Quotes from the book «Край обетованный», page 3

У каждого представителя научно-технической элиты, наверное, имелись свои причины отказаться от благ, которые им приносил наш мир, и уйти в «Аум». Но у них было и общее – то, что их объединяло: желание направить полученные специальные навыки и знания на службу более глубокой и значимой цели. Не мог не вызывать серьезных сомнений крупный капитал с его бесчеловечной погоней за голой выгодой и общественная система, в которой выхолащивались качества и усилия этих людей, да и сам смысл их существования.

Недавно читал, что где-то проводили опрос – выбирали самые любимые слова японцев. Слово «свобода» оказалось на четвертом или пятом месте. Для меня свобода превыше всего, но самыми любимыми словами японцев оказались «терпение» и «старание».

То же самое с парнями, нюхающими ацетон. Кто угодно может им сказать: нюхать ацетон плохо, бросьте это занятие. Да они и сами прекрасно знают, что это плохо. Но пока у них не возникнет иного мира, заставить их бросить практически невозможно. Как и любителей выпить. Кто неправ, говоря, что нужно бросить пить? Однако человек продолжает выпивать именно потому, что тот мир имеет для него смысл.

Однако разговаривая с такими, поражаешься, как легко они уходят из дому. В ходе беседы как бы так между делом неожиданно: «…так и ушел из дому». Я их переспрашиваю: «Подождите-ка, уйти из дому – это отказаться от всего: семьи, работы, состояния. Это ведь очень серьезный шаг», – но в большинстве случаев не кажется, что они «прыгнули с площадки храма Киёмидзу»*.

Если подумать, нет никого, кто уходит в иной мир с поклажей. Все уходят, оставив все в мире этом. Так вот, уход из дому – все равно что смерть. Переселение в мир иной. * - японская поговорка, означает «решиться без колебаний».

Я прожила в братстве семь или восемь лет. Бывало, меня охватывал трепет, когда во время духовных тренировок копившаяся внутри грязь выходила наружу. В процессе работы души проникаешь вглубь себя и оказываешься лицом к лицу со своими грехами и страстями, которые поднимаются на поверхность. Обычные люди прикрываются выпивкой и развлечениями, но те, кто погружен в собственную душу, не могут себе такого позволить. Им остается один на один противостоять тому, с чем столкнулись. Это очень тяжело. В такие моменты сердце по-настоящему трепещет. Однако волнение скоро уляжется, сомнения уйдут, и ты чувствуешь: можно продолжать духовную практику. И я ни разу не помышляла всерьез о возвращении в этот мир.

Когда живешь так долго в ограниченном пространстве, когда все просто и ничего не меняется, начинает накапливаться раздражение. Этот тупик и мое стремление к духовному освобождению вступили между собой в серьезный конфликт.

Когда отцу стало плохо, я был на Окинаве. Я тут же рванул в Фукуи и еще застал его живым. Он умер от алкоголизма, от цирроза печени, ужасно мучился. Под конец уже ничего не ел, только все время прикладывался к бутылке. Исхудал страшно. По сути, сам себя на тот свет отправил. Он лежал в постели и сказал мне: «Ну что? Потолкуем?» А я ему: «Знаешь, умирал бы ты лучше». В каком-то смысле, может, я его убил.

Для меня философия – такая штука, которая дает углубленное познание мира и позволяет определить, что требуется для его улучшения. Если более конкретно, то благодаря погружению в сущностные ценности, вроде смысла жизни и прочего, жизнь становится полнее и радостнее, человек видит, что нужно сейчас делать.

К двадцати годам у меня накопилось порядком философских заключений такого рода. Я погружался в раздумья и мог просидеть так отрешенно часов шесть. Это и есть для меня «учиться». А то, чему учат в школе, – это вроде погони за отметками.

Иногда я пробовал заговорить об этом с приятелями, но разговора не получалось. Подойдешь к кому-нибудь потолковее и слышишь восторженный ответ: « Ну ты даешь! Надо же до чего додумался! Это круто!» И все. Людей, с которыми можно вволю наговориться о самом интересном, мне что-то не попадалось.

Печально, но факт: слова и логика, оторванные от реальности, иногда имеют больше силы, чем реальный язык и логика.