– Что могут говорить они? – спросил Калист Камиль.
– Ах, – отвечала Камиль, – сколько ужасных прав еще остается у мужчин над женщиной, если даже у нее нет больше любви к нему. Беатриса должна была подать ему руку. Теперь он, наверно, вышучивает ее чувство, которое он не мог не угадать по вашему отношению к нему.
– Как он смеет глумиться над нею! – крикнул гневно юноша.
– Не волнуйся, пожалуйста, – уговаривала его Камиль, – иначе ты потеряешь и последнюю надежду на счастье. Если он будет слишком колоть ее самолюбие, она, не задумываясь, сама растопчет его; но он слишком умен и хитер, чтобы обходиться с ней таким образом. Ему в голову не придет, что гордая маркиза Рошефильд может изменить ему. Было бы слишком, конечно, любить человека только за его красоту. Беатрисе он изобразит тебя тщеславным ребенком, желающим увлечь маркизу и держать в руках судьбу двух женщин. Конти придумает самые обидные подозрения, чтобы оправдать себя. Беатриса должна будет все отрицать, а он потом воспользуется ее словами, чтобы снова овладеть ею.
– Он не любит ее, – говорил Калист. – Я бы предоставил ей свободу; когда любишь, можно все терпеть: жертвы укрепляют чувства, следующий день оправдывает предыдущий, увеличивая цену наших радостей. Через несколько дней он уже не застал бы нас здесь. И что привело его сюда?
– Шутливое замечание одного журналиста, – отвечала Камиль. – Опера, на успех которой он рассчитывал, провалилась окончательно. «Тяжело терять за раз и славу и любовницу!» – сказал в фойе Клод Виньон, – и эти слова оскорбили тщеславие Конти. Любовь, основанная на мелочах, безжалостна. Я говорила с ним, но как верить такой лживой натуре? Он, кажется, удручен своим несчастьем, своей любовью, жизнь прискучила ему. Он жалеет, что так открыто сошелся с маркизой и, рассказывая о своем минувшем счастье, он создал мне целую грустную поэму, чересчур, впрочем, умную, для того, чтобы быть правдивой. Осыпая меня любезностями, он, вероятно, рассчитывал узнать от меня про вашу любовь.
– Ну, и что же дальше? – спрашивал Калист, следя за Конти и Беатрисой, и не слушая больше.
Камиль из осторожности приняла оборонительное положение, она не выдала секрета Беатрисы и Калиста. Конти мог обойти всех. Она советовала Калисту остерегаться его.
– Для тебя наступает теперь критическое время, – говорила Камиль, – вооружись ловкостью и осторожностью, если не хочешь быть игрушкой в руках этого человека. Теперь я ничем не могу уже помочь тебе.
Колокол зазвонил к обеду. Конти предложил руку Камиль. Беатриса пошла с Калистом. Камиль пропустила вперед маркизу и, приложив палец к губам, делала знаки Калисту, советуя быть сдержанным. Конти был особенно весел за обедом. Может быть, это была просто уловка для того, чтобы наблюдать за маркизой, которая плохо выдерживала свою роль. Если бы она кокетничала, она могла бы обмануть Конти, но она любила, и он отгадал это. Хитрый музыкант, казалось, не видел ее замешательства. За десертом он завел разговор о женщинах, восхваляя благородство их чувств.
– Женщины, – говорил он, – часто готовы бросить нас в счастье, но жертвуют всем для нас, если мы несчастны. В постоянстве женщины стоят неизмеримо выше мужчины; надо сильно оскорбить ее, чтобы оторвать от первого любовника, она дорожит им, как счастьем; вторую любовь женщины уже считают постыдной и т. д. и т. д.
Конти казался в высшей степени благородным. Он курил фимиам перед жертвенником, где обливалось кровью сердце, пронзенное тысячью стрел. Только Камиль и Беатриса понимали всю жестокость его похвал, прикрывавших самые злые эпиграммы. Минутами обе вспыхивали, но сдерживались по мере возможности. После обеда Беатриса и Камиль поднялись под руку наверх и, как бы по взаимному соглашению, прошли по темной зале, где несколько минут могли остаться одни.
– Я не могу позволить Конти так обращаться со мной, – говорила тихо Беатриса. – Каторжник всегда ведь в зависимости от своего товарища по цепи. Опять должна я нести иго любви, возврата мне нет. И вы довели меня до этого, вы нарочно выписали его; я узнаю ваш адский авторский талант. Месть ваша удалась: развязка близка.
– Я могла сказать, что напишу, но сделать это… я не способна! – воскликнула Камиль. – Ты страдаешь, и я прощаю тебе.
– Что будет с Калистом? – продолжала маркиза с наивным самолюбием.
– Разве Конти увозит вас? – спросила Камиль.
– А вы уже думаете торжествовать? – воскликнула Беатриса. И ненависть исказила ее прекрасные черты. Камиль, под напускной грустью, старалась скрыть свое счастье, но блеск глаз выдавал ее. Беатриса не могла ошибаться, сама хорошо изучив искусство притворяться. Когда зажгли огонь и они сели на диван, где в продолжение трех недель разыгрывалось столько комедий и началась, наконец, трагедия; обе женщины в последний раз окинули друг друга взглядом. Глубокая ненависть разделяла их.
– Калист остается с тобою, – говорила маркиза, следя за Камиль, – но в сердце его буду жить только я; ни одной женщине не удастся заменить меня.
Ответ Камиль, полный неподражаемой иронии, задел Беатрису: она привела ей известные слова, сказанные племянницей Мазарини Людовику XIV:
«Ты царствуешь, ты любишь и ты уезжаешь».
В продолжение этой горячей сцены ни та, ни другая не заметили отсутствия Конти и Калиста. Артист остался за столом, прося юношу составить ему компанию и допить оставшуюся бутылку шампанского.
– Нам есть о чем поговорить, – сказал Конти, предупреждая отказ Калиста.
При их отношениях молодому бретонцу было неудобно уйти.
– Друг мой, – сказал музыкант ласковым голосом, когда юноша выпил два стакана вина, – мы оба славные малые и можем поговорить откровенно. Меня привело сюда вовсе не подозрение: я знаю, что Беатриса любит меня, – прибавил он самодовольно, – но я не люблю ее. Не увезти ее приехал я, а покончить с ней, предоставляя ей всю честь этого разрыва. Вы слишком молоды, чтобы понять, как выгодно казаться жертвою, когда чувствуешь себя палачом. Молодые люди мечут гром и молнию, порывая с женщиной и, презирая ее, они часто вызывают в ней ненависть. Люди опытные заставляют женщину отказаться от них, принимают огорченный вид, вызывая таким образом в женщине и сожаление к ним, и сознание ее превосходства. Немилость божества еще можно смягчить, отречение же от него кладет конец всему. К счастью, вы незнакомы с теми безумными обещаниями, которых по глупости женщины требуют от нас. Мы же плетем эту паутину только для того, чтобы пополнить счастьем свободное время. Клянутся, ведь, даже вечно принадлежать друг другу. Когда ухаживаешь за женщиной, уверяешь ее, что отдаешь ей всю жизнь, с нетерпением как будто ждешь смерти мужа, желая в душе ему полного здравия. Встречаются провинциалки, забавные дурочки, которые после смерти мужа прибегают к вам, говоря: – Я ваша, я свободна! – Никто из нас не свободен. Это умершая любовь является к вам обыкновенно совершенно неожиданно, но в полный разгар новых триумфов и нового счастья. Я заметил ваши чувства к Беатрисе и, не сводя ее с пьедестала, оставил кокетничать с вами, чтобы подразнить этого ангела Камиль Мопен. Итак, мой друг, любя ее, вы мне оказываете большое одолжение. Ее гордость и добродетель совсем не по мне. Но возможно все же, что, несмотря на мое согласие, для такого chasse-croise потребуется немало времени. Гуляя с ней сейчас, я думал сказать ей все и поздравить с новым счастьем, но она рассердилась. Сам я безумно влюблен теперь в молодую красавицу мадемуазель Фалькон и хочу жениться на ней. Да, я дошел до этого. Если когда-нибудь вам удастся быть в Париже, вы увидите, что маркизу заменила королева.
На лице Калиста выражалось счастье: он признался в своей любви, а Конти только этого и хотел.
Как бы человек ни был пресыщен и испорчен, но в момент, когда грозит опасное соперничество, чувство вспыхивает в нем опять; желая бросить женщину, никто не хочет быть брошенным ею. В этом положении и мужчина, и женщина стараются оставить первенство за собою; рана, нанесенная самолюбию, всегда слишком глубока. Возможно, что здесь играет роль больше общественное мнение, чем личное самолюбие, кажется, будто лишаешься всего капитала, а не одного только дохода. На вопросы артиста Калист рассказал все, что произошло за эти недели, и остался в восторге от Конти, который скрыл свой гнев под видом чарующего добродушия.
– Поднимемтесь, – проговорил музыкант, – женщины недоверчивы, они, верно, вообразят, что мы передрались и, пожалуй, еще подслушают наши разговоры. Я же стану помогать вам насколько возможно. С маркизой буду невыносим, груб, ревнив, стану упрекать ее в измене, и это лучшее средство заставить женщину изменить на самом деле. Вы получите счастье, я – свободу. Возьмите сегодня на себя роль неотступного влюбленного, я же изображу подозрительного и ревнивого. Умоляйте маркизу отдаться вам, плачьте, наконец, вы молоды, вы можете плакать, я же не могу, а потому и успех останется на вашей стороне.
По просьбе своего соперника Конти спел лучшие музыкальные произведения, возможные для исполнения любителей, из известной Рriа che spunti l’огога, которую и сам Рубини не начинал без волнения и которая так часто доставляла полный триумф Конти. В этот вечер сам он был какой-то особенный; масса ощущений волновала его грудь. Калист был на седьмом небе. С первых слов каватины, Конти бросил взгляд на маркизу, придавая особое значение словам, и все было понято. Камиль, аккомпанируя, заметила этот приказ, заставивший Беатрису опустить голову. Ей казалось, будто Калист опять попался, несмотря на все ее советы. Еще больше уверилась она в этом, когда Калист, прощаясь с Беатрисой, поцеловал ей руку, пожимая ее со самонадеянным, лукавым видом.
В то время как Калист возвращался в Геранду, люди укладывали вещи в карету Конти, которая с восходом солнца, как он сказал, должна была увезти Беатрису на лошадях Камиль до первой станции. Темнота давала возможность маркизе Рошефильд бросить последний взгляд на Геранду с ее башнями, освещаемыми утренней зарей.
Глубокая грусть охватила Беатрису; здесь оставляла она лучший цвет своей жизни: такую любовь, о которой могут мечтать только самые юные девушки. Страх перед обществом разбивал первую искренью любовь этой женщины, оставляя в ней следы на всю жизнь. Как светская женщина, маркиза подчинялась законам света, она приносила любовь в жертву приличиям, как многие женщины приносят его в жертву религии и долга. Гордость заставляет часто женщину быть добродетельной. Как много женщин подвергается подобной участи.
На следующий день Калист пришел в Туш в полдень. У окна, где вчера он видел Беатрису, теперь стояла Камиль. Она бросилась к нему навстречу и внизу лестницы бросила ему жестокое слово: «Уехала!»
– Беатриса? – спросил пораженный Калист.
– Конти обманул вас, и я… ничего не могла поделать, так как вы ничего не сказали мне.
Она привела Калиста в маленькую гостиную; он упал на диван, где так часто сидела Беатриса, и зарыдал. Фелиситэ молча курила, понимая невозможность облегчить первый взрыв такого глубокого, жгучего горя. Не зная на что решиться, Калист целый день был в каком-то оцепенении. После обеда Камиль удалось заставить Калиста выслушать ее.
– Страдания, которые ты причиняешь мне, более, чем ужасны, мой друг, – говорила она, – а впереди у меня нет тех радостей, какие испытаешь еще ты. И весна, и любовь, исчезли навсегда для меня, утешение свое найду я только в Боге. Накануне приезда Беатрисы я говорила тебе много о ней, показывала ее карточку, обрисовывая ее, я не хотела бранить ее, думая, что ты припишешь все это моей ревности. Сегодня я выскажусь откровенно. Пойми, наконец, что Беатриса недостойна тебя; падение ее не требовало вовсе огласки; она с умыслом наделала шуму, чтобы обратить на себя внимание. Это одна из тех женщин, которые предпочитают блестящий скандал спокойному счастью; бросая вызов обществу, они взамен получают заслуженное злословие; во что бы то ни стало, они стремятся заставить говорить о себе. Тщеславие не дает ей покоя. Богатством и умом она не достигла того пьедестала, к которому она стремилась. Она хотела добиться известности графини де Ланге и виконтессы Босеан, но свет справедлив: он признает только истинное чувство. Итак, играя комедию, Беатриса и была признана актрисой второго разряда. К побегу ее не было препятствий, Дамоклов меч вовсе не угрожал ее любви. В Париже можно быть счастливой, если любить искренно и держаться в стороне. Во всяком случае, если бы она любила тебя, она не могла бы уехать с Конти.
Долго и красноречиво говорила Камиль, но все ее старания оказались тщетными. Калист движением выражал свою полную веру в Беатрису. Фелиситэ принудила его сидеть во время обеда, есть он не мог; только в молодости испытываются подобные волнения; позднее человеческая натура грубеет и привыкает ко всему. Нравственные потрясения только тогда могут взять верх над физической системой и привести к смертельной болезни, когда организм сохраняет еще свою первоначальную хрупкость. Горе, убивающее юношу, переживается в зрелом возрасте не только одними нравственными, но и окрепшими физическими силами. Мадемуазель де Туш была испугана покойным состоянием Калиста, после первого взрыва отчаяния. Раньше, чем покинуть Туш, он вошел в комнату маркизы и лег па подушку, где так часто покоилась голова Беатрисы.
– Я безумствую, – говорил он, прощаясь с глубокой грустью с Камиль.
Возвратившись домой, он застал там, как всегда, все общество за пулькой и просидел целый вечер возле матери. Священник, шевалье дю Хальга, мадемуазель Пен-Холь, все знали об отъезде маркизы Рошефильд и все радовались, что Калист снова вернулся к ним. Молчаливость его ни от кого не укрылась, но никто в старом замке не мог себе представить, чем кончится эта первая искренняя, чистая любовь Калиста.
Первые дни Калист аккуратно посещал Туш, он каждый день бродил по лугам, где столько раз гулял под руку с Беатрисой; часто доходил до Круази, поднимался на свалу, откуда бросил ее. Целыми часами лежал в тени бука и, изучив все точки опоры этого откоса, он свободно спускался и подымался по нему.
Эти одинокие прогулки, молчаливость и мрачное настроение духа пугали мать Калиста. Через две недели, в продолжение которых Калист напоминал собою зверя, запертого в клетку; клеткой же этого безнадежно-влюбленного, по выражению Лафонтэна, были места, освященные следами ног и освещенные глазами Беатрисы. Он прекратил свои прогулки к морю. У него едва хватило сил, чтобы дойти до дороги Геранды, откуда виднелось окно, в котором он видел Беатрису. Семья его, счастливая отъездом «Парижан», как называли их провинциалы, не замечала в Калисте ничего болезненного и опасного. Обе старые девы и священник, преследуя цель, удерживали Шарлотту Кергаруэт, которая вечерами кокетничала с Калистом, получая от него в ответ только совет, как играть в мушку. Калист сидел обыкновенно между матерью и своей бретонской невестой. Священник, тетка и Шарлотта наблюдали за ним, а возвращаясь домой, говорили об его удрученном состоянии духа; равнодушие его приписывали его согласию на их планы. Как-то раз Калист рано простился и ушел спать; все оставили карты и тоскливо переглянулись, смотря вслед юноше.
– С Калистом что-то происходит, – сказала баронесса, вытирая слезы.
– Ровно ничего, просто надо его женить, – отвечала мадемуазель Пен-Холь.
– И вы думаете, что это рассеет его? – проговорил шевалье.
Шарлотта сердито посмотрела на дю Хальга. В этот вечер он был ей особенно неприятен. Она находила его испорченным, безнравственным и смешным с его собакой, несмотря на замечания тетки, которая защищала старого моряка.
– Завтра я побраню Калиста, – проговорил барон, которого считали уснувшим. – Перед смертью мне так хотелось бы видеть внука, беленького, розовенького дю Геника, в бретонском чепчике, в колыбельке.
– Он так молчалив и почти ничего не ест, – продолжала старая Зефирина, – и если он питается в Туше, то эта дьявольская кухня не приносит ему пользы.
– Просто он влюблен, – застенчиво рискнул высказать свое мнение шевалье.
– Ай да старый угадчив, – шутила мадемуазель Пен-Холь, – вы ничего не положили в корзину. Он забывает все, когда начинает вспоминать свою молодость.
– Приходите к нам завтра завтракать, – предложила Зефирина Шарлотте и Жозефине. – Брать мой вразумит сына, мы покончим вопрос. Блин клином вышибают.
– Только не у бретонцев, – вставил шевалье.
На другой день Шарлотта оделась с особенным старанием. Калист, слушая речь отца о браке, не находил ответа.
Знакомый с невежеством отца, матери, тетки и их друзей, занимаясь и приобретая знания, он чувствовал себя одиноким, и семья ему была чужда. Он просил отца подождать несколько дней, что очень обрадовало старика, и он не замедлил передать эту приятную новость баронессе Завтрак прошел весело; Шарлотта, которой барон сделал знак, была оживлена. Через Гасселена новость эта разнеслась по всему городу; все говорили о союзе семьи дю Геник с Кергаруэт. После завтрака Шарлотта и Калист ушли в сад; он предложил ей руку и повел к беседке. Родственники стояли в это время у овна, нежно смотря на них! '.
Шарлотта, взволнованная молчанием жениха, обернулась к красивому фасаду дома и воспользовалась этим обстоятельством, чтобы начать разговор.
– Они наблюдают за нами, – сказала она.
– Но не слышат нас, – ответил ей Калист.
– А все же видят.
. – Сядем здесь, – взяв ее за руку, ласково проговорил Калист.
– Правда ли, что когда-то ваш флаг развевался на этой витой колонне? – спрашивала Шарлотта, любуясь домом, как своим собственным. – Это было красиво! Бак можно счастливо жить там! Конечно, вы сделаете только некоторые изменения внутри дома.
– Вряд ли успею, милая Шарлотта, – ответил Калист, целуя ее руки. – Признаюсь вам, я слишком глубоко люблю одну особу, которую вы видели, и которая любит меня, чтобы составить счастье другой женщины, а между тем я знаю, что нас предназначили друг для друга с детства.
– Ведь она замужем, Калист, – сказала Шарлотта.
– Я буду ждать, – отвечал юноша.
– И я тоже, – сказала Шарлотта со слезами на глазах. – Вы не можете любить долго женщину, которая, как говорят, уехала с певцом.
– Выходите замуж, милая Шарлотта, – перебил ее Калист, – с капиталом, какой предназначает вам тетя, и который считается громадным в Бретани, вы выберете кого-нибудь лучше меня, вы найдете человека с титулом. Я привел вас сюда не для того, чтобы говорить о том, что вы уже знаете, но умолить вас, во имя нашей детской дружбы, взять на себя наш разрыв, отказать мне. Скажите, что вы не хотите человека, сердце которого не свободно, и таким образом страсть моя, по крайней мере, не причинит вам горя. Если бы вы знали, как тяжела мне жизнь, я не способен ни на какую борьбу, я обессилел, как человек, потерявший и душу, и принципы жизни. Если бы смерть моя не причинила горя матери и тете, я бросился бы в море. И в тот день, когда я почувствовал этот неодолимый соблазн, я прекратил прогулки в скалы Круази. Не говорите никому об этом, прощайте, Шарлотта!
Поцеловав девушку в голову, Калист скрылся в аллеи и ушел к Камиль, где оставался до глубокой ночи. Возвратившись в час ночи, он застал мать за вышиванием, она дожидалась его. Он вошел тихо, пожал ей руку и сказал:
– Шарлотта уехала?
– Она уезжает завтра со своей теткой; обе в отчаянии. Уедем в Ирландию, мой Калист, – говорила она.
– Сколько раз мечтал я бежать туда, – сказал он.
– Вот как! – воскликнула баронесса.
– Только с Беатрисой, – прибавил он.
Через несколько дней по отъезду Шарлотты Калист гулял с шевалье дю Хальга по площадке для прогулок; он сел на скамью на солнышке и смотрел на виднеющиеся флюгера Туша и рифы, обозначенные пенящейся волной, играющей на породных камнях. Калист выглядывал слабым и бледным; силы изменяли ему, лихорадочная дрожь пробегала по нему. В глазах его, окруженных синевой, светилось выражение, которое бывает у людей, преследуемых порой неотвязной мыслью, или решающихся на битву. Одному рыцарю только поверял он иногда свои мысли, угадывая в старике сторонника своей религии, угадывая в нем такую же вечную преданность первой любви.
– Любили вы в своей жизни нескольких женщин? – спросил Калист, когда они во второй раз совершали второй круг.
– Одну, единственную, – отвечал капитан дю Хальга.
– Свободную?
– Нет, – отвечал капитан, – мне много пришлось страдать; она была жена моего товарища, моего покровителя, моего начальника. Но мы так любили друг друга!
– Она любила вас? – спросил Калист.
– Страстно, – отвечал шевалье с несвойственной ему живостью.
– Были вы счастливы?
– До конца ее жизни. Она умерла сорока девяти лет в Петербурге, куда она эмигрировала, и климат которого убил ее. Ей должно быть очень холодно в могиле… Мне часто приходит на мысль положить ее в нашей дорогой Бретани возле меня. Но она живет в моем сердце.
Рыцарь вытер слезы. Калист крепко сжал его руки.
– Я больше дорожу этой собакой, чем моей жизнью, – продолжал он, показывая на животное, – она напоминает мне ту, которая ласкала ее своими прелестными ручками, брала на колени; смотря на Тизбе, я вижу всегда руки адмиральши.
– Видели вы мадам Рошефильд? – спросил Калист шевалье.
– Вот уже пятьдесят восемь лет как я не обращаю внимания на женщин, за исключением вашей матери, в цвете лица которой есть что-то напоминающее мне адмиральшу.
Через три дня, гуляя по площадке, шевалье говорил Калисту:
– Дитя мое, у меня всего сто сорок луидоров, когда вы узнаете, где находится мадам Рошефильд, возьмите их и поезжайте к ней.
Калист поблагодарил старика, жизни которого он завидовал. С каждым днем Калист становился мрачнее; он сторонился всех. Ему казалось, что все его оскорбляют, он был по-прежнему ласков только с баронессой, которая со страхом следила за прогрессирующей болезнью и одна умела заставить Калиста съесть что-нибудь. В начале октября, больной юноша прекратил прогулки с шевалье, несмотря на просьбы и шутки старика.
– Мы поболтаем о маркизе Рошефильд, я расскажу вам свое первое любовное приключение.
– Ваш сын положительно болен, – сказал рыцарь баронессе, когда все его усилия оказывались тщетными.
На все вопросы Калист отвечал, что чувствует себя отлично и, как все юные меланхолики, мечтал о смерти. Он никуда не ходил и целые дни проводил в саду, греясь под слабыми лучами осеннего солнца, сидя на скамье, один со своей думой, избегая людей.
С того дня, как Калист перестал ходить к Камиль, она просила священника из Геранды навещать ее. Частые посещения аббата Гримона, который каждое утро проводил в Туше, оставаясь иногда и обедать там, скоро заинтересовали весь город; слух о них дошел даже до Нанта. Несмотря на это, священник каждый вечер проводил в отеле дю Геник, где царило горе. Хозяева и слуги, все были удручены упрямством Калиста, но никто не подозревал угрожающей ему опасности, никому не приходило в голову, что юноша мог умереть от любви. Во всех путешествиях и воспоминаниях шевалье не было примера подобной смерти. Все думали, что Калист худеет от недостатка питания. Мать становилась перед ним на колени, умоляя съесть что-нибудь. И чтобы успокоить мать, Калист побеждал свое отвращение, но пища, принятая насильно, производила изнурительную лихорадку, снедавшую юношу.
В последних числах октября Калист не мог подниматься больше во второй этаж. Кровать его перенесли вниз. Он почти все время проводил в семье, которая, наконец, обратилась к помощи врача Геранды. Доктор попробовал остановить лихорадку хиной, и на самом деле на несколько дней она превратилась. Он предписал Калисту физические упражнения и разного рода развлечения. Тогда барон нашел в себе настолько силы, чтобы сбросить свою апатию, и помолодел в то время, когда сын его выглядывал стариком. Взяв Калиста, Гасселена и двух чудных охотничьих собак, барон пошел с ними охотиться на несколько дней. Они бродили из леса в лес, посещали друзей в соседних замках, но ничто не могло вызвать веселости и улыбки у Калиста. Его бледное, угрюмое лицо выражало полную пассивность.
Барон вернулся домой в полном изнеможении. Калист находился в том же состоянии. Вскоре по возвращении отец и сын опасно заболели и, по совету доктора Геранды, послали в Нант за двумя знаменитостями. Наружный вид Калиста поражал барона. Проникнутый тем поражающим даром ясновидения, каким природа оделяет умирающих, барон дрожал, как ребенок, при мысли, что его род может исчезнуть; он не говорил ни слова, но складывал руки и молился Богу. При каждом движении своего сына он вздрагивал, как будто бы колебалось пламя его жизни.
Баронесса все время проводила в этой комнате, где у камина с вязаньем в руках сидела Зефирина, охваченная страшным беспокойством. У нее требовали дров, так как отец и сын постоянно зябли; делали нападения на провизию, и она просила освободить ее от ключей, не будучи в состоянии поспевать за Мариоттой; но знать она хотела все и вполголоса, отводя в сторону, расспрашивала Мариотту и невестку о здоровье брата и племянника. Однажды вечером, когда Калист и отец находились в полудремотном состоянии, Пен-Холь сказала, что надо быть готовым к смерти барона: вязание выпало у Зефирины из рук. Она вынула из кармана четки черного дерева и, перебирая их, произнесла горячую молитву, которая вызвала такое чудное, выражение на ее старом высохшем лице, что подруга последовала ее примеру, и по знаку священника все присоединились к молитве мадемуазель дю Геник.
– Я первая обратилась к Богу, – говорила баронесса, вспоминая роковое письмо Калиста, – но Бог не хотел услышать меня!
– Не будет ли лучше, если мы попросим мадемуазель де Туш навестить Калиста? – предложил священник.
– Ее, эту виновницу наших несчастий, – возмутилась старая Зефирина. – Она отняла его у семьи, у всех нас, давая ему безнравственные книги, сделала его еретиком. Да будет она проклята, пусть Господь никогда не простит ей этого! Она разрушила семью дю Геник.
– Она и восстановит ее, – уговаривал мягко священник. – Это святая и добродетельная особа, я ручаюсь за нее, у нее хорошие намерения, дай только Бог привести ей их в исполнение.
– Пожалуйста, только предупредите меня об ее приезде, я уйду; – кричала старуха, – она убила отца и сына. Вы думаете, я не слышу слабого голоса Калиста, он насилу говорит.
В эту минуту вошли три доктора. Они утомили Калиста расспросами; об отце же вопрос был решен быстро и бесповоротно; они удивлялись, что он еще жив. Относительно Калиста доктор Геранды передал баронессе, что ему придется, пожалуй, ехать в Париж, чтобы посоветоваться там со светилами науки, выписать же их сюда обойдется более ста луидоров.
– От всего умирают, только не от любви, – утешала Пен- Холь.
– Какая бы ни была причина, – говорила баронесса; – верно только то, что Калист умирает, у него все признаки чахотки, этой самой страшной болезни моей родины.
– Калист умирает, – проговорил барон, открывая глаза; две крупные слезы медленно покатились по его морщинам. Может быть, это были первые слезы в его жизни.
Он встал, приблизился к кровати сына, и, не спуская с него взгляда, взял его за руки.
– Что ты хочешь, отец? – спросил Калист.
– Хочу, чтобы ты жил! – вскричал барон.
– Я не могу жить без Беатрисы, – ответил Калист старику, снова упавшему в кресло.
– Где достать сто луидоров, чтобы выписать докторов из Парижа, пока еще не поздно? – сказала баронесса.
– Разве сто луидоров могут спасти Калиста? – вскрикнула Зефирина.
Не дожидаясь ответа, она развязала нижнюю юбку, которая, падая, произвела глухой звук. Отлично зная места, где были зашиты луидоры, она распорола ее в один момент, и золотые монеты, звеня, падали на юбку одна за другою. В немом изумлении смотрела на нее Пен-Холь.
– Ведь вас все видят, – говорила она на ухо подруге.
– Тридцать семь, – отвечала Зефирина, продолжая считать.
– Все слышат, как вы считаете.
– Сорок два, – продолжала Зефирина.
– Новые двойные луидоры! откуда они у вас? Ведь, вы ничего не видите?
– Я пробовала их на ощупь.
– Вот сто сорок луидоров, – крикнула Зефирина, – довольно этого?
– Что случилось? – спросил вошедший шевалье, пораженный видом старой подруги с юбкой, полной луидоров.
В двух словах Пен-Холь объяснила все.
– Я знал об этом и в свою очередь принес сто сорок луидоров в распоряжение Калиста.
Рыцарь вынул два свертка. При виде такого богатства, Мариотта велела Гасселену затворить дверь.
– Золото не возвратит ему здоровье, – сказала баронесса со слезами на глазах.
– По крайней мере, это дает ему возможность последовать за маркизой. Так ведь, Калист? – прибавил шевалье.
Калист привстал на постели и радостно вскрикнул:
– Ехать, ехать!
– Он будет жить! – проговорил барон упавшим голосом. – Я могу умереть спокойно: пошлите за священником.
Слова эти объяли всех ужасом. Калист плакал, видя, как побледнел отец от волнения.
Священник, зная приговор врачей, пошел за мадемуазель де Туш. Прежняя ненависть к ней сменилась теперь восторженным поклонением, и он защищал ее, как пастырь свою любимую овечку. Весть о безнадежном положении барона собрала на улице целую толпу. Крестьяне, соловары и слуги Геранды стояли на коленях, пока священник напутствовал старого бретонского воина. Все смотрели на прекращение такого древнего бретонского рода, как на общественное несчастье. Обряд этот поразил Калиста, и на минуту горе заглушило любовь. Во время агонии стойкого защитника монархии, Калист стоял на коленях и, рыдая, следил за приближением смерти. Старик скончался в кресле, окруженный семьей.
– Я умираю верный королю и религии. Да продлит Господь за мое усердие жизнь Калисту, – шептал он.
– Я буду жить, отец, и буду повиноваться вам, – отвечал юноша.
– Если ты хочешь, чтобы смерть моя была так же спокойна, как моя жизнь с Фанни, дай мне слово, что женишься.
– Я обещаю тебе, отец.
Много трогательного было в Калисте или, лучше сказать, в призраке Калиста, поддерживаемом шевалье, который следовал за гробом: Казалось, привидение вело тень. Церковь и маленькая площадка перед ней были полны народу, который стекался сюда на десять миль в окружности.
Баронесса и Зефирина были сильно огорчены, заметив, что, несмотря на желание повиноваться отцу, Калист по-прежнему находился в мрачной апатии. В день погребения баронесса ушла с ним в сад, села на скамейку и долго расспрашивала его. Он отвечал ласково и покорно, но в ответах его звучала полная безнадежность.
– Мама, – говорил он, – пойми, что нет во мне жизни; пища не питает меня, воздух не живит мою кровь, солнце не греет меня, и когда оно освещает наш дом, как теперь, когда ты видишь наш дом, залитый светом, мне он представляется неясным туманным пятном. Будь Беатриса здесь, все засияло бы мне. Напоминают ее мне только вот эти цветы, – говорил он, вынимая спрятанный на груди завялый букетик, подаренный маркизой.