Жить дальше. Автобиография

Когда я стала постарше, бабушка научила меня доить козу. Козы у нас в доме жили всегда и все время менялись – когда мы приезжали к бабушке в начале летних каникул, она покупала очередную Зорьку или Машку. А через три месяца, когда приходило время возвращаться в город, бабушка ее продавала. Получалось такое безотходное производство, только в течение лета мы еще могли пить козье молоко, а то, что не выпивали, продавалось соседям или менялось на что-нибудь съестное. Козы были хорошие, мне они нравились, самой любимой была беленькая козочка по кличке Зирочка («звездочка» по-украински). Зирочка очень любила хлеб, который бабушка сушила для нее. За эти сухарики она готова была на задних лапах танцевать, что угодно делать, лишь бы ей дали кусочек. Я, все детство мечтавшая о собаке, за неимением таковой принялась дрессировать Зирочку. Стала водить ее всюду за собой, она беспрекословно за мной следовала и уже даже начала выполнять кое-какие команды. Больше всего мы с ней любили ходить купаться. Я брала с собой покрывало, чтобы загорать на нем, какую-нибудь толстую книжку – Виктора Гюго или «Всадника без головы», и мы с козой шли на ставок (пруд по-украински). Она, как собачка, трусила на полшага сзади. Народ, видя нас, не верил своим глазам. В деревне к козам отношение простое – вот тебе ошейник, вот веревка, вот колышек, пасись себе в заданном радиусе. Вечером подоить, а в конце лета на мясо, вот и вся хитрость. А тут дрессированная коза. Тоже удумают эти городские! Но я на эти разговоры не обращала внимания. И однажды доказала-таки, что дрессированная коза может быть полезна в хозяйстве. Придя однажды на пруд и расстелив одеяло, я положила на него книжку, велела козе ее охранять, а сама пошла купаться. В этот момент на берег принесло каких-то мальчишек. Они, увидев книжку и не обнаружив ее хозяев, вознамерились книжку украсть. Но не тут-то было. Я с удовольствием наблюдала, как моя Зирка, наклонив голову и наставив на обидчиков рога, решительно пошла на них. Они испугались, закричали что-то вроде «ой, дывысь, яка коза» и дали дёру. А я улыбалась, думая, что теперь-то мне ничего не страшно, поскольку коза взяла меня под свою защиту.

В общем и целом, жизнь моя была спокойной и размеренной, пока однажды мама вдруг не объявила, что мы покидаем Ростов-на-Дону и переезжаем в другой город. Жизнь в общежитии моих родителей не совсем устраивала, они мечтали о более просторном жилье, и такая возможность им вскоре представилась.

Мы долго собирали вещи, потом очень долго летели на самолете со всеми возможными пересадками и в итоге оказались за несколько тысяч километров от родных мест, в городе Кызыле Тувинской АССР.

Глава 2. Первый класс. Кызыл

Кызыл – небольшой город в Сибири, расположен он на берегу бурной реки Енисей, недалеко от монгольской границы. Ничем он особо не примечателен, кроме того, что это бывшая Тувинская ССР, ныне Республика Тыва, и там пролегает невероятно красивый горный Саянский хребет. Именно в нем находится центр Азии. За год до моего рождения там построили памятник, который так и назвали: «Центр Азии». Перед проектировщиками стояла нелегкая задача расположить континенты на глобусе таким образом, чтобы центр Азии приходился на центр композиции, но при этом сделать так, чтобы капиталистические страны и континенты были не видны. Их закрыли бетонной стелой. В 70-е годы в этом городе решили построить большой телецентр, что-то вроде Останкино, со своей телебашней, студиями, оснащенными по последнему слову техники. Туда вложили много денег, которых хватило и на то, чтобы организовать при телецентре большой симфонический оркестр. И папу пригласили туда работать. Платили ему там больше, чем в Ростове, предоставили вначале комнату в общежитии, а позже небольшую двухкомнатную квартиру, которая показалась нам настоящими хоромами. Мама тоже довольно быстро нашла работу – медики нужны были везде. И мы остались в Кызыле на три года.

Это был, конечно, совсем не Ростов-на-Дону. Даже близко его не напоминал. Зимой город промерзал насквозь, морозы доходили до минус 45 градусов, всюду, куда хватало глаз, громоздились огромные сугробы чистейшего искрящегося на солнце снега. Едва снег покрывал землю, весь двор высыпал на улицу, чистить ковры. Делалось это так. Ковер расстилался на снегу, сверху тоже присыпался снегом. Потом обычным веником посеревший от пыли снег сметали с ковра в разные стороны. Вешали его на турник и потом выколачивали специальной пластиковой «выбивалкой», похожей на большую мухобойку.

Дети тоже ждали снега. Но для того, чтобы выйти в такую погоду на улицу и не отморозить себе все на свете, требовалось умение. Детей одевали соответствующим образом. Помните, как изображали гуляющих малышей на картинках в старых книжках Агнии Барто или Сергея Михалкова? Такие колобки на ножках, плотно упакованные в несколько слоев одежды, с лопатками в руке копаются в сугробах? Так вот, кызыльские дети, и мы с сестрой в том числе, были одеты именно так. Платок на голову, на него шапка из кроличьего меха, полушубок, подпоясанный ремнем, чаще всего солдатским, с огромной пряжкой. Теплые штаны наподобие спортивных под названием рейтузы, под ними колготки. Шерстяные носки, на которые натягивались валенки. Полушубок из какого-то неведомого искусственного овчинного «чебурашки» (у меня, как сейчас помню, коричневый, а у сестры модный, леопардовой расцветки). Венчалось все это великолепие огромным мохеровым шарфом, колючим до слёз, который родители норовили повязать задом наперед, узлом на спине, чтобы поплотнее замотать рот и нос. Удивительно, как этот человек-комок вообще способен был передвигаться без посторонней помощи, но он тем не менее даже бегал, и довольно шустро.

Нам, привыкшим к теплым ростовским зимам, поначалу пришлось непросто. Пришлось на собственной шкуре убедиться, что с такими морозами не шутят.

В нашем дворе каждую зиму заливали горку. Родители под чутким руководством дворника сооружали большую снежную кучу, вырубали с одной стороны этой кучи ступени, другую сторону заливали водой, и все дети, жившие во дворе, с невероятным восторгом всю зиму с этой горки катались. И вот как-то гуляю я однажды, совершенно потеряв счет времени, катаюсь с горки и вдруг обнаруживаю, что мне трудно дышать. Ноздри при каждом вдохе смерзаются. Я не придала этому особого значения, подумаешь, ноздри, можно же ртом дышать, к тому же все кругом тоже катаются и домой не спешат. Продолжаю с упоением гулять. Через некоторое время замечаю, что моя кроличья шапка покрылась инеем. А руки в кожаных варежках, подбитых изнутри кроличьим мехом, совершенно ничего не чувствуют. Да и ноги, если честно, тоже. Случившийся в этот момент рядом со мной местный ребенок, более опытный в делах обморожения, схватил меня за руку и сказал: «Бери варежку и растирай себе нос, ты его отморозила, он белый совсем!» Правда, этот опытный ребенок не учел, что у него-то варежки вязаные и ими отлично можно растереть отмерзший нос. А вот моими кожаными это делать не надо, можно травму себе нанести. Но я потерла, конечно. Завопила от боли. Товарищи мне помогли, показали, как надо растирать нос шерстью, и сначала было больно, потом тепло, потом нос стал дышать. «Иди-ка ты домой», – посоветовали мне. И я пошла. Там меня усадили на стульчик, принесли тазик и опустили ноги в прохладную воду. Мне она показалась горячей. И вот та прохладная вода спасла мои руки и ноги, потому что разница температур была внушительной: минус сорок на улице, плюс 25 дома (в Сибири хорошо топили). Засунь я пальцы в кипяток в надежде отогреться быстрее – могла бы лишиться рук.

В Кызыле мы постепенно стали обрастать немудреным бытом. У нас появилась стиральная машинка «Волга», она была круглая, страшно гудела и иногда в процессе стирки перемещалась по квартире в произвольных направлениях. Но как бы то ни было – это была настоящая стиральная машинка, можно было больше не стирать в тазике и не замачивать вещи в ванной. А еще была газовая нагревательная колонка, которой я немножечко побаивалась. Внутри колонки гудело фиолетовое пламя, и мне казалось, что есть в этом что-то фантастическое и недоброе. Поэтому я к колонке старалась не подходить. А вот в электрической розетке я ничего недоброго не видела. И однажды решила провести эксперимент. Мой взгляд упал на шпильку, которой мама закалывала волосы, и я подумала, что шпилька и розетка – это идеальный тандем. Они должны быть вместе. Свою идею я тут же и реализовала. Разряд был небольшой, я быстро отскочила, но мама заметила мое движение возле розетки, подошла посмотреть, что там происходит, и страшно закричала. Честно говоря, я ее крика испугалась больше, чем удара током, потому что не совсем поняла, что не так. Даже обидеться решила. Зачем же шум поднимать на ровном месте из-за пустяка? Мама убежала, а потом вернулась с карандашом. Она просунула карандаш в шпильку и начала вытягивать ее из розетки. И вот только тут я поняла, из-за чего, собственно, был весь сыр-бор – заискрило так, что карандаш чуть не вспыхнул. Это было убедительно.

А еще у нас был телевизор – огромная по тем временам редкость, черно-белый, на таких тонких хлипких ножках. Вокруг телевизора, как тогда было принято, собиралась вся семья. Но просто так смотреть его нам было скучно, мы изобретали кое-что повеселее. Я, например, любила выступать в балете. Как только начиналась трансляция какого-нибудь «Лебединого озера», я принималась перед экраном повторять пируэты, которые выделывали балерины. Это, конечно, было кино. Пока я делала одно фуэте (ну мне, по крайней мере, казалось, что это оно), балерина уже оборачивалась вокруг себя 12 раз и неслась дальше, а я мысленно взывала к ней: «Подождите, не спешите, я за вами не успеваю, какие там дальше движения?» Разумеется, в тот момент я была уверена, что стану балериной. Однажды сообщила об этом папе, и он сказал: «Ни в коем случае! Это очень тяжелая профессия!» Я смотрела в экран и думала: «Да что ж там тяжелого? Вон как у них все прекрасно и волшебно: пуанты, пачки, фуэте. Что папа может вообще знать о жизни большого балета, он же не балерина?!» И все время требовала: «Отведите меня на “барелину”». Меня никто не послушал. Может, и слава богу.

А сестра, наоборот, любила петь. Однажды мама включила телевизор, и там выступали все великие певицы того времени: Людмила Зыкина, Людмила Сенчина и Галина Ненашева. И вот сестра моя стала подпевать телевизору. Мама слушала-слушала и с восторгом говорит: «Да ты ж наша Ненашева». А сестра, которая знать не знала, как зовут певицу, которой она подпевала в тот момент, вдруг расстроилась и закричала со слезами в голосе: «Нет, нет, я Вашева, Вашева!» Она решила, что мы он нее отрекаемся. До сих пор вспоминаем ей эту «Вашеву».

Вообще, Оля нас тогда нешуточным образом удивляла своими способностями, в том числе и экстрасенсорными. Однажды сидим за столом, и она вдруг ни с того ни с сего говорит: «А нам завтра посылку принесут!» Мы удивились, потому что никакой посылки ни от кого не ждали. «Конечно, – говорим, – ага. Две посылки, или даже, может быть, три!» Каково было наше удивление, когда на следующий день почтальон принес совершенно неожиданную посылку от родственников с Украины. Там была банка варенья, вкуснейшие харьковские конфеты, письмо, шмат сала, а все остальное пространство ящика было доверху засыпано семечками. Такое вот чутье у нее было.

Чем старше мы становились, тем было очевиднее, что мы с сестрой абсолютно разные. Я была вся такая романтическая, впечатлительная, а она переносила все стрессы на удивление легко. И она была гораздо смышленее меня. Помню историю, как мы делили новогодние подарки. К Новому году в нашей семье всегда очень тщательно готовились. Мама обязательно доставала елку, что сделать тогда было непросто, они с бабушкой, сменяя друг друга, стояли до ночи в очереди за этим новогодним атрибутом, им писали на руках номера, сверяли их. В общем, добыть елку было делом непростым. Игрушек было много, и старых, и более современных, тех, которые родители привезли из Германии. Но помимо игрушек, мама обязательно украшала елку орешками в золотой фольге и дорогими конфетами. И после наступления Нового года нам разрешалось каждый день срезать с веток по одной конфете. Мы с упоением ждали следующего дня, чтобы пойти и добыть очередной сладкий подарок. Но даже в этих условиях конфет остро не хватало, они были дефицитом. Однажды нам с сестрой подарили по новогоднему подарку – в прозрачной упаковке разные сладости. Они были абсолютно идентичные, в каждой по мандарину, вафли и по одинаковому количеству конфет – карамельных и шоколадных. Мы это точно знали, поскольку, едва получив подарки, сразу вывалили все это богатство на стол и четко разделили поровну, а потом унесли сокровища в уголок (каждая в свой) и спрятали. Я решила, что сначала буду есть леденцы и карамельки – что попроще, в общем, а шоколадки оставлю на потом. А Оля сразу съела весь шоколад. И на следующий день подходит ко мне и говорит: «Ира, как не стыдно, у тебя вон сколько шоколадных, а у меня ни одной!» Я была в тупике. С одной стороны, понимала, что тут что-то нечисто, ведь еще накануне шоколадных конфет у нас было поровну. А с другой – я, как старшая сестра, все время слышала одну фразу: «Ты должна делиться, Оля младше, уступи ей!» К тому же на тот момент она была абсолютно права – у нее действительно не осталось шоколадных конфет. А у меня действительно были. До сих пор помню эти свои метания по поводу шоколада. Но надо было, конечно, делиться, я все-таки была хорошо воспитана.

Пришло время мне идти в первый класс. Рядом находилась старейшая школа города, под номером 1. Отправилась я туда, как полагается, вся в бантах, с большим букетом, в сопровождении мамы, папы и сестры. Начальная школа номер один города Кызыла представляла собой старое двухэтажное здание, там не было разных изысков вроде раздевалки, в общем коридоре было прохладно, и мы приходили в одежде прямо в класс, и развешивали свои шубы и пальто на крючках, ряды которых тянулись вдоль всей классной стены. Парты были точно такими, как их изображали в детских книжках – деревянные, с откидывающимися крышками, а внутрь можно было положить пенал, букварь и тетрадку. Все школьники в обязательном порядке носили форму, мальчики – брючные костюмчики, а девочки – шерстяные коричневые платьица с белым воротничком и манжетами, и черные фартуки (по парадным случаям черный фартук заменялся белым). Вся страна выглядела одинаково, и портфели были практически одинаковыми у девочек и мальчиков – кожаные, коричневые. И ручки были одинаковые, и тетрадки. Но меня это единообразие никак не огорчало. Вообще, в школе мне сразу понравилось – и флаг, который подняли во дворе школы в честь начала учебы, и музыка, звучащая там, и новые люди кругом, и учительница.

В один из первых дней учебы в школе я обнаружила, что там существует библиотека. Я очень обрадовалась и впервые в жизни предприняла самостоятельные шаги: пошла в библиотеку и сама взяла там книжки – какие-то очень интересные, яркие и большие. А когда пришло время возвращать книги, на меня напала невероятная робость. Я попыталась перепоручить это дело маме или бабушке, но они были непреклонны – сама брала, сама и отдавай. Я шла с этими книжками и волновалась, как библиотекарша их примет. Вхожу в помещение и слышу, как она громко и грозно отчитывает кого-то из школьников, мол, и книжки испачкали, и отдаете не вовремя, как так можно! И я очень испугалась. Не придумала ничего лучше, как тихонько ретироваться из этого жуткого помещения от этой страшной женщины. Положила книжки под кустик рядом со школой, как будто так и надо, и убежала. Домой вернулась с пустыми руками, и все решили, что я молодец, вернула книги на место. И только спустя какое-то время, когда библиотекарь сообщила о просроченных книжках моей учительнице, а та осторожно поинтересовалась у мамы, когда, мол, планируете возвращать недостачу, правда открылась. Пришлось пойти в магазин, купить что-то на замену и отдать в библиотеку. Таким образом конфликт был улажен, но больше я в это страшное место не ходила никогда.

Примерно в это же время начались занятия музыкой. Папа решил, что нас с сестрой непременно надо выучить играть на инструментах, и в нашем доме появились скрипки. Не могу сказать, что я мечтала заниматься игрой на скрипке, гораздо более интересно было приобщаться к музыке, ходя с папой на его работу. Это происходило редко, все-таки маленьким детям не место на репетициях оркестра, но иногда, когда нас уж совсем некуда было деть, папа приводил нас в зал, где проходила репетиция. Шалили мы невероятно. Пока на сцене играла музыка, мы бегали по рядам концертного зала и хлопали сиденьями складных кресел. И пока скрипки, духовые и ударные инструменты звучали достаточно громко, они нивелировали шум, который мы создавали. Но стоило оркестру замолчать, дирижер сразу обращал внимание на бедлам в зрительном зале и грозно спрашивал, чьи это дети там не знают чем заняться. Папа нас успокаивал, как мог. И однажды, обессилев в неравной борьбе с шалящими дочерьми, отвел меня в одну из радиостудий. Она была похожа на библиотеку, на полках которой было множество квадратных бумажных коробочек, которые напоминали книжки. Там же стояли огромные студийные радиомагнитофоны. Папа коротко поговорил с хозяйкой этого «царства», указав ей на меня. Тетенька улыбнулась, кивнула, достала с полки коробочку, вынула из нее круглую бобину с пленкой, на которой были записаны сказки. Я как села на стул рядом с этим магнитофоном, как услышала первое «Здравствуй, дружок, хочешь, я расскажу тебе сказку?», так и застыла. И первый раз в жизни папа нашел меня ровно там, где посадил несколько часов назад. Мне открылся совершенно неведомый ранее волшебный мир. Голос рассказывал что-то, а я видела это, как наяву. Голос менялся, говорил за разных персонажей, и все они вставали перед моим внутренним взором как живые. Тогда я еще не знала, что обычная магнитофонная пленка определит всю мою дальнейшую жизнь.

Глава 3. Развод родителей

О том, что у мамы с папой в отношениях наметились большие проблемы, мы с сестрой узнали далеко не сразу. И уж тем более не догадывались, что эти проблемы связаны с алкоголем. Несколько раз папа крепко выпивал, но особых последствий мы не замечали, на спокойном течении нашей жизни это не отражалось. Хотя, как я сейчас понимаю, папино увлечение спиртным началось, может быть, еще до нашего рождения. И это было. Он музыкант, богема, да еще и творческое общежитие, в котором они с мамой поселились, шансов на трезвую жизнь практически не оставляло. Там было полно таких же, как он, тонко чувствующих творческих натур, – оглянуться не успеешь, как кто-то уже бежит за очередной бутылкой.

Однажды в Ростове его посадили на 15 суток. По истечении этого времени в нашу комнату вошел бритый наголо мужчина с каким-то чужим, колючим взглядом. Я прижалась к маме, а она улыбнулась и сказала: «Это же папа!» И объяснила ему: «Володя, Иришка просто не узнала тебя без волос!» Еще бы, у папы всегда были роскошные густые волосы, а тут его обрили наголо.

Постепенно спиртное становилось все большей проблемой. Помню, как я лежала в своей кровати и, уже проваливаясь в сон, слышала разговор мамы и папы на повышенных тонах. А среди ночи мама нас разбудила, и мы зачем-то вдруг пошли к соседке. Тогда для меня все это было веселым приключением, мы куда-то шли, оказались в незнакомой квартире, нас уложили на чужую кровать. И я, засыпая, слышала, как мама с соседкой обсуждают, что мы здесь из-за папы, который слишком громко разговаривал. Несколько раз после этого мама принималась ругаться на папу, который вознамеривался со мной поиграть. Дело в том, что приступ чадолюбия находил на него строго по ночам, когда я уже спала. И я, бесцеремонно разбуженная, чувствовала, как от него остро пахнет водкой. Мама пыталась отнять меня у папы, он сопротивлялся, и мне все это очень не нравилось. Уже будучи взрослой, я однажды уловила этот водочный запах, исходивший от кого-то из знакомых, и внезапно ощутила приступ паники. Видимо, еще с детских лет мое сознание зафиксировало прямую связь между двумя понятиями: «водка» и «опасность».

Постепенно стало понятно, что папа не очень хорошо справляется со своим алкоголизмом. В проявлении его бурных отцовских чувств ощущалось все больше агрессии. Нам пришлось еще раз уйти из дома ночью, это было уже в Кызыле и не казалось таким романтическим приключением, как в первый раз. Была зима, ночь, холод, кромешная темень, мы с мамой и сестрой бегом выскочили из квартиры и, уже оказавшись на улице, стали думать, что же нам теперь делать и куда идти. Отправились в школу, разбудили сторожа, он, выслушав мамин рассказ, пустил нас в класс. Мама сдвинула парты, постелила на них овчинный тулуп, взятый у дворника, накрыла нас своим пальто и кофтой, и мы улеглись спать прямо на столах. Это было странно. И непонятно. «Почему надо куда-то идти ночью в мороз? Почему нельзя остаться в своих кроватях?» – думала я, засыпая. И только наутро, когда мы вернулись в свою квартиру, поняла, зачем мама нас увела. Я увидела, что наш красивый ковер, на который родители долго копили и который был добыт с боями, ковер, который несколько лет уже висел на стене, украшая и согревая нашу квартиру – так вот, этот самый ковер изрублен на куски. Папа, видимо, руководствуясь принципом: «Будем разводиться – поделим строго пополам все, вплоть до рояля», пытался разрубить его на две части, но что-то у него не задалось, и он просто изрешетил ни в чем не повинный ковер топором в лапшу. Досталось и настенным часам, которые висели рядом. И вот тогда я поняла, что действительно происходит что-то не совсем правильное. Что-то опасное. Раз уже в ход пошли топоры – жди беды. Мама, видимо, поняла это еще раньше и, не дожидаясь более серьезных последствий, приняла решение разводиться с папой. Потом, уже слушая рассказы бабушки о том, как отец себя вел, я сделала вывод, что мама приняла правильное решение. Она не стала дожидаться, когда он начнет деградировать, у нее не было ни здоровья, ни времени, чтобы возиться с ним, надо было ставить на ноги двух дочерей. А когда я спустя много лет увидела отца вновь, сама лично убедилась, насколько мама тогда была права.