сумме в полмиллиона франков, время от времени, в бессильном отчаянии, жалобно вскрикивая «Со мной все кончено!». В восемь утра он потерял сознание, и вскоре все действительно было кончено.

Мистер Дикон был взят под стражу. Ему предоставили шанс предъявить жене обвинение в прелюбодеянии, но, узнав, что в таком случае и ее возьмут под стражу, он ответил решительным отказом: «Нет, я не сделаю этого ради моих детей, и я не намеревался убивать мистера Абеля. Я только хотел проучить его». Все, что волновало его в этот момент, была судьба детей, к которым, несмотря на свой тяжелый характер, он был искренне и глубоко привязан и его главной заботой было добиться опеки над ними.

Любовная драма в семействе Диконов с удовольствием смаковалась в прессе и светских салонах Франции, Англии и Америки, обрастая все новыми и новыми подробностями. Французские газеты, естественно, клеймили «американского убийцу», в то время как колония американцев в Каннах встала на его защиту. Миссис Дикон в основном вызывала сочувствие – «эта очаровательная глупая леди, влюбившись до отчаяния, для которой вращаться в светских кругах было смыслом жизни, лишилась одновременно и возлюбленного, и светского общества».

На очной ставке миссис Дикон продолжала утверждать, что ее отношения с Абелем не выходили за рамки приличия. Для мистера Дикона это было слишком болезненно – он практически слег, но не преминул изменить завещание, исключив из него миссис Дикон и учредив фонд для четырех дочерей, который обеспечивал Глэдис и ее сестер до самой смерти.

Несмотря на блестящую речь адвоката, красноречиво живописующего «законный гнев безупречного мужа, который видит, как честь его детей раздирается в клочья поведением их матери», мистер Дикон был признан виновным в незаконном нанесении ран Абелю, хотя и без намерения убить последнего. Приговор о тюремном заключении на год был встречен свистом и улюлюканьем. Вместо фешенебельного яхт-клуба Эдварда Паркера Дикона ждала тюремная камера в Ницце. «Позаботься о детях» – были его последние слова, адресованные брату.

Глэдис и ее сестры оставались с матерью до тех пор, пока общественный прокурор не передал опекунство отцу, который тут же послал своих представителей, чтобы забрать девочек. После эмоциональной сцены расставания Одри и Дорис были отправлены к брату отца, Харлестону, а Глэдис с Дороти в школу при монастыре De L’Assomption в окрестностях Парижа. Покидая тюрьму после освобождения, мистер Дикон имел одну главную цель в жизни – забрать детей в Америку и посвятить всего себя их образованию. Миссис Дикон обратилась в суд, пытаясь вернуть девочек, проиграла, но сдаваться не собиралась. Бывшие муж и жена наперебой забрасывали суды исками, обвиняя друг друга в жестокости, насилии и прелюбодеянии. Наконец, развод был официально оформлен – Флоренс Дикон вновь стала Флоренс Болдвин, получив опекунство лишь над младшей дочерью Дороти. Три старшие, включая Глэдис, оставались с отцом и весной оправились в Америку, где обосновались в местечке под названием Ньюпорт, в Род-Айленде – модном курорте на берегу Атлантического океана, где они не раз проводили лето еще в полном семейном составе. В этом чудесном местечке находился и коттедж отца Флоренс, адмирала Болдвина, который до сих пор занимала ее мачеха, Мэрайн Болдвин – несмотря ни на что, она была в хороших отношениях с мистером Диконом.