Read the book: «В начале прекрасного века»

Первый день

В то утро было объявлено собрание жителей деревни, которое староста Лунд открыл молчанием в знак глубокого почтения к погибшему: Оскара Петерссона, местного предпринимателя и землевладельца, нашли на рассвете охотники. Они долго рассказывали, перебивая друг друга, как некое необузданное чудовище безжалостно искромсало тело несчастного, предположив, что на него напали до смерти оголодавшие волки, умудрившиеся забраться в эти далекие края. Лунд допустил, что все возможно, и приказал прочесать лес, и при встрече с любыми хищниками перебить каждую особь – не хватало еще, чтобы и без того малочисленная деревня обратилась в прах.

Однако подслушавший разговор пьяница Бьерн, брат Оскара, вмешался и потребовал публичных разбирательств: он не верил, что Оскара могли растерзать волки – их никто здесь не видел уже больше полувека. А шепотом добавил о имеющихся у него сведениях, способных опровергнуть версию с нападением диких животных; Лунд нехотя согласился.

И вот, когда в промозглое осеннее утро, после соблюдения официальных церемоний, около ста человек, переминаясь с ноги на ногу, с нетерпением ожидали самого интересного – выяснения отношений, – Бьерн, шатаясь, взошел на трибуну с криком:

– Оскара убила ведьма Икке!

И указал на богато одетую женщину, вокруг которой тут же образовался полукруг: и молодые, и старые, и даже малыши неодобрительно загудели, тыча пальцем и плюясь в нее. Икке Петерссон, с шикарными рыжими волосами, небрежно лежавшими на меховом воротнике черного пальто, так сильно выделявшимися на фоне жиденьких серых волос крестьянок, молча сносила оскорбления, с ненавистью поглядывая на деверя.

– Бьерн, ты пьян и оттого не в себе – если тебе действительно есть, что нам сказать, говори: в противном случае, я оштрафую тебя за клевету. Почему Оскара убила именно Икке?

– Только дурак не замечает очевидного. Молодая и красивая, – усмехнулся Бьерн, – бабенка охмурила старую развалину с деньгами, бросила красивую жизнь в городе, явилась сюда – и ради чего? Чтобы отнять его земли, лишить меня – родного брата! – наследства и править в свое удовольствие. Да и разве это была любовь? Она же спала со всеми подряд, пока Оскар работал в городе! И не стеснялась же задирать юбку сразу после его отъезда – и десяти минут не проходило! Ну, дрянь, скольким честным женщинам ты разбила семью?! А волосы? Ведьмина порода, никак иначе!

Гневная речь воодушевила глупых деревенщин, и в Икке тотчас полетели мелкие ветки и камни, а обиженные супруги, чьи мужья подозревались в запретной связи, сопровождали действие воплями и плачем:

– Потаскуха!

– Чтоб ты провалилась!

– Вши моего пса и то не приносят ему такого горя, какое принесла ты мне!

Но Икке не сломалась под этим натиском и зло улыбнулась Бьерну, который, обезумев от ярости, резко спрыгнул с трибуны и набросился на беззащитную женщину: он начал душить ее, с напором вдавливая в землю.

– Я видел ТЕБЯ! Твою черную душу! Ты была там и убила его! Я видел! Видел! ВИДЕЛ!!

Ситуация окончательно накалилась: прощание с Оскаром Петерссоном превратилось в избиение его вдовы, причем безосновательное; люди, пребывавшие в состоянии блаженного покоя в течение многих лет, показали, наконец, свою первобытную сущность: неконтролируемую агрессию и беспредельную жестокость.

Лунд, какой-то незнакомый мужчина (Икке, находясь в полубреду, не узнала его) и еще несколько мужчин принялись оттаскивать Бьерна, но, к их удивлению, он не поддавался, оказавшись намного сильнее, и когда он схватил лежавший рядом булыжник, чтобы добить невестку, то сам получил по голове чем-то тяжелым. Он завалился на Икке, к тому моменту уже лежавшую без сознания.

***

Вечером следователь Сперсен сидел в выделенной ему Лундом комнате на втором этаже его дома и долго вчитывался в свои заметки: утреннее происшествие напрочь выбило его из колеи, и он чувствовал себя разбитым. Сперсен жалел бедную Икке – она не вставала с постели несколько часов и никого не принимала, – хотя и понимал, что Бьерн может быть отчасти прав: тридцатилетняя женщина отказывается от беззаботной жизни в городе и переезжает к пятидесятилетнему богачу в деревню, где нет ничего – только грязь, грязь в душах простых людей, завидующих чужому счастью. Даже Сперсену подобное бескорыстие казалось подозрительным.

Он поднялся и устало побродил по захудалой каморке, надеясь забыть Икке, багровый цвет ее лица, когда Бьерну оставалось всего чуть-чуть – и публичная казнь была бы совершена, – но эта женщина не выходила у него из головы. Такая ненависть к ней… Оправданна ли она? Или Бьерн что-то скрывает: убийство брата, например?

«Я видел тебя… Ты была там…»

Если Бьерн видел ее – или кого-то, кого он принял за Икке, – значит, он тоже находился в лесу, когда убили Оскара… А в сущности, кто он, Бьерн? Игрок, пьяница, бонвиван… Кому, как ни ему, нужны деньги? Просил ли он их у Оскара накануне смерти и что же произошло между ними? Ссора? Или ничего не было? А если в лесу действительно бродят дикие звери?

То, что Сперсен ни на кого не наткнулся, пока работал на месте преступления с парой добровольцев, – невероятная удача. На тело Оскара Петерссона он не мог смотреть без ужаса и приступов тошноты: вспоротый живот, вырванные глаза – вместо них зияли черные дыры – и язык… Следователь невольно вздрогнул, увидев его первый раз при свете дня. И еще раз – сейчас, в воображении.

Но мысли его опять вернулись к Икке… Интуиция подсказывала ему, что она невиновна. Никто ведь по-настоящему не любил ее, все мечтали поскорее от нее избавиться… Какой дом был у Икке до переезда в эту глухомань? А семья? Или ее бросили на произвол судьбы – и поэтому она ищет легкую жизнь там, куда бы ни за что не сунулась, будь она чуточку счастливее? Хотя, может, ей просто нравилось спать в объятиях голого старика?

Сперсена передернуло: конечно, они же были женаты, и все, что он нафантазировал, являлось нормой… Однако какой-то подлый червячок подтачивал его изнутри.

В конце концов, его должность обяжет затронуть столь деликатную тему, и он ее спросит… Да, он непременно ее спросит.

Тут в комнату заглянул Лунд и сообщил, что Икке готова уделить ему немного внимания.

***

Она читала полулежа в светлой и чистой спальне на первом этаже огромного особняка покойного Оскара Петерссона, где тишину нарушали лишь тиканье часов и треск поленьев в камине, но, как только вошел Сперсен, спрятала книгу под подушку и устроилась поудобнее.

– Что читаете, госпожа Петерссон? Наверно, что-то очень интимное, раз прячете от чужих глаз.

Икке странно посмотрела на Сперсена, и по спине у него пробежал холодок: слишком загадочно она выглядела – такой же взгляд следователь видел на картине Леонардо да Винчи, когда гостил в Париже, – и это его не на шутку испугало. Икке напомнила ему сбежавшую сумасшедшую, отчего его внезапно осенило: а нет ли у нее какого-нибудь психического заболевания? Тогда многое прояснялось… И при этом она становилась самой реальной убийцей – Сперсен даже возненавидел себя за столь богатое воображение.

– Что-то очень интересное… Однажды я вам покажу. А пока… Вы хотели со мной поговорить?

– Да, госпожа Петерссон… Вы уже наверняка в курсе, что я расследую убийство вашего мужа.

– Лунд рассказал. Кстати, спасибо вам – за то, что спасли от этого ненормального, Бьерна. Когда Оскар был жив, мы постоянно ругались, но до рукоприкладства никогда не доходило – сегодня первый раз, когда он попытался не словесно, а по- настоящему меня уничтожить. Переживает за деньги брата, что я отниму у него все. Идиот… Я думала отдать ему законную часть наследства – как-никак брат Оскара, родня – и уехать отсюда. Вы прекрасно видели, как ко мне здесь относятся. А насчет Бьерна… Обидно, если он сопьется, но мне теперь наплевать.

– Госпожа Петерссон, скажите, какие у вас были отношения с мужем? И у него – с братом?

– Самые обычные. Каждое утро Оскар ездил в город на работу, я сидела дома, ничем не занималась: так, вышивала иногда, читала или дремала в кресле у окна. За хозяйство отвечает Карин, наша прислуга. Бьерн вечером выходил встречать мужа – в лесу жутко, особенно когда стемнеет, а пьяный деверь никогда ничего не боится, вот и подстраховывал Оскара. Он вообще не любил приезжать позже семи-восьми часов: если возникала необходимость задержаться на работе, он заранее предупреждал, что остановится у друзей, и возвращался аж на следующий вечер… Вы не представляете себе, как я тосковала без общения…

– Поэтому вы развлекались с женатыми мужчинами?

Сперсен ляпнул, не подумав, и тут же пожалел о своих словах: он не знал, как затронуть беспокоившую его тему ненавязчиво. Получилось в высшей степени бестактно и некрасиво с его стороны, но Икке только рассмеялась, чем смутила следователя.

– Ах, вот оно что! Вы пришли поговорить о моих любовниках? Как забавно: если ко мне и приходили, то по делу, а не за тем, чтобы выспрашивать, кто еще ко мне «приходил по делу». Ну, да, было пару раз, но не более того. У Бьерна меткий глаз, хоть и алкоголик – такие обычно дальше своего стакана не видят. Пошли слухи, Оскар догадывался…

– Он вам не нравился… как мужчина?

– Мне кажется, все понятно по моим поступкам. И – ладно, сознаюсь – мы не спали… с Оскаром. Я часто притворялась спящей или больной, чтобы избежать… последствий.

– Зачем же вы вышли за него и переехали сюда? Неужели из-за денег?

– А вот это действительно вас не касается, господин Сперсен. Я могу вам признаться, сколько раз «задирала юбку», как выразился Бьерн, с кем и когда, но то, что вы хотите узнать, никоим образом не относится к вашим расследованиям. Можете мне поверить на слово, – Икке мило улыбнулась, давая тем самым понять, что разговор окончен. Сперсен любезно попрощался и вышел. Он кипел от негодования.

***

Не успела Икке прийти в себя после разговора со следователем, как к ней вошел недовольный Лунд – он прятался в соседней комнате, слыша каждое их слово – и процедил:

– Тебе не стыдно?

Он сел на край кровати; Икке незаметно подвинула лежавшую под подушкой книгу еще дальше, чтобы Лунд не заметил ее.

– А почему мне должно быть стыдно? Он спросил – я ответила. Все честно.

– Дура! Почему Оскар женился на такой, как ты?! Бедная душа, он верил тебе, а ты и вправду изменяла ему? А я-то, простофиля, считал бреднями россказни Бьерна и глупых деревенщин!

– Прости, – староста поразился, насколько искренне Икке сказала ему это слово, которое, как он полагал, она никогда не использовала в своей речи. – Прости меня.

И, захлебываясь в слезах, она кинулась в его объятия.

– Проститутка, – сердито произнес Лунд, но обнял плачущую Икке, жалея ее.

Они просидели долго: после утренней сцены Икке не хотелось ничего, кроме тепла близкого ей человека. Лунд понимал ее намного лучше, чем все вместе взятые любовники и другие мужчины, попадавшиеся ей на жизненном пути. Разумеется, чтобы уберечься от нападок сельчан, боготворивших старосту, приходилось тщательно скрывать свои отношения.

– Я никогда не перестану говорить, как я рада, что сумела отыскать тебя в этой глуши. После стольких лет поисков… Через что я ни прошла, чтобы узнать, где ты. Даже не верится, что у меня получилось… Я так тебя люблю, что никуда больше не отпущу. Теперь мы можем спокойно уехать, никто не помешает… Да, отец?

Икке, смотря на Лунда безумными, горящими глазами, напоминала в тот момент маленькую девочку, чем взрослого человека, и страшно представить, сколько же на самом деле в ней было воли, терпения и мудрости. Постоянно жить напоказ только ради того, чтобы найти дорогого ей с детства человека, потерянного много лет назад – нет более сильной женщины, чем она, Икке Петерссон.

– Да, дочь. Несмотря ни на что, я всегда буду тобой гордиться.

Счастливая Икке поцеловала Лунда, не разжимая объятий. Наконец-то впервые за долгое время она почувствовала себя нужной.

…После того как староста ушел, к Икке заглянула Карин:

– Госпожа, желаете чего-нибудь на ночь? Принести выпить? Я сейчас.

Этой крошечной улыбающейся блондинке Икке не умела говорить «нет», даже если ей ничего не хотелось – слишком по-доброму относилась к ней прислуга, единственный человек во всей деревне, который с пеной у рта мог часами доказывать, что Икке – не ведьма и не содержанка (Карин, конечно, лукавила, но преданно защищала свою хозяйку от чужих нападок). Икке никогда не призналась бы, что любит ее как родную сестру, но Карин это знала и не требовала от нее никаких словесных выражений чувств – ей хватало того, что Икке приходила в хорошее настроение от ее дурацких шуточек, а что еще радовало сердце прислуги больше, как не смех ее покровительницы?

Карин ждала, пока Икке наслаждалась вкусным чаем с молоком в постели, и затем спросила о том, что произошло (ей давным-давно рассказали в самых ярких подробностях об избиении и о Сперсене, но Карин надеялась услышать версию случившегося глазами своей хозяйки – до того она не смела беспокоить ее). Икке, согретая обществом Карин и ее чудесным чаем, выложила все без обиняков, и миниатюрная блондинка, редко впадавшая в уныние, стала подбадривать ее, обрисовывая перспективы будущей жизни Икке: разумеется, Карин была глубоко опечалена гибелью Оскара Петерссона, и она не оставит его дом – в нем она чувствовала себя по-настоящему счастливой, – однако она утешится, если Икке сумеет выбраться из этой трясины и найти себя в другом месте. Тем не менее, госпожа всегда может вернуться к ней в любое время, добавила с улыбкой Карин.

Ее радужные мечты вконец расстроили Икке: она резко отвернулась от прислуги и натянула на себя одеяло, не желая, чтобы та видела ее слезы – почему-то скорый переезд сулил ей сплошные расставания и горести. Она раньше не осознавала, что так сильно привязалась к этой великодушной и чуткой девице, и теперь сомневалась, получится ли ей жить где-то там, где нет ее, мило улыбающейся и никогда не падавшей духом Карин.

Блондинка тихо вышла из комнаты, когда всхлипы прекратились, и она увидела, как одеяло начало ровно вздыматься и опускаться.

***

Глубокой ночью Икке подскочила, дрожа то ли от холода – поленья в камине уже догорели, – то ли от охватившего ее беспредельного первобытного страха.

Посидев немного, она поняла, почему не на шутку испугалась: ей приснился какой-то кошмар, содержание которого размылось в ее сознании после рваного пробуждения. Икке пыталась успокоиться, унять мучивший ее озноб, и уже думала позвать Карин, когда она случайно повернула голову к дальнему окну и впервые в жизни ощутила, как сердце действительно уходит – нет, не в пятки, а куда-то в бездну.

Снаружи за ней наблюдали два желтых глаза с тонкими кошачьими зрачками на волчьей голове.

Чудовище с телом в человеческий рост неподвижно стояло и смотрело прямо на Икке, ухмыляясь волчьим оскалом. С головы капала кровь – Икке решила, что это чья-то очередная глупая шутка – в деревне много дураков, которым нравилось издеваться над ней, – но как только она выдохнула, голова вдруг дернулась. На второй выдох голова повернулась. Икке прижала ладонями нос и рот, чтобы эта жуть прекратилась – и пока она не дышала, непонятная мерзость за окном не шевелилась. Но, поразмыслив, Икке быстро-быстро задышала, надеясь, что ОНО так же скоро скроется с ее глаз.

Действительно, тело с волчьей головой задвигалось, как если бы им управлял кукловод, оглядывалось и воспроизводило странные движения, нервируя бедную Икке: похоже, оно никуда не собиралось уходить, сколько бы она ни выдыхала. Тогда вконец измученная ночным кошмаром Икке закричала, умоляя Карин спуститься.

Внезапно монстр прекратил кривляться и ухмыляться: он загадочно посмотрел на Икке, приложив к волчьей пасти указательный палец, и стало медленно скрываться из виду, не появившись в соседнем окне, как она того боялась.

Укрывшись под одеялом с головой, Икке не могла заставить себя уснуть: она не на шутку встревожилась за свою жизнь.

Карин так и не появилась.

***

Бьерн напился до чертиков и еле передвигал ногами; его бессознательно тянуло в лес, ему хотелось встретить брата, который больше не проедет по знакомой дороге и не отвесит ему оплеуху за то, что он опять целый день бездельничал и пил. У Бьерна навернулись слезы, и он не смел их смахнуть – он слишком любил Оскара, чтобы сдерживать в себе эту боль.

– Бьерн, ты плачешь? – смущенно спросил женский голос; его обладательницу Бьерн тащил в укромное местечко неподалеку от ямы, куда он частенько заваливался на мокрую траву и засыпал сладким сном младенца, когда забывал о предупреждениях Оскара и не дожидался его, а сил добраться до дома не было. А когда ему удавалось изрядно напоить женщину, давно укравшую его сердце, то пользовался той полянкой в лесу – еще не до конца пропитая совесть не позволяла ему заявляться домой с женщинами и устраивать пьяные оргии на глазах у детей. Бьерн жалел их, своих малышей с грустными голубыми глазами, наблюдавших каждое утро за его падением, стоило ему открыть дверь, и размышлял, что иногда проще повеситься, чем быть таким никчемным, вечно нетрезвым отцом.

Любил ли он их? Он старался не задумываться над этим вопросом.

– Не твое дело. Заткнись и греби.

– Если ты переживаешь из-за Оскара, то…

Бьерн ударил ее так, что она упала в канаву; ни захныкала, ни закричала – ничего.

Наступила страшная тишина, и пьяный Бьерн на секунду протрезвел.

– Эй, ты жива? Ау… Ты меня слышишь?

Прошло еще некоторое время, прежде чем она застонала от боли, медленно приходя в себя. Бьерн с облегчением вздохнул, плюхнувшись рядом и окатив ее грязью.

– Какой же ты урод… И зачем я вообще связалась с тобой?!

– Прости меня, принцесса, я не специально – ты же знаешь, что нельзя говорить о подобном, когда я пьян… Тебе не больно? Дай поцелую, где болит…

Бьерн попытался обнять ее, но она отстранилась; оба сидели, покачиваясь, в мутной луже.

– Да пошел ты. Я – домой. Меня ждут.

– Никто тебя не ждет, кроме меня. Никому ты не нужна. Мы – изгои, поэтому нам нельзя разлучаться – поодиночке ведь не выжить.

– Фу, от тебя несет, как от навозной кучи, хоть бы иногда перерывы делал между пьянками, что ли… Не лезь ко мне.

– Ну, я же тебя… Это самое. Ну, поняла, короче… Пойдем, не будем терять время, а то весь хмель выйдет, и потом ничего не захочешь…

Бьерн, шатаясь, кое-как встал и удумал взять на руки свою спутницу, но ватные ноги, не выдержав нагрузки, заплелись, и, двух метров не пройдя, парочка смачно грохнулась в другую лужу.

– Похоже, мы не доберемся до моей полянки… Ладно, здесь тоже сойдет. Раздевайся, дорогая…

***

Икке дремала, когда ее разбудил какой-то шум снаружи; она подошла к окну, забыв о ночном монстре, и увиденное мгновенно вывело ее из состояния полусна – в легкой сорочке и белоснежной мягкой накидке с капюшоном, босиком, женщина выбежала из дома, оцепенев от ужаса.

По деревне бегал, крича от дикой боли, человек с огромной толстой веткой в животе – изо рта у него потоком лилась кровь – его рвало ею, – и он не мог остановиться, мучаясь в агонии. Жители в страхе расступались перед ним, не зная, что делать – они боялись наткнуться на него и навредить не только ему, но и самим себе.

Икке наблюдала за последними минутами жизни этого человека, не понимая, как такое произошло и почему именно с ним. А когда умирающий заметил ее, то, шатаясь, побежал к ней еще быстрее – Икке ощутила схвативший ее за горло страх.

Он упал на колени, и жуткая ветка сильнее впилась ему в тело, но он уже не чувствовал боли – ему лишь хотелось, чтобы все поскорее закончилось. Икке наклонилась к нему и обняла, не заботясь ни о пачкавшей ее белоснежную накидку крови, ни о ветке, царапавшей ее руку; он кое-как приобнял ее, утешая и захлебываясь в собственных словах:

– Не плачь – я не хочу видеть твоих слез.

Икке зарыдала, не желая верить в то, что и он умрет, оставит ее, как это сделал Оскар. Пускай они ненавидели друг друга – но лучше бы они и дальше унижали друг друга, оскорбляли, дрались… А то, во что превратилась жизнь Икке за столь короткий промежуток времени, уже невозможно назвать ни жизнью, ни проживанием, ни существованием – огромная пустота поселилась в ее душе.

– Забери малышей. Не оставляй их.

Икке кивала в ответ на каждую его просьбу. Он несколько обмяк, стал тяжелее, и держать его становилось трудно – но она надеялась, что он продержится еще немного.

– Знаешь?.. Что? Лучшей невестки… чем ты… я бы не пожелал для себя.