Городской блюз

Иногда по воскресеньям Василий ночью шел кататься на третьем трамвае. Редкие гости города, не сумев отыскать карту Орска в приложении, обращались к местным и узнавали, что на третьем трамвае можно проехать по проспекту Ленина, а затем по Краматорской улице, а уже далее мимо парка Строителей прямо к Никелевому заводу, где водитель высаживал одинаково одетых и угрюмых рабочих, затягивал рельсы в петлю и пускался в обратный путь по симметричному маршруту.

Однако Василий, как и большинство коренных орчан, знал, что после двенадцати вагоновожатый переводит стрелки и везет немногочисленных непутевых на законечную остановку. На ней трамвай останавливается, водитель в одно мгновение рассеивается в звездном небе, пугающе бесшумно расплываются двери, и пассажиры всякий раз несколько настороженно покидают вагон и оказываются посреди степи, монотонно затушеванной голубоватым лунным светом. Кто-то отправляется собирать ковыль, который можно будет заварить вместо подорожавшего эрл грея, кто-то вытаскивает из рюкзака фотоаппарат и замирает в ожидании у нор сурков или слепышей, чтобы сделать очередной снимок на последнюю страницу «Большой Орской Газеты», кто-то просто расстилает неподалеку плед и начинает пересчитывать звезды, отмечая каждое несоответствие стандартам в блокноте с логотипом «Метеорск».

Василий выходил из трамвая последним и останавливался прямо у путей, устремляя взгляд в сторону набухшей луны, готовой разбрызгаться на флегматичную уральскую степь. Василий боялся, что лунная каша окажется невкусной, а еще больше он почему-то боялся того, что двери трамвая захлопнутся, и вагон без Василия покатится к следующей законечной станции.

Утром понедельника Василий просыпался, чтобы позавтракать ячкой и отправиться на завод.

***

Пока хлебокомбинат не закрылся, буханка автохтонного стоила четыре рубля с небольшим. Федора отправляли через дорогу в магазин «Удача», где он на двадцатку прикупал к свежеиспеченному кирпичу футбольный еженедельник с глянцевым постером и получал на сдачу еще четыре рубля.

Зимой Федор не откусывал от буханки по пути домой, но все-таки пролистывал прессу, иногда увлекаясь и забывая на переходе помотать головою по сторонам. Так его тогда и прижучили уже на домашней стороне улицы, зондирующего турнирную таблицу и победоносно ощерившегося в честь непривычно высокой позиции московского «Спартака». Хулиганы были пожухлые, с семечками и хотели от него пять рублей, а когда Федор оформил отказ, один из них вынул такой вот нож, которым соскабливают масло на хлеб, и начал угрожающе бормотать.

Федор растерялся, и заплакал, и даже просил, пожалуйста, его не убивать. Гопчики смутились, однако взяли себя в руки, и тот, который со свободными, прошерстил содержимое карманов и подтвердил, что четыре – это воистину не пять, да только что уж поделать – придется довольствоваться малым. Журнал, все еще распахнутый на статистике, напарников не впечатлил, жевать хлеб вместо семечек они были тоже не намерены. Оруженосец почесал затылок свободной пятерней и предложил Федору драпать. У Федора была истерика: он бежал до подъезда, набирая в ботинки снега и спотыкаясь о всякую мерзость – поистрепались страницы, а потом еще и мамины нервы, сразу же как он ввалился в прихожую сопливым сгустком.

Василий слушал сына, и тоже чесал затылок пятерней, и быстро ходил из стороны в сторону. Мать причитала. Василий грозил кулаком, потом показывал кулак Федору, и размахивал им вперед-назад – Федор все еще плакал, но теперь уже с какими-то новыми чувствами. Мать многозначительно поглядывала на отца. Федор молчал.

В это время у ларька «Бригантина» гопчики встретили Ивана Палыча, который за рубль помог им купить элексира на два рубля и курительной полыни на остальное.

***

Дело было где угодно, но только не на пустыре. Летом прозрачное небо тупо накрывало осоловелый ковыль, а зимой выпадал жирным слоем мышиного цвета снег, который сливался с мышиного цвета облаком – горизонт исчезал, а люди пропадали с пустыря, просачиваясь из Орска в какую-то отдельную, неведомую вселенную.

Иван Палыч работал здесь сторожем. Следил, чтобы ничего не произошло. Это было несложно, пускай и не без нюансов. Иногда люди хотели, чтобы что-нибудь такое случилось. Тогда Иван Палыч затягивался трубкой – а он всегда курил трубку и часто моргал одним глазом – и напоминал, что у них вон там тоже в свое время начали это самое, а потом такое стало происходить, что вообще. Шалуны понуро бурчали, но все-таки соглашались. Беспредел нам сюда не нужен.

Раз в сорок лет на Орск проездом сваливался бедный командированный, который останавливался в гостинице «Салют», а потом зачем-то выходил на пустырь, и стоял в его центре, и осматривал панораму до тех пор, пока Иван Палыч не вскрякивал и не приковыливал потихоньку к прокисшему чужеземцу. Потом он затягивался трубкой и спрашивал, с чего бы это вдруг надобно тут стоять – спрашивал увесисто, но без быковства, однако проезжий внезапно потел, слушал, как стучит сердце, а иногда даже трусил к выходу с пустыря, не понимая толком, что никакого выхода здесь нет.

Из незваных гостей Иван Палыч не провожал с территории исключительно саранчу. Во-первых, себе дороже вступать с ней в контры. Во-вторых, саранча только и делала, что усмиряла пустырь, лишая его самых мизерных шансов на превращение во что-нибудь кроме. Наконец, саранче да, пожалуй, тому чувачку из «Салюта» одним неведомо, что зимой тут земля уходит из-под ног без метафор и прочего балагурства. Зимой пустота приближается к абсолюту. Есть лишь она и Иван Палыч.

***

Были какие-то выходные, и Федор ходил с родителями в Юбилейный. Спорткомплекс напоминал городской рынок – лет до семи Федор не предполагал, что в центре здания есть каток, на который с сентября по февраль выкатываются мужики, ближе всех подобравшиеся к тому, чтобы ускользнуть. Зато Федор знал про отделы и даже бродил по собственному маршруту, если ему не надо было примерить джинсы, или там куртку, или ботинки на осень, а то старые все дырявые уже совсем. Не стоило играть в них на физкультуре во время освобождения.

Но это было там, а не здесь; в Юбилейном Федору нравилось смотреть диски и журналы, а еще спускаться под лестницу, где находился маленький отдел всего пошарпанного: в детстве он глазел на прилавки с пластинками и желто-серыми вырезками из газет, школьником проводил подушечками по корешкам аудиокассет, чуть позже рылся в картриджах для Денди, а еще засовывал руку в бассейн рябых кепсов и пролистывал наборы наклеек с любимыми персонажами. За хорошее поведение Федору покупали что-нибудь в этом духе, а за плохое не покупали, но если он раскаивался и содрогался от осознания, то его могли тоже успокоить небольшим приятным сюрпризом.

Естественно, Федор часто мечтал работать в этом отделе, а еще чаще – раздобыть много денег и купить себе все, чтобы не слишком уж мучиться с выбором. Иногда такое случалось: он все ходил с набухшими зрачками, и думал, и сомневался, пока Василий переминался на входе, стесняясь продавщицы и опаздывая домой на прямую трансляцию. Федор однозначно что-то искал, но никак не мог догадаться, что именно, а всякие окружающие объекты хоть и притягивали к себе, все же не могли со стопроцентной гарантией оказаться настоящей мечтой. Федор иногда не выдерживал – всегда раньше Василия – и говорил: «Ладно, потом еще посмотрим», – после чего бежал, прятался скорей снаружи, чтобы не плакать и не вздыхать. Отец ненадолго задерживался в отделе.

***

Летом прилетала саранча. Это как пауки в запретном лесу, только саранча в общедоступной степи. Кстати, одна саранча – это ерунда. Другое дело тысячи саранчей.

Поутру люди выходили из домов, чувствовали, как первое насекомое пристраивается куда-нибудь на плечо, разворачивались, забирались в подъезд и некоторое время думали, что на работу сегодня получится не приходить. Но это разве что с непривычки: город притих, обмозговал положение и постановил, что придется быть, как были, но пока что немножечко с саранчой. Власти предпримут меры, а там уже поглядим.

Власти задраивали окна, потому что у них работал кондиционер. Вот и хорошо – но люди тоже имели какое-то право пожить. Первый чиновник говорил, что саранча, по сути, практически человек, так что надо просто смириться и пойти на контакт, создать необходимые условия и наконец уже позволить ей интегрироваться в общество. Возможно, у него были свои среди саранчи. Власти кивали и пытались подумать, но переводчик с саранчиного шепнул им, что эти ребята пока еще не в теме за компромисс. Саранча по-своему осваивалась в новой среде. Облепили оку и унесли со двора. Пожрали продукцию и сотрудников хлебокомбината. Подались в администрацию. И все скакали да позуживали крыльями в полете.

Другой чиновник при таких обстоятельствах отказался сидеть сложа руки и начал отстреливать саранчу. Он очень быстро запутался или просветлел и пришел к выводу, что каждый орчанин в какой-то степени саранча. Начал отстреливать всех. Так бы и не успокоился, если бы не третий чиновник, который потребовал привезти какую-нибудь отраву. Отраву привезли, при этом оказалось, что саранча с нее гибнет и сразу же ложится хрустеть под ногами на тротуар. Чиновники это дело отметили, хотя, может быть, даже и взгрустнули в конце концов. Пока саранча громила школу и растаскивала на винтики завод было грустно, но ясно, кому потрясывать кулаком.

Теперь местная шпана вприпрыжку топтала саранчу, а народ не мог сообразить, куда все-таки делись винтики да вдобавок еще и кусок городской казны. Власти сообщали, что расследование будет произведено. Ради такого случая многие были готовы некоторое время потерпеть.

***

Клуб назывался «Небо», и там было облачно от кальянов, и там были звезды, фальшиво яркие и тошнотно горячие. Федор никогда не заходил в «Небо» и даже бы, наверное, не захотел, но компашка покатила туда под вечер, а Федор никак не мог оставить компашку, потому что грустно бывает сидеть один на один с собой. Он озирался и все еще прятался от судьбы, когда они проходили контроль, потом сидел за столиком и пробовал слушать музыку, но первые несколько коктейлей музыка была плохая, а потом музыка уже не имела значения.

Точнее, все дело было в ней: в опьяняющих звуках и исцеляющем ритме, ухватившись за который Федор впервые заглянул за кулисы времени и пространства и увидел, что мир начинается с танца, которым колбасит отрешенную толпу, слипшуюся в сладкий комок посредине просторного зала. Раньше здесь был какой-то склад. Потом клуб «Небо». А потом уже не будет ничего.

Все было не сразу, и Федор сначала переминался и кое-как барахтал ладонями на уровне живота, а музыка просачивалась внутрь, где были уже злые смеси, которыми бородатый бармен сначала лихо жонглировал, а потом резко напоил толпу. Давным-давно Федор стеснялся, думал, что все это глупости, а затем ему было здорово, и он уже весь вибрировал по-медузьи и тек прям под самый шар. Согласно статистике, в Орске живет самое большое число красивых людей в мире, и когда Федор узнал об этом, его осенило и, ясное дело, уже порядком осинило, но глупо провоцировать дисгармонию и тем более покидать заведение, даже если этого вдруг затребовала компашка, якобы опытная и осведомленная о последствиях всяческих эйфорий.

Федор был лучшим танцором в здании, но все еще куда-то стремился, чувствовал, что можно практически взмыть, хотя не помнил, где он находится. В очередной коктейль участникам танцевальной оргии подмешали ядреного исступления, и Федор, сделав еще глоток, оторвал ноги от земли и действительно понял, что ему не нужно больше гравитации, а нужно всего-то не останавливаться, и не отказывать себе ни в чем, и не бояться, как было раньше, и на этой мысли он хотел было их всех полюбить, но тут его, конечно, и пригвоздило, потому что смелость города берет, а любовь спасает мир, да только не в этом случае.

Из Федора быстро выкатилась самоотверженность, а за ней и все творчество бармена, а следом и нетренированное сознание, плюс утром оказалось, что из кармана выпали и исчезли тысяча и еще до конца не оплаченный раскладной телефон.

Есть версия, что в клубе «Небо» никогда не было колонок или диджейского пульта, да и танцевать никто особо не любил, а все просто стояли потихоньку по периметру зала и слегка дрожали, потому что помещение не топили, а за бортом на такой высоте температура опускалась до минус пятидесяти или около того. Федор был уверен, что это бред.

***

Чаще всего Василий возвращался с завода и после нажористого ужина постепенно угасал в спящий режим. В коробке, что напротив дивана, мельтешили канонические экшены, ни разу не просмакованные от начала и до конца. Василий откидывал голову, прикрывал глаза, и два мощных магнита, неумолимо стремящихся друг к другу с противоположных висков, потихоньку успокаивались и отползали. Вечера, не успевая разогнаться, сваливались в ночь. Но иногда необычное тоже происходило.

Бывало, что Василий, приготовившись уже как следует разомлеть, вдруг ловил сам себя в капкан мысли, которая обычно была про то, что он, Василий, дожил уже вот до лысины и немного до седин, да так ничего и не сотворил здесь толкового, по сути. Некоторое время он еще продолжал сидеть, размышляя, а хватит ли теперь заветных секунд, чтобы осуществить грандиозное, но потом вспоминал, что часы на Мехзаводе как раз пока остановились, и значит можно воспользоваться создавшимся временным пузырем. Василий вскакивал, смущал что-то штопавшую жену, нырял в чулан, гремел и лязгал, а после глубоко улыбался, демонстрируя миру набор для рисования, который у него хранился примерно в таком же чемоданчике, что и инструмент.

Рисовал Василий с детства, но практически сразу тайком, потому что доброжелатели скоропостижно разъяснили ему про дефект, которым неизменно обладали его немногочисленные наброски. Василий почему-то совершенно не умел рисовать то, чего не видит, а видел он перед собой лист бумаги формата А3-А4, правую руку с простым карандашом и огрызки вселенной – и все это в столь гиперреалистичном разрезе, что созерцатели ежились и виновато сетовали создателю на нехватку души. Василий не принимал близко к сердцу, но художником условился не быть, и лишь иногда вспыхивал и пробовал наконец пробиться через тернии проклятого естества к раздолью неземных образов и красок.

Василий открывал чемоданчик, в котором было около сотни простых карандашей разной твердости, отыскивал среди них подходящий по ситуации и начинал творить, используя в качестве холста старые обои, оставшиеся, после того как они решили заново обклеить кухню в том году. Василий рисовал, как умел, стирал и пробовал, как не умел, стирал и пробовал, как вообще не бывает на белом свете. Василий думал, что следует расслабиться, дать чувствам самим разбежаться изнутри и выскользнуть на желтоватое полотно штрихами графита, однако, как только мозг чуял приближение долгожданного вдохновения, он вдруг начинал генерировать мысли, от которых Василий крепче сжимал и сильнее давил на карандаш. Острее всего в эти мгновения ощущалась иллюзорность – художник резко осознавал, что в миры, спрятанные на другой стороне листа, отсюда никак уже не шагнуть, и карандаш крошился, когда идея дорывалась до этой кульминации.

Василий надолго закрывался в комнате и шумно чиркал, чтобы кто-нибудь не расслышал чего другого. Правдоподобнее всего у него получались тусклые обои, на которых поцарапанною рукой с трижды мягким карандашом невидимый творец набросал тусклые обои, на которых поцарапанною рукой.

***

Самый романтичный момент в истории Федора испортил никелевый комбинат. Позже ему казалось, что именно тогда судьба отношений с Ингой, а может быть, и со всеми остальными была предрешена, но вместе с тем ему было ясно, что опосля можно придать любому вздору таинственное значение.

Был жаркий день, в который положено шататься по городу, уже давно не отвлекавшему от перипетий – в городе этом есть красивый фонтан, который, к сожалению, пересох, а еще там есть желтый дом культуры с колоннами, в котором магазин фототехники и бильярд. Федор держал Ингу за руку, они находились на полпути от фонтана к дому культуры, около ресторана «Яшма», где отмечали свои немногочисленные свершения орчане постарше и посолиднее. Молодые ходили в единственную пиццерию, дети – в уникальное кафе-мороженое, где, оказывается, это же самое мороженое тысячу лет назад уплетали их бабушки и даже прабабушки.

Федор никуда не вел Ингу, а они просто шли, в очередной раз пытаясь вырваться в космос с помощью сильных чувств, которые Федор, тщательно проанализировав происходящее между ними, крепко-накрепко зафиксировал, заламинировал и сохранил у себя в черепной коробке, откуда их всегда можно было быстро достать в минуты наивысшего единения. Был жаркий день, однако потом стало свежей и темней, поэтому окружающие, наученные горьким опытом, стали искать всякие крыши и двери, на что Федор и Инга снисходительно заулыбались, ведь из-под крыши точно не прыгнуть за облака.

Самый романтичный момент в истории Федора наступил, когда огромная жирная туча взорвалась от перенапряжения. Они с Ингой стояли около ресторана «Яшма», у которого была веранда с навесом, а под ним полчища отсыревших орчан. Орчане не моргая смотрели в небо, а оно поливало практически засохший город и, в частности, влюбленную пару, демонстративно обнявшуюся в паре метров от «Яшмы».

Федор вспомнил киноленты, запустил вместо мыслей композицию группы Уэм и закрыл глаза, успев краем одного из них заметить, что Инга тоже готовится к эйфории. Произошло соприкосновение и долгий поцелуй, с самого начала которого Федор понял, что с этого неба падает горький дождь. Горький с привкусом ржавчины, отчего музыка погасла и обратилась в шум, а сам Федор вдруг почувствовал неловкость и захотел, чтобы все поскорее закончилось, но при этом упорствовал и продолжал безобразие в надежде на то, что Инга лишена вкусовых рецепторов или наделена неординарной вкусовой фантазией.

Дождь однажды закончился, а вот горечь никуда не прошла. Люди, которые поумнее, знали, что целоваться следует дома, а самые смышленые просекли, что это вовсе необязательно. Инга ушла домой, а спустя некоторое время и от Федора.

***

Самым крутым был трудовик Попович. Во-первых, он прочел практически все существующие книги (и несколько несуществующих) с помощью уникальной методики: значит, сначала выпиваешь стопарик после первого предложения, потом два стопарика – после второго, потом заливаешь три – после третьего и постепенно погружаешься в транссс – Попович обычно не помнил сюжет произведения, зато мог с точностью до тысячных определить, что именно закладывал в текст сам автор.

Во-вторых, трудовик посмотрел все телепередачи про внеземные цивилизации и стал настоящим специалистом в этой области, поэтому мог научить ребят выпиливать не просто какие-нибудь табуреты, а целые хитроумные механизмы для обнаружения и ликвидации потусторонних сил.

В-третьих, с ним всегда было весело, и даже такое безрадостное мероприятие, как уборка школьной территории, превращалось в квест. В какой-то момент он собрал восьмой бэ на заднем дворе, за турниками, в точке, откуда пацаны только что утащили полные носилки прелых листьев, выдал лопаты тем, кто еще ими не овладел, и сообщил, что обнаружил вибрации, и с этого мгновения им всем предстоит копать, причем желательно подобраться как можно ближе к ядру Земли. Оказалось, что где-то неподалеку от него зарыт тот самый компьютер, с помощью которого инопланетные пришельцы управляли всеми процессами на планете.

Сначала эта история произвела фурор, но потом все устали, да и Попович, будучи человеком неглупым, сообразил, что без экскаватора здесь не справиться, к тому же инопланетяне явно засекли повышенную активность спецотряда Поповича и надорвали небо, из которого притопил смертоносный радиоактивный дождь. Трудовик предлагал вытащить стремянку и зашить свинцовое полотно, но пацаны понимали, что скоро будет звонок и спасение мира придется отложить до следующего урока технологии.

Еще были всякие другие случаи, причем после некоторых (как в тот раз, когда Попович ради левитации предложил всем забраться на дерево и отпилить ветки прямо под собой) трудовика увольняли, но вскоре он снова приходил на занятия, вышвыривал из кабинета замещающего педагога и, приподняв дрожащий указательный палец, заявлял, что боевым искусствам он тоже научился у пришельцев. Никто бы и не рискнул сомневаться.

***

В городе присутствовал парк Строителей, однако не только. Немногочисленным туристам было невдомек, что самое интересное скрывается в парке Разрушителей, разбитом всего в паре сотен измерений от антипода. История парка была такая: в пятидесятых на месте подсобных хозяйств хлебокомбината, занимавших семь с половиной тысяч гектаров, задумали устроить парк, и задуманное осуществили, и получился как раз парк Строителей, зато потом, в девяностых, надоевший всем парк Строителей опустошили и дружно переметнулись в тот самый родной и непостижимый парк Разрушителей.

В парк Разрушителей художники выбирались на пленэр, чтобы писать постапокалипсис. В парке Разрушителей были стеклянный пруд и бычковая тропа, памятник Ленину, без которого в Орске по закону нельзя было открывать парк, и проклятая скамейка, где можно было посидеть, если других планов на жизнь уже не намечалось. В парке Разрушителей водились летучие, плавучие и ползучие мыши, здесь же рос хитроумный ядовитый плющ, мимикрировавший под деньги для игры в магазин. Летом в парке Разрушителей можно было кататься на драндулетах, зимой – пить грог в кафе «Равана», весной – обрекать себя на боль через роковые свидания, а осенью, естественно, предстояло браться за дело и сокрушать все живое, чтобы оно ненароком не сгнило и чтобы самому ненароком не сгнить. Осенью парк Разрушителей полонили энтузиасты гибели, которых власти города пробовали собирать в движение по образцу доисторических ячеек из парка Строителей, но движение было слишком броуновским, да и члены его к июню обычно отказывались от своих идеалов и пробовали жить.