Штрихи к портрету

Удивительная книга. Сразу вспомнилось, что до суда и лагеря Губерман был прекрасным журналистом, писавшем о науке и технике. По его рассказам, он собирал материал для этой книги два года, разыскал около пятидесяти бывших зеков, знавших Бруни. И спасибо ему за этот труд.

Гарики Губермана известны многим, в сети по сей день гуляют лучшие цитаты из всех изданных и написанных, да чего говорить, у самой на полке стоят целых два сборника купленных в порыве импульсивности обладать четверостишиями в бумаге, но так и не прочитанных. Все хочу взять за правило открывать утром сборник наугад и читать новый гарик, как своего рода напутствие на грядущий день. С гариками пока не сложилось, а вот печенье с предсказаниями в кофейной точке перед работой, очень даже прижилось. Хотя смысл один и тот же, забавы ради и настроения на целый день.

Я, если честно, не предполагала, что, открывая прозу Губермана, окунусь в целый ворох покалеченных человеческих судеб и снова вернусь в 37-й год. История жизни Николая Бруни не стала исключением. Помню, как держала в руках свидетельство о смерти своего отца, а в нем даты – родился и умер, запись за номером такая-то. Две сухие строчки с датами, которые останутся пылится в государственных архивах, а между ними целая жизнь. Никому не нужная и не интересная, кроме близких людей. У Бруни есть только первая дата - рождения, во второй точно указан только год (дата смерти под вопросом) и братская могила одна на всех. И не факт, что останки лежат именно в этой, концов сейчас не найдешь. Страшное время было и огромное количество погубленных, канувших в безвестность талантливых людей. Черная дыра смерти за колючей проволокой засасывала всех без разбора.

«Это очень важно, как именно умирает человек – как он себя ведет при этом и что говорит».

Николай ничего не говорил – пел псалмы, прекрасно зная куда их ведут и зачем. Удивительной силы духа был человек, в последние минуты жизни делился мужеством с остальными. И талантливый, какой-же он был талантливый. Полуголодный, замерзший, едва передвигая ноги создал из кирпичей и бетона памятник Пушкину. Очень им гордился, кстати. В тюремном заключении стал главным лагерным художником. Писал стихи, которые до нас не дошли. Тетрадки со стихами были сожжены в страхе оказаться там же, где сидел Николай Бруни. Никаких дневников, только памятник и воспоминания людей. Жалкие крохи, на самом деле. Но тут, наверное, стоит порадоваться тому, что остались хоть какие-то крупицы информации о последних годах жизни Бруни, о других мужественных людях до нас не дошло ни строчки. И Губерман пробел этот восполняет. Начиная писать мемуары о самом Николае, в сюжет вплетает истории других людей, которые выжили и вернулись, и стали делиться с ним воспоминаниями. Горькими, как правило, но за решеткой радостных воспоминаний практически не бывает. Не оскотиниться и остаться человеком, такое не каждому под силу.

«Написаны горы назидательных серьезных книг. Из них одна хотя бы помогла людям жить? Очень немногие. Единицы. Напиши такое, чтобы людям легче дышалось, когда будут читать. Трави им байки, истории и анекдоты.»

Губерман, честно скажу, именно так и пытался написать мемуары. Разбавлял диалоги на серьезные темы своими юмористичными гариками, рассказывал забавные истории, о самом себе в том числе. Но все эти попытки убежать от серьезности цели не достигли. Слишком много смертей на страницах не такой уж большой книги, десятки историй людей, которые давно перешагнули черту и ушли в мир иной. А сколько людей так и не поделились своими историями, забрав их с собой в последнее пристанище, тысячи. Их никто не собирает. И в конечном итоге у нас остается только горький осадок и те самые злостные кошки, которые скребут твою душу когтями изнутри. Очень и очень грустно. История, увы, повторяется.