Read the book: «Алексей Хвостенко и Анри Волохонский. Тексты и контексты»

УДК 821.161.1(092)А.Х.В.

ББК 83.3(2=411.2)6-8А.Х.В.

А47

НОВОЕ ЛИТЕРАТУРНОЕ ОБОЗРЕНИЕ

Научное приложение. Вып. CCLXX

Составитель И. Кукуй

Алексей Хвостенко и Анри Волохонский: тексты и контексты. – М.: Новое литературное обозрение, 2024.

Совместное творчество поэтов Алексея Хвостенко и Анри Волохонского, писавших в соавторстве под псевдонимом А. Х. В., – уникальный феномен. Коллективное письмо – само по себе нечастое явление в русской литературе, тем более когда ему удается достичь удивительного сочетания герметичной поэтики и массовой популярности. Сборник, посвященный творчеству двух легендарных фигур советского андеграунда и эмиграции третьей волны, объединяет в себе произведения разных жанров. Словарные статьи, воспоминания, рецензии, интерпретации и комментарии занимают в нем равноправное место рядом с голосами самих поэтов. Наряду с новыми исследованиями поэзии А. Х. В. в книгу вошли уже публиковавшиеся, но труднодоступные материалы, а также произведения Алексея Хвостенко и Анри Волохонского, не вошедшие в представительные собрания их творчества. Издание сопровождается исчерпывающей библиографией, в которую, кроме потекстовой росписи прижизненных и посмертных публикаций А. Х. В., включены как отзывы современников, так и работы молодых ученых, для которых поэты – уже вполне официальные классики, а их произведения – приглашение к поискам новых исследовательских путей.

В оформлении обложки использован рисунок Василия Аземши

ISBN 978-5-4448-2458-0

© И. Кукуй, составление, предисловие, 2024

© Авторы, 2024

© В. Аземша, рисунок на обложке, 2024

© А. Хайрушева, дизайн обложки, 2024

© OOO «Новое литературное обозрение», 2024

МИЧУРИНЫ СЛО́ВА
ОТ СОСТАВИТЕЛЯ

 
Стараньями нашими прежние чувства
Алмазом сверкают в оправе искусства
Что прежде валялось как сгнившая падь
То в наших делах расцветает опять
Да, мы садоводы, Мичурины слова
В котором искусства таится основа
Мы пальцы всех рук что срывают плоды
Мы ступни всех ног что вскопали сады
 

А. Х. В. Касыда министру культуры

«Читатель! Здесь собраны сочинения всех далее вперед смотрящего поэта Алексея Хвостенко», – такими словами Анри Волохонский сопроводил составленный им (анонимно!) итоговый том¹ поэтических сочинений своего друга и соавтора. Настоящий сборник также носит характер предварительного итога. В нем представлены наиболее существенные, на взгляд составителя, отклики на творчество двух вперед смотрящих поэтов – как по отдельности, так и в соавторстве, – а также те их произведения, которые были опубликованы, но по разным причинам не вошли в собрания их сочинений: уже упомянутую «Верпу», трехтомник Волохонского и «Всеобщее собрание произведений А. Х. В.»². Наряду с уже публиковавшимися, часто малодоступными исследованиями, сборник включает в себя целый ряд новых статей, обозначающих те направления, в которых может двигаться и филологическая мысль, и взгляд заинтересованного, терпеливого и вдумчивого читателя.

Наследие А. Х. В. (в дальнейшем мы будем пользоваться этим коллективным псевдонимом, имея в виду как совместное творчество А. Х. и А. В., так и их личные произведения) – уникальное явление в русскоязычной литературе. Дело не только в том, что коллективное литературное творчество – явление в целом нечастое, и нельзя не согласиться с Полиной Барсковой, отметившей в предисловии к последнему интервью Волохонского, что голоса двух поэтов, «столь различных личностно, но столь близких творчески», «соединились престранным и чудесным образом»³. Вряд ли можно найти другой такой случай, когда герметичность поэтики (это касается не только Волохонского, традиционно считающегося «герметичным поэтом», но и в значительной степени Хвостенко, которого Волохонский, старший по возрасту, в анкете Константина Кузьминского назвал своим учителем наряду с Хлебниковым⁴) и массовая популярность сочетались бы в одном (пусть и коллективном) лице. Конечно, основным медиатором здесь выступал Алексей Хвостенко, чье песенное творчество стало особенно популярно после начала сотрудничества с группой «Аукцыон»; однако едва ли не большую роль сыграла знаменитая песня Волохонского «Рай», в исполнении Гребенщикова вошедшая в культовый фильм «Асса»⁵.

Песни имеют различный удельный вес в корпусе текстов А. Х. и А. В. и не исчерпывают их совместного творчества. То, что их объединяет, критик Игорь Гулин сформулировал в рецензии на «Всеобщее собрание произведений» А. Х. В. так:

В каждом самом пустяковом тексте Хвостенко и Волохонского есть чувство светлой и бессмысленной гармонии, пронизывающей все мироздание. Единственное необходимое умение – заметить ее и поймать кайф. Последнее этому тандему Хвостенко–Волохонский, кажется, удавалось лучше, чем кому-либо в русской поэзии⁶.

Критик прав в том, что именно поискам светлой гармонии и наслаждению от возможности запечатлеть ее посвящена каждая строка этих двух вперед смотрящих поэтов. Ответ на вопрос, бессмысленна ли эта гармония, можно найти как в произведениях самих поэтов⁷, так и во многих – если не всех – публикуемых здесь исследованиях. Представляется, что один из ответов может быть таким: именно смелость и искусность в скрещении смыслов дала А. Х. В. право писать о себе – разумеется, в ироническом, но вместе с тем и серьезном ключе – как о Мичуриных слова.

Сборник объединяет в себе произведения разных жанров. Словарные статьи, воспоминания, рецензии, исследования и комментарии занимают в нем равноправное место рядом с голосами самих поэтов. Читателю предоставляется возможность как получить информацию о жизни и творчестве А. Х. В. из первых и из вторых рук, так и познакомиться с самими текстами и возможностями их интерпретации. По тому же принципу составлена и библиография, в которую, кроме потекстовой росписи прижизненных и посмертных публикаций А. Х. В., включены голоса современников и, наряду с ними, работы молодых исследователей, для которых поэты – уже вполне официальные классики, а их произведения – приглашение к поискам новых исследовательских путей.

Об остальном скажут сами тексты. Поскольку писались они в разное время и в разных условиях, в них неизбежны повторения, которые, однако, позволяют проследить за мифологией, складывавшейся вокруг А. Х. В., и увидеть значимость отдельных событий и фактов внутри этой «творимой легенды». В стремлении сохранить индивидуальный голос мемуаристов, критиков и исследователей, мы сохранили в ряде случаев особенности авторского написания. Составителю остается лишь, вслед за одним из авторов сборника, пригласить читателя в этот «особый поэтический университет, который еще ждет как своих исследователей, так и студентов»⁸, и подчеркнуть, что университет этот, согласно духу А. Х. В., – Свободный.

Илья Кукуй

А. Х

Алексей Хвостенко
ПОРТРЕТ СЕБЯ
(СЧИТАЛКА)⁹

 
изоляция верпы
это тщательно залатанный шар
десять шаров
и один маленький шарик
похожий на теннисный мяч
потом
это шар
убегающий в сторону другого шара
тоже залатанного
и тоже похожего
на своих близнецов
потом
это шар
подвешенный на просушку
рядом с третьим шаром
вымоченным в вине
и заляпанным чем-то
(впрочем это потом)
потом
это шар
наблюдающий тень своего четвертого шара
летящего над обводным каналом
от лиговки до александро-невской лавры
потом
это шар
своего пятого шара
как будто умеющего читать мысли
и что-то такое знающего
в нескольких метрах от себя
потом
это шар
шар и еще уцелевший
в шестом шаре
(плод того – другого шара
размером несколько большего)
потом
это шар
это шар перед зеркалом
изучающий контуры
седьмого по счету шара
потом
это шар
страстно желающий познакомиться
с некоторым подобием
своего восьмого шара
который постоянно
стоит в очереди за сигаретами
или курит в тамбуре
потом
это шар
принимающий участие
в похоронной процессии
и оплакивающий смерть
своего девятого шара
и наконец
это шар
десятого шара
(просто десятого шара)
и ничего больше
 
 
итак
изоляция верпы
это
перечисленные выше десять шаров
и один
маленький шарик
похожий
на
теннисный мяч
 

<1966?>

ЯЗЫКОМ ФАКТОВ

Хвосте́нко, Алексей Львович [14.11.1940, Свердловск (Екатеринбург) – 30.11.2004, М<осква>, похоронен на Перепечинском кладб.] – поэт, прозаик, музыкант, художник¹⁰.

Дед, Василий Васильевич Х<востенко>, еще до революции перебрался в Англию. Вернувшийся в сов. Россию, расстрелян.

C детства жил в Ленинграде. Окончил специализированную английскую школу на Фонтанке, где отец – известный переводчик Л. В. Хвостенко – преподавал американскую литературу (в этой же школе классом старше учился К. Кузьминский). Образование продолжил в художественной школе, затем – в Театральном институте. Жил на случайные заработки, занимался художественно-оформительской работой, некоторое время работал в Управлении по охране памятников; неоднократно попадал под суд по обвинению в тунеядстве.

С конца 1950‑х участвовал в неофициальной культурной жизни, был постоянным посетителем Малой Садовой и «Сайгона», собирал у себя дома широкий круг друзей, включая Л. Аронзона, Л. Богданова, И. Бродского, Ю. Галецкого, А. Кондратова, Т. Никольскую, Ю. Сорокина, К. Унксову и др., прозвавших его «Хвостом». Писал стихи, прозу («Сообщение о делах в Петербурге»), пьесы, сочинял и исполнял песни, которые получили популярность в неофициальных кругах Ленинграда и Москвы. Более 100 песен¹¹ и несколько пьес написал вместе с А. Волохонским под общим псевдонимом А. Х. В.

В 1963 создал литературное направление «Верпа», в 1966 вступил в группу Хеленуктов. Несколько коротких пьес, написанных в соавторстве с Л. Ентиным и художником Ю. Галецким, послужили образцом для ряда хеленуктических «драмагедий». В 1966 Вл. Эрль выпустил под маркой издательства «Польза» несколько его машинописных книг: «Десять стихотворений Верпы, посвященных Игорю Холину» (1965), «Подозритель» (1965), «Три цикла Верпы» (1965–66) и др., а позже составил и выпустил собрание его сочинений «Верпа и ее окрестности» (Арзамас: Палата мер и весов, 1971. 424 с.). Стихотворения печатались в журнале «Часы» (1977), вошли в антологии «Острова» (1982) и «У Голубой Лагуны».

Занимался живописью и графикой, создавал полуабстрактные картины и работы в духе поп-арта, позже – скульптуры из дерева. В 1968 переехал в Москву.

В 1977 эмигрировал и поселился в Париже. В 1978–86 вместе с В. Марамзиным издавал журнал «Эхо», в котором печатались многие неофициальные литераторы Ленинграда. Продолжа<л> совместное творчество с А. Волохонским – пи<сал> тексты песен, перекладыва<л> их на музыку и исполня<л> под гитару. Тексты имеют иронический, абсурдистский, часто – пародийный оттенок. Выпустил ряд книг, записал несколько кассет и дисков своих песен. Возглавля<л> художественный клуб «Симпозиум»¹², который выпуска<л> журнал «Стетоскоп»; вице-президент Ассоциации русских художников и писателей в Париже; член Международной Академии русского стиха.

В 1990‑е неоднократно приезжал в Россию, выступал с концертами в Петербурге и Москве. Записал вместе с рок-группой «АукцЫон» альбомы «Чайник вина» (1992) и «Жилец вершин» (1995).

В апр<еле> 2004 получил российское гражданство. На вечере в лит<ературном> музее «20 лет ДООСа» официально принял титул «Друг ДООСа». По его словам – «Из всего, что делается сейчас в поэзии, мне ближе всего ДООС».

<Д. Северюхин,> А. Рябчикова

ИНТЕРВЬЮ

ИНТЕРВЬЮ ВАДИМА АЛЕКСЕЕВА С АЛЕКСЕЕМ ХВОСТЕНКО
28 ИЮНЯ 2004, ПАРИЖ – 22 НОЯБРЯ 2004, МОСКВА¹³

– Алеша, вы начинали как график; затем, вместе с Михновым, стали делать спонтанные работы.

– Разумеется, но Михнов сам подражал Поллоку в то время¹⁴. И мы как-то сообща этим занимались. Но Михнов-Войтенко так и продолжал этим заниматься до конца своей жизни, а я ушел в сторону. Конечно, когда я был молодым человеком, увлекался всякими направлениями – и Поллоком, и поп-артистами. На выставке у Киры Сапгир было неизвестно что, были представлены и поп-артистские работы, и Поллок – солянка из разных стилей. Тем не менее я пытался все это объединить во что-то общее. Мне хотелось бы, чтобы эти работы звучали в одной струе. Но постепенно нашел свой собственный стиль и работаю в нем. Геореализм¹⁵ – стиль, который я изобрел, взял свое название, вернее я ему дал название, от земли, в первую очередь как от первобытного хаоса, беспорядка – до геометрии, то есть абсолютного покоя и уравновешенности. И именно эти два начала, на мой взгляд, и создали тот стиль, который мне присущ в современных работах.

– В коллажах?

– Коллажи появились спонтанно. В Париже я работал в коммерческом искусстве, занимался рекламой, всякой прочей чепухой и из обрывков бумаги стал лепить какие-то маленькие штучки, и постепенно это вылилось в такие более большие формы. Когда я начинал все это делать, я был довольно бедным человеком, и мне казалось, что потратить пять франков на лист бумаги – очень дорого. Один друг сказал мне: «Когда ты получишь пятьсот франков за свою первую работу, тебе не будет казаться это дорого». Так и получилось – теперь мой коллаж стоит тыщу евро. И я не удивлюсь, если они когда-то будут стоить и дороже.

– Как скульптор вы до сих пор занимаетесь абстракцией.

– Основная моя работа – именно скульптура, а не графика. Скульптура – моя профессия. Графикой я занимаюсь постоянно, но для меня это пробежка, рывок к скульптуре. Скульптура мне позволяет осуществить большие формы, что я не смог бы сделать в графике. Скульптурой я зарабатываю себе на жизнь, это единственная возможность поддержать свои ресурсы и свое существование. Однажды я нашел человечков – один мой приятель открыл брошенный магазин, в котором была масса заготовок для игрушек, в том числе для человечка Бэбифута, и отдал их мне. И я их постепенно использовал, сделал довольно много работ с ними, но мало-помалу они кончились. И начался другой период, без человечков. Сейчас принесли несколько фрагментов, которые я мог бы включить в свои скульптуры, – какие-то доски резные, коряги, я сам нашел несколько заржавленных железяк. Использую их со временем, когда найду себе место здесь, если, конечно, не буду возить их с собой взад-вперед. А может, и не использую. В Питере я еще не исследовал помойки, так же как и в Москве – здесь у меня нет еще мастерской. Надеюсь, что в Москве у меня рано или поздно образуется какая-то мастерская.

– Вы как ренессансный человек – песни, стихи, спектакли, рисуете, лепите, пишете.

– В первую очередь я считаю себя поэтом. Тема стихов и песен – абстрактно-лирическая, назвать сложно, лучше послушать. Стихи начались раньше. Но более-менее профессионально заниматься искусством я начал, конечно, как художник. Я увлекался и Поллоком, и поп-артом. Молодой человек всегда увлекается абсолютно разными вещами. Не знаю, кто я больше – поэт или художник? И то и другое вместе взятое. Французы называют это artist complet, артист на все руки, ренессансный персонаж. Еще я занимаюсь театром как режиссер и пишу для театра пьесы. Для меня занятия всеми искусствами – совершенно одно и то же. Древние греки называли все, что делается в искусстве, «музыкой». Пластика, танец, театральная мизансцена, слово, записанное на бумаге, – для меня тоже музыка.

– Иными словами, молодая горячая голова, каких в то время было много в Петербурге.

– Мы называли себя битниками. В ту пору модно было читать Джека Керуака, Аллена Гинзберга, нам казалось, что нужно ходить в драной одежде запущенной, с нечесаными грязными волосами. Сейчас, наверное, никто не помнит, кто такие битники. Образование у меня в высшей степени незаконченное. Школьное есть, конечно. Учился я в 213‑й английской школе, которую организовал мой папаша и был там преподавателем¹⁶. Но в школе ничего не сложилось, оттуда я ушел довольно рано. После седьмого класса меня выгнали за хулиганство и хроническую неуспеваемость, и заканчивал я уже обычную школу. Но в 213‑й учился ККК – Константин Константинович Кузьминский¹⁷, с которым мы до сих пор дружим. Костя живет в Америке и купил сейчас дом где-то на севере от Нью-Йорка. Позже он организовывал первые квартирные выставки.

– Как вы учились рисовать?

– Рисовать я начал учиться в Герценовском институте на графическом факультете, потом учился у барона Штиглица, в Мухинском училище¹⁸. А до этого взял один урок у одного монгола из питерской Академии художеств. Монгол поставил передо мной бюст Маяковского, единственное, что там было, и показал мне, как его зарисовать. Это был первый и единственный урок рисования, который я получил в своей жизни. Это происходило в доме творчества писателей в Комарове, Териоки это называлось раньше, где жил мой отец. Папа был филолог, переводчик и поэт, но как поэт никогда не печатался. Комаровская жизнь помнится довольно смутно – ходили на пляж, собирали ягоды, грибы, ловили рыбу в каких-то озерах. Бруй¹⁹ там жил позже, с ним я встретился только в Париже. До Ахматовой я так и не добрался, хотя Бродский меня заманивал к ней. Но меня как-то не очень тянуло со знаменитыми личностями знакомиться.

– А как же Акимов?

– Я в начале 60‑х годов пытался учиться в нескольких институтах, в Институте имени Герцена, в Мухинском училище, куда ходил на подготовительные курсы и поступил на следующий год. А потом я перешел в Театральный институт и учился у покойного Николая Павловича Акимова. Это был великий режиссер и очень хороший художник. Чего-то он рассказывал, показывал, объяснял, втолковывал, но основным уроком была свобода творчества. Там можно было делать все что угодно, даже абстрактные вещи. Акимов привил мне любовь к режиссуре. Но я зашел и вышел, проучился месяца два или три. Когда мы устроили нашу первую выставку, Акимов пришел, посмотрел на мою картину «Портрет бабушки», которую я сделал из разных материалов, подобраных на улице. Сказал, что бабушка не плавает, и стал ее критиковать: «Ничего – красиво, элегантно, но картина будет пылиться!» Я только что прочитал тогда Беккета, «Последнюю магнитофонную ленту»²⁰, рассказал ему содержание этой пьесы, и ему мой пересказ очень понравился, по-моему. Он ушел, и после этого мы больше никогда не виделись.

– Как появился ваш соавтор Волохонский?

– С поэтом и философом Анри Волохонским мы всю жизнь работаем вместе. Начинали мы с песен, потом стали писать вместе басни, затем пьесы, первой из которых стал «Первый гриб». Мы написали ее в расчете поставить на сцене, носили даже в ТЮЗ к Зяме Корогодскому²¹. Пьеса везде понравилась, но ставить ее отказались, сказав, что она полна анахронизмов и еще каких-то намеков, неприличных для советской власти. Анахронизмов в чисто языковом, лингвистическом плане. В общем, так ее и не поставили нигде. И Корогодский предложил нам с Анри написать ему пьесу по «Марсианским хроникам» Брэдбери, был такой писатель-фантаст американский. Мы этого, конечно, делать не стали. На этом наше знакомство с Корогодским закончилось. Содружество АХВ продолжается до сих пор, недавно в Москве вышла книжка текстов наших песен²².

– Церковь греческая еще стояла?

– Стояла. Я видел, как ее ломали, – у меня какие-то стихи даже есть на эту тему²³. Бродский тоже чего-то написал. Тогда ведь все жили рядом – я на Греческом, а Бродский на Пестеля. Екатерининский садик, сквер у Зимнего стадиона. Основная тусовка происходила в «Сайгоне». Сайгон и Малая Садовая, где собирались поэты и прочая левацкая публика, существовали одновременно²⁴. До этого собирались на кухнях. Тогда компания, которую Костя Кузьминский называл «ахматовские сироты», не была главной, были и другие поэты. В Москве были смогисты, лианозовцы, Зверев, Яковлев, Харитонов, все ныне покойные. В Питере были Хеленукты во главе с Эрлем, Володей Горбуновым. У меня был собственный кружок под названием «Верпа». «Верпа» – это Анри Волохонский, я и Леня Ентин²⁵. Результатом стала книжка «Институт Верпы», которую издала в Нью-Йорке Юля Беломлинская, а за ней митьки в «Красном матросе». Того же времени поэмы «Подозритель» и «Эпиграф». Поэма «Слон На» была напечатана в Питере совсем недавно, несколько лет назад, покойным Аллоем²⁶, который покончил с собой при странных обстоятельствах: вернулся в Париж, купил квартиру, машину, перевез оборудование, поехал в Питер закончить свои дела и повесился. Жена Таня до сих пор продолжает его дело, выпускает исторические книжки.

– Многие уходили тогда в детскую литературу – Голявкин, Григорьев, Холин, Сапгир. Был очень популярен Хармс, обэриуты. Почему для вас был важнее классицизм?

– Мой отец очень дружил с Маршаком, сотрудничал с ним как переводчик, и у меня было много его книг, подписанных им самим. Для меня самый важный поэт всегда был Хлебников. Он больше всего на меня повлиял. Что касается обэриутов, то, впервые прочитав их в самиздате, я был удивлен схожестью с тем, что я делаю. Так что не могу сказать, что они оказали на меня какое-либо влияние, – к тому времени я уже делал собственные вещи. Разумеется, классицизм – Державин, Сумароков оказали на меня большое влияние. Еще Катулл, Тибулл, Проперций, Марциал. Безусловно, Данте, Петрарка. Больше всего, конечно, Шекспир. Вслед за Ларошфуко я пишу максимы.

– Один из ваших опусов называется «Опыт постороннего творческого процесса». Позиция наблюдателя жизни вам ближе, чем ее участника?

– Я бы сказал, скорее исследователя. Или открывателя. Вообще я намеренно зашифровываю свои стихи, чтобы они имели многозначность. Чтобы прочитать их было непросто. Чтобы в каждой строчке был заключен не один, а несколько смыслов. У меня есть серия стихов под названием «Трехголосые двустишья», где я пытаюсь в двух строчках дать три смысла стихотворению.

– Как трехсмысленность совмещается с импровизацией?

– Импровизация, конечно, стоит на первом месте. Я очень любил джаз. Круг джазменов в Питере довольно обособленный. Первый профессиональный джазовый оркестр был у Вайнштейна²⁷. Там играли мои приятели Слава Чевычелов, Рома Кунсман, Гена Гольдштейн. Рома переселился в Израиль, где стал правоверным евреем и не мог играть по субботам. А для музыканта главная работа – пятница и суббота. Так он и перестал джаз играть. Затем он переехал в Америку. Но еще в Питере, когда мы случайно встретились на улице, он сказал, что увлекся Хиндемитом и сочиняет совсем другую музыку. Гольдштейн приезжал ко мне сюда в Париж, хотел почему-то, чтобы я сочинил какую-то музыку на его тексты – он написал какие-то английские песенки. Казалось бы, должно быть наоборот, и я ему сказал: «Слушай, Ген, все-таки ты музыкант, а не я! Я – поэт». Там же играл Сева Новгородцев, который на моей первой пластинке даже наиграл немножко на флейте в последней пьесе²⁸. Я ведь почти три года прожил в Лондоне, снова «болтаясь меж двумя столицами». Это вечная моя судьба – мотаться между всеми столицами мира.

– Многие ваши песни имели барочную основу.

– Классика для меня в первую очередь – барочная музыка, Бах, венецианцы. Оттуда появились и песни, но вдохновил меня на их сочинение Глеб Горбовский, написавший «Когда качаются фонарики ночные». Мы с ним дружили года с 60-го, он одно время даже жил у меня, спасаясь от клопов. Они его одолели, и он пришел жить ко мне на 5‑ю Советскую, пока у него травили насекомых.

– Вы переезжаете в Москву не впервые. Помните свой первый переезд?

– Да, я женился тогда на Алисе Тилле и поменял свою комнату на Греческом проспекте в Питере на комнату в Мерзляковском переулке в Москве. Потом, когда я эмигрировал²⁹, я оставил эту комнату Алисе. И она благополучно из этой комнаты сделала квартиру, так что считает, что часть этой квартиры принадлежит мне – одна комната, по крайней мере.

– Существует извечная проблема выбора Москвы и Питера. Как вам удавалось жить «меж двумя столицами»?

– Для меня не было такой проблемы. В Москве я находил замечательных поэтов и особенно художников. Я всегда считал, что московские художники выше, серьезнее, основательнее, чем питерские. Что касается питерской школы, то она в основном базировалась на так называемых «ахматовских сиротах», но была довольно далека от меня. Хотя я очень дружил с Бродским, когда мы были молодые люди еще совсем и жили рядом, но постепенно разошлись, и, несмотря на все мое уважение к его труду, вся его школа мне стала довольно далека. Гораздо ближе мне стал Заболоцкий, обэриуты, московская школа – Холин, Сапгир.

– В Москве был Геннадий Айги.

– Айги был слишком для меня заумный, а его поэзия – малосодержательна. Его поэзия знаковая скорее, чем содержательная, нет месседжа настоящего, сообщения в ней нет, на мой взгляд. А такие поэты, как Стас Красовицкий, Хромов, Виноградов, вообще московская школа, всегда вызывали во мне восхищение. Были и другие поэты в Питере, которые, конечно, оставили глубокий след в моем творчестве, – Уфлянд, в первую очередь, и Глеб Горбовский. Горбовский – в песенном, а Уфлянд в чисто поэтическом. Уфлянд недавно выступал в Питере, Горбовский сейчас стал уже старый человек. Конечно, в нем нет того запала – и то, что он пишет, как-то немножко неинтересно читать.

– Чем вы объясняете расхождение с Бродским? Ваша жизнь шла параллельно: оба поэты, соседи, тунеядцы.

– Постепенно все это произошло. Не могу сказать, что мы сразу разошлись, step by step. Прежде всего, нас жизнь развела сама по себе, мое увлечение другой совершенно поэзией тоже. Других вещей не было. Честно говоря, с некоторых пор я стал считать, что стихи Бродского – вообще не поэзия. Это некий ритмический набор слов, который передает состояние автора и его эмоциональный настрой. И больше ничего.

– А это разве не может быть названо поэзией?

– Может, конечно! Но для меня – нет.

– Почему в таком случае вам ближе Холин?

– А Холин – другое дело. Холин изобретателен. Холин вечно что-то выдумывает. Точно так же, как и Сапгир. У Холина была целая поэма, «Земной шар умер», где перечисляются все гении, меня он тоже вспоминает несколько раз в разных контекстах. Тогда все считали себя гениями. Гений – и никаких сомнений. СМОГ – самое молодое общество гениев. Сейчас – век возрождения, и все начали писать. Когда человек говорит, что закрывает мировое искусство, спорить с такими людьми не надо, пускай закрывает. С Холиным меня познакомил Сапгир. Я одно время жил в подвале, который ему выделило общество пожарников. Сам Холин в мастерской не жил, только приходил иногда. И он мне каждый день выдавал по серебряному рублю, чтобы я сидел и писал стихи. Я писал и даже сделал ему какую-то картину в подарок. А Сапгира ко мне в Питере привел покойный Алик Гинзбург. С ним мы дружили до самой смерти, он приезжал и выступал в моей мастерской, которую я превратил в клуб «Симпозион», оказавшийся сборищем русских людей. Холин устроил вечер у Стацинского, а я написал статью об этом в «Русскую мысль», которая так и называлась: «Умер земной шар».

– Выходит, у Бродского мало смыслового плана?

– Пожалуй, да. Он неизобретателен, вот что я хочу сказать. Он классицист. Он встал один раз на какие-то рельсы и с них не съезжал никогда. Он мне еще в молодые годы, когда нам было двадцать с небольшим лет, сказал: «Хвост, ты увидишь, я получу Нобелевскую премию!» И он ее получил. Он делал все, чтобы ее получить. А для того, чтобы это сделать, нужно работать в одном направлении. Он так и трудился.

– Лимонов тоже хотел, но не получил.

– Лимонов, может быть, хотел, но не смог. Нобелевский лауреат должен вести особый образ жизни, это точно совершенно – и палитра его деятельности должна быть очень широкой, он должен преподавать, он должен читать лекции, просвещать, еще что-то делать.

– Вас, как и Бродского, судили за тунеядство. Но для Бродского с этого суда началась мировая слава, на его защиту встала вся интеллигенция, вы же так и остались битником.

– Меня судили за тунеядство раньше, и Бродский прибегал хлопотать, чтобы меня простили. Были фельетоны, где мы все фигурировали – Бродский, Ентин, я, Роман Каплан³⁰.

– В Москве был тогда опубликован фельетон «Бездельники карабкались на Парнас» ³¹.

– Да, еще «Помойка номер восемь»³² – про Рабина и компанию. Первый мой суд закончился смешно – тем, что меня приговорили к поступлению в университет. Меня спросили: «Чем вы занимаетесь сейчас?» – «Я пишу стихи». – «Как, вы пишете стихи и не имеете никакого образования?» Я сказал, что считаю необязательным иметь образование. Они ответили, что обязательно нужно иметь образование: «Давайте договоримся с вами так: вы пойдете на какое-нибудь филологическое отделение и будете изучать филологию». Я сказал: «Ну хорошо – тогда я постараюсь поступить в университет, на филфак». На этом мы и договорились. В то время, когда меня арестовали, я писал стихи и на филфак поступал уже после всех художественных образований. А потом меня два раза еще арестовывали по тунеядству, но до суда дело не доходило, а отправляли в психушку и там держали. В первый раз, на Пряжке, я попал на койку, на которой лежал до меня Бродский, и там провел месяц целый. Второй раз мне еще больше повезло: я целых полгода провел в другой психушке, в Ленинградской областной больнице психиатрической, где попал на инсулиновую шокотерапию за то же самое, за тунеядство.

– Сложно было жить не работая?

– Так я зарабатывал довольно много, но все это были заработки левые – то работал фотографом на пляже, то мыловаром в прачечной, то еще что-то такое. Фотографом я работал в Крыму на пляже, а деньги пропивал в Коктебеле на Киселевке³³. Там все кому не лень работали. Иногда меня приглашали и в дом Волошина, попеть что-нибудь, например, и я пел.

– А как вы впервые оказались в Москве?

– Впервые я попал в Москву через Тарусу, куда мы приехали с одной девушкой и ночевали в стогу сена, а утром крестьянин нас вилами оттуда выковыривал. В Тарусе я был один раз, на выставке моих друзей в 61‑м году, там выставлялись Эдик Штейнберг, Валя Воробьев и компания. Воробьев выдумывает, что я там все лето провел³⁴. Там я был один день. Ночевал в стогу сена с какой-то девушкой, а утром меня крестьяне выкалывали оттуда вилами. С тех пор я там и не был никогда. Тогда там была одна из первых левацких выставок, где были Воробьев, Яковлев, Штейнберг, Гробман. Потом в Питере мы сделали квартирную выставку на 7‑й Советской улице с Михновым, Богдановым и Юрой Галецким. В комнате на Тверской, где жила бывшая к тому времени жена Сапгира, Кира, я устроил свою первую в Москве квартирную выставку. Одна выставка в Питере и одна в Москве. Больше я выставок не делал.

– Тридцать лет назад питерский андеграунд был легализован на выставках в ДК Газа и «Невский». Где тогда были вы?

– Так получилось, что я не участвовал в питерских больших выставках по тем или иным причинам, хотя и мог. Меня никогда не было, лето я всегда проводил в Крыму, халтурил, фотографировал заезжих курортников. Доходное было занятие, три фотографии – рубль. В день я иногда зарабатывал по триста рублей. Но потом отправлялся в Коктебель и начинал поить всю местную публику на знаменитой Киселевке. Там жил художник Юра Киселев, а я приезжал и пьянствовал. Все это продолжалось до самого моего отъезда. В доме Волошина был свой круг, Киселевка была более демократичным местом. Туда мог приехать кто угодно, и все помогали дом достраивать и перестраивать. Кого там только не бывало, Олег Целков приезжал со своей Тонькой, Толстый³⁵ что-то там делал, а я в основном спаивал гостей. Но с Толстым я познакомился уже в Париже. Кончилось тем, что зимой, когда Юры не было, дом спалили.