Read the book: «Белая книга детства»
«Молоко! Молоко!»
Сквозь веки осязаю солнце, разлитое, ласковое. Не хочу открывать глаза, чтобы не спугнуть очарование минувшей беззаботности тогдашнего покоя.
Молочница гремит тележкой и останавливается под моим балконом. Бабушка готовит бидон, звякнула крышкой. Мне идти, но я притворяюсь, что сплю. Боюсь, что если открою глаза, то все это теплое, нежное, счастливое впорхнет и исчезнет, навсегда раствориться в небытие. Я боюсь отпустить его, время непогрешимого, скоротечного детства, когда несешься по холодным бетонным ступеням босиком, перескакивая через две. Только бы не расплескать молоко.
Кружечку сразу налью, а потом горбушку хлеба намажу тягучим медом. Бабушка говорит, что мед записать холодным молоком нельзя. А еще взрослые рассказывали, что однажды на пасеке мужик меда отведал и из колодца студеной водой запил, тут его и парализовало, поэтому я на всякий случай держу молоко во рту, вроде как «грею».
Я только руки свои и вижу: запястья тонкие и пальцы узловатые, как у папы. Некрасивые пальцы и ногти ущербные, бесформенные, маленькие (детские), нет беленьких «счастливых» полукружий. Когда я перед сном загадываю желания, то одно из них, чтобы ногти у меня были красивой формы, «как у взрослой». Но это никогда не сбывается. Ничего не сбывается из того, что задумываешь перед сном.
Парк «Дельфин».
В отличие от «Алых Парусов» на Арзамасской и «Динамо» возле одноименного спорткомплекса, этот назывался просто «парк». Чтобы попасть туда, достаточно было пересечь Ленинский проспект, пройти по аллее славы, где с обеих сторон на тебя смотрели портреты фронтовиков и героев труда Левобережья, обойти красивое современное здание ДК «электроника», выстроенное на средства одноименного предприятия, и готово! Ты погружаешься в сосновую прохладу детского парка. Здесь было все, что так будоражит воображение ребенка, а под покровом темноты прячет первые робкие юношеские воздыхания: деревянные избушки, карусели, горки, две многопрофильные спортивные коробки, огороженные сеткой, тренировочный манеж с надувной крышей, маяк и пляж.
Я помню радостное возбуждение, что охватывало меня в редкие походы с родителями на водохранилище. Мать собирала какой-нибудь еды, находилось покрывало не слишком новое, да такое и не нужно на пляж. Мы выбирались все вчетвером, и это были мгновения, делающие нашу семью почти нормальной. Мы с братом быстро переняли манеру ходить на пляж и в парк, и делали это с завидной регулярностью. Он и другие мальчишки брали меня с собой, пока я была мала.
Я помню это сладостное ощущение освобождения от оков цивилизации, когда мы переходили крошечную улочку, название которой затерялось в памяти, и разувались, потому что дальше дорога вела только на пляж. И сначала под ногами был горячий, мягкий асфальт, а потом сосновые иголки и шишки, и, наконец, песок – раскаленный, белый. Песок, завезенный сюда специально, потому что до моего рождения берега реки Воронеж (тогда еще никакого не водохранилища, втиснутого в бетонные плиты и гибнущего на потребу растущему промышленному агломерату) были покрыты травой, и колокольчики здесь росли по пояс. А мои маленькие ножки знали только песок, и переминаясь, ожидали, когда мать расстелет покрывало. У воды песок был мокрым и холодным. Можно было строить крепости и просто «лить» его, создавая сказочные строения, похожие на оплавленные восковые свечи. А более всего мне нравилось копать ямки, наблюдая, как быстро они заполняются водой. И белый сверху песок, ниже становится синюшным, почти черным – так прорывалась сквозь его зыбучую толщу земля, которая никуда не делась, а просто укрыта этой белой шубой. Нет колокольчиков, но кое-где даже из песка пробивается трава. Земля всегда здесь, как ни калечь ее, как ни украшай – единственная константа в этом уравнении.
Северный мост тогда еще только строился – из воды торчали железобетонные конструкции, вблизи которых была самая глубина. Там меня учили плавать. Редкое лето я проводила в городе, но это было именно такое лето или просто конец августа. Мы отправились отдыхать в усиленном составе – с нами был дядя Юра по прозвищу «Фрондисий». Человек, подаривший Саше форму хоккейного клуба «Буран» и клюшку «Мукачево». Был ли он болельщиком или хоккеистом, я не знаю. Но долгое время этот человек был вхож в наш дом, шутил, смеялся с нами и приносил хоккейные шайбы. Наверное, именно Фрондисий отнес меня на глубину и предательски оставил там, где ноги уже едва доставали дно. Меня неудержимо несло туда, где провал, пропасть. Темная, отвратительно пахнущая тиной вода, сомкнулась надо мной, но лишь на мгновение. А потом я уже барахталась изо всех сил, кричала и плакала. Саша, ростом гораздо выше, вывел меня на мелководье и там учил плавать. Мы были, как испуганные котята все наше долгое детство – жались друг к другу, и он так много дал мне. А я… надеюсь, что хотя бы скрашивала его одиночество.
Я прекрасно плаваю до сих пор, но панически боюсь глубины. И все же заплываю за буйки, дрожа от страха, твердо следуя концепции своей жизни – преодолевать трудности.
На пляже мы ели с большим аппетитом. Обычно это были вареные яйца, перья зеленого лука, хлеб и редис. Редко – колбаса. «Любительская», «Эстонская» по 2 рубля 20 копеек или шпиг. Накупавшись до посинения мы плюхались, дрожа всем телом, за накрытый матерью импровизированный стол. А отец приносил бутылку «Лимонада». Его продавали в двух шагах от нас: на асфальтовой дорожке останавливалась тележка с напитками. Иногда мы получали мороженое по 10 копеек. Брат любил «Фруктовое», а я «Молочное». Мы, конечно, обожали брикеты и вафельные стаканчики, но это стоило уже 13 копеек или 15, если пломбир – такая роскошь позволительна была только у бабушки во время похода в кинотеатр.
Мороженое съедалось, а палочка стаканчик вовлекались в игру: можно было делать «пирожки» из песка или носить стаканчиком воду, пока он не расклеится, а палочкой отделывать свою крепость, чертить дороги, дырявить окна и бойницы.
Найти красивую ракушку – вот был праздник! Но воронежское водохранилище было богато плоскими шкатулками несъедобных устриц и крайне мало воспроизводило на свет вычурных улиток. И все же панцири их попадались нам. В отличие от устричных раковин, твердых, как камень, улиточные домики были хрупкими и ломались. А по цвету не отличались от устриц и речного дна – такие же зеленовато-бурые, нерадостные.
Из устричных ракушек необходимо было добыть вожделенный перламутр – это же драгоценность, годящаяся и для украшения, и для поделок, и для «секретиков». Этому Саша обучился в определенном возрасте, он каким-то образом вытачивал перламутровые поделки. Но занятие оказалось трудоемкое и малоинтересное – игрушки для нищеты, пытающейся в детстве хоть как-то развлечь себя, подпитываясь врожденной тягой к прекрасному.
На покрывале от мокрых плавок оставался след. Но сидеть на песке я не любила. Он был горячим и забивался под трусы. Это была та ложка дегтя, что портила прелесть отдыха: ноги, попа, живот и спина в белом песке. Он подсыхал, стягивая кожу, и мы снова срывались в воду, чтобы смыть с себя эту скрипящую кольчугу. Худые, поджарые, загорелые тела несутся по берегу, молча или с криком, врезаются в воду и с силой преодолевают ее сопротивление – вот оно, сое детство. Мир, порою казавшийся невыносимым. А сейчас, после сорока, так много обнаруживается в этом мире прекрасного и безвозвратно утраченного, что сердце сжимается от боли, и слезы застилают глаза.
Детское восприятие фрагментарно и ограничено. Мы просто впитываем в себя окружающую действительность, и не в силах обработать такой огромный объем информации, делим в памяти на локальные сектора. Вот так же отдых в городском парке подразделяется для меня на зоны. Здесь, на пляже, все зависело от выбранного места. Можно устроиться у моста – это место было предпочтительнее для взрослых из-за глубины. Мне нравилось ходить под недостроенным мостом, там как-то по-особому плескалась вода, и все звуки трансформировались в некое подобие музыки. Близость воды и немыслимых бетонных конструкций пугала меня. Казалось, что здесь, под мостом, река отчаяннее всего борется за свою свободу, которой уже не бывать. Может быть через столетия, когда разрушится мост, река будет еще жива, и омывая его останки, утопит все воспоминания о страшном индустриальном мире, в который было втиснуто мое детство. Но иногда реки проигрывают и пересыхают. Просто не хватает сил.
Середина пляжа была самой оживленной – здесь предпочитали размещаться семьи с детьми. В какой-то период тут появилась будка спасателя, совмещенная с прокатом катамаранов и лодок. Потом выстроили «пантон» с длинным ведущим к нему трапом. Внутри «пантона» растянулись дорожки для спортивных соревнований. Но там я купалась уже будучи подростком. А когда мне было семнадцать, будка спасаьеля обветшала, разрушенная и непригодная ни на что, кроме как спрятаться от дождя и покурить.
И был еще маяк! О, это сказочное, восхитительное строение. Не знаю, выполняло ли оно свою главную функцию (я поднималась на самый верх по крутой винтовой лестнице лишь однажды – и тогда там точно уже ничего не работало), но радости нам, детям, маяк доставил немало. Он высился, будто сказочная башня. Массивные окованные двери, стилизованные под старину, металлические лестницы, выкрашенные неизменно в черный цвет, ведущие на второй ярус, который деревянным настилом опоясывал башню. И горка, спускающаяся прямо в воду. Когда я была маленькая, с этой горки катались мальчики. Съехать с такой с головокружительной скоростью – от этого дух захватывало! Она была очень крутая и скользкая. Скоростной экспресс без промежуточных станций. Но я подрастала, а река уходила, и горка бессмысленно мокла теперь на мелководье – никто не рискнул бы скатиться с такой крутой высоты, чтобы отбить себе зад о речные камни. Горка теперь была функциональна только зимой. А летом под ней можно было лазить, как обезьянка, перехватываясь за металлические крепежные конструкции, собирать острые камешки, и пытаться забраться по крутому накатанному спуску наверх.
Дальше за маяком песчаный пляж обрывался. Здесь росла трава и кустарники – там было мало народу. В андроповские времена под сенью жидких посадок ютились в основном те, кто пришел на пляж с бутылочкой. Дно здесь было неухоженное и вода мутная.
В дни моего детства водохранилище и пляж содержались в относительном порядке за счет коммунистических субботников на предприятиях. Позже весь этот добровольно-принудительный экологический десант накрылся медным тазом, и река выглядела устрашающе, зарастая тиной. В водоеме постоянно находили какие-то кишечные палочки, то холеру, то даже Палочку Коха. А может, это были злонамеренно распространенные слухи, мотивация которых мне неясна.
От палящего солнца на пляже можно было укрыться под сенью маленького лесопарка. Он представлял собою узкую полоску соснового массива, обильно напичканного развлекательными аттракционами. Здесь было все самое любимое советскими детьми. Автодром: можно было взять велосипедики, машинки и лошадки на колесах на прокат и ездить по пересеченной местности с мостиками, поворотами и дорожными знаками. Деревянная карусель для малышей – с лошадками, саночками и машинками. Моя любимая «Ромашка» – единственная карусель, на которой, преодолевая боязнь высоты, я каталась – там как-то жестко все фиксировалось, казалось надежным. Был «Ветерок» – аттракцион на цепях. Я никогда так и не решилась прокатиться на нем. «Сатурн» – дань космической эпопее. А еще были качели и разные скульптуры деревянного зодчества: богатырей, Змея Горыныча и камень – указатель, ка в сказке. Зимой на центральной аллее в парке заливали длиннющую ледяную горку – можно было катиться до самого маяка, а при наличии определенной экипировки (кусок оргалита под попу) – вылететь на лед водохранилища! На горке всегда было столпотворение. Но девочкой не слишком приятно попадать в кучу-малу из орущих пацанов. С горки возвращались насквозь промокшие, а иногда в синяках и ссадинах. Хорошо, если мне удавалось пойти туда с братом – я чувствовала себя под его защитой.
В парк или из парка мы всегда проходили мимо «Манежа» – в нем тренировались спортсмены. Крыша у этого здания была надувная. Меня это восхищало. Само слово «манеж» вызвало у меня представление о каких-то чудесах, творящихся там внутри. Грезились лошадки с плюмажем, акробаты и канатоходцы. Но это был спортивный манеж. Внутри густо пахло потом. Я лишь однажды заходила туда и только раз видела крышу манежа сдутой. Это меня рассмешило: про компрессоры я знать не знала тогда, и все гадала, сколько велосипедных насосов понадобиться, чтобы заново накачать купол?
Теперь парк «Дельфин» кажется заброшенным. Я узнала об этом по фотографиям, случайно найденным в интернете. Обветшал и разрушается маяк, зарос автодром. Смотреть на это так грустно, потому что нет возврата в детство. В то прекрасно советское детство, где даже для нас, бедных детей из простых рабочих семей, было столько радости. И бесполезно вопрошать, почему? История вершит свой суд неумолимой длянью. Выносит приговор и нашему прошлому, и нашим воспоминаниям. И в Google Maps я нахожу фотографии заброшенного парка. Кому-то нравятся эти снимки – выглядят они, как интерьеры апокалипсиса, завораживают своей конечностью. А я с печалью в сердце понимаю: все архиважное для меня. Все, что пытаюсь воскресить и удержать в своей памяти, в реальной жизни ушло в небытие. И никому, кроме меня уже не интересно.
