Read the book: «Тетракатрены»

Font:

* * *

Предисловие

Всякой книге – своё время. По замечанию Фридриха Горенштейна, «…что не сделано, то каменеет». Лев Николаевич Толстой никогда бы не мог написать «Севастопольские рассказы» в тот период, когда он писал «Войну и мир». Книга Григория Марговского «Тетракатрены», которую вы сейчас держите в руках, написана именно в тот момент, когда все кусочки смальты обстоятельств, впечатлений, мыслей, звуков, необходимых для её написания, улеглись в поле зрения автора.

Такие биографии, как у Григория Марговского, принято называть пёстрыми. Уроженец Минска, он успел поучиться в Белорусском Политехе, стать участником диссидентского литературного кружка, перебраться в Москву, поступив в Литинститут, отслужить в железнодорожных войсках на многообразных просторах Советского Союза, окончить Лит, печататься как поэт и переводчик, редактировать, преподавать, вступить в знаменитый «Апрель», репатриироваться в Израиль, где успел побывать членом союза писателей этой страны и аспирантом кафедры славистики, а сверх того – охранником, телефонистом, архивариусом и библиотекарем, и в итоге перебраться в США и работать там таксистом. Всё время не оставляя занятий литературой.

И там осенью 2017 года рождаются «Тетракатрены». Предоставлю слово для рассказа об их появлении самому автору:

«Меня вдруг прорвало: за три месяца я написал более сотни тетракатренов. Тогда я работал таксистом, по 10, а иногда и по 12 часов в день. Работа безумная (как я не сошёл с ума, сам удивляюсь: хотя зрение загубил – из-за того, что постоянно переключался с дороги на айфон). При этом каждое утро, в семь утра, я заезжал в “Старбакс” и писал по одному (иногда по два) коротких стихотворения. Так неожиданно возник этот жанр – тетракатрены: четыре катрена, 16 строк. В идеале (так я думал: возможно, это лишь мои фантазии), каждый катрен в смысловом (или метафорическом) плане сужается до размеров строчки – и образуется как бы суперстрофа, строфа в квадрате (тетракатрен)».

Темп нынешней жизни вкупе с небывалым плюрализмом в современном стихосложении не весьма располагает к следованию твёрдым формам. Изредка появляются целые поэтические книги, составленные из восьмистиший; чаще – собрания совсем уж коротких стихотворений, миниатюр, от четверостишия до одностишия, но эти уже по большей части являются либо плодами лабораторных экспериментов со звуком, либо носят вовсе игровой, а то и просто развлекательный характер. Работа Григория на этом фоне представляется без преувеличений титанической, и уже в самой его формальной непреклонности чувствуется полная погружённость в материал, сосредоточенность на предмете. Если искать аналог «Тетракатренам» в истории мировой культуры, которую автор знает глубоко и точно, я определил бы их как стихотворные «Капричос» Гойи (если бы «Капричос» были лирическими).

Калейдоскопическая смена сюжетов и персонажей от стихотворения к стихотворению в итоге приводит к их слиянию в едином роуд-муви, требующем просмотра от начала и до конца, чтобы размер и строфика обернулись частотой смены кадров, а сумма увиденного и рассказанного поэтом предстаёт своим отражением – фигурой автора, выступающего в отдельных текстах-мизансценах не снявшим их оператором, а битовским «человеком в пейзаже».

Впрочем, не только своеобразной тактовой частотой, мерой течения внутреннего времени книги оказывается средневековая строгость её формы. Она словно перебрасывает биографический мост от юности автора к его сегодняшнему дню. Рискну предположить, что от тогдашних близких и любимых к нынешним.

Звонок к уроку снится по утрам,
Как будто я не от всего свободен
И сердце не рассёк ужасный шрам
От многократной пересадки родин.

Всякой книге – своё время. Ей необходимо быть вовремя написанной и необходимо быть вовремя впервые прочитанной. И особая удача, когда нерукотворный памятник – стихи получают достойное рукотворное воплощение. Благодаря издателю и иллюстратору «Тетракатренов» Григория Марговского – Елене Моргуновой книга получила графическое и полиграфическое воплощение, делающее её самостоятельным произведением искусства. Поэт – повелитель вечности, и созданное им заслуживает подобающего одеяния.

Вадим Седов

Китайская ваза

Не мандарин ли сватался к царевне,
Когда, в плену раскопов и излук,
Из белой глины горные деревни
Высокий чистый извлекали звук?
Иль заключал союз тысячелетний
С драконом огнедышащим колдун?
Догадку, обессмысленную сплетней,
Расплавило сиянье стольких лун!
И мы вдвоём, на ветреной террасе,
Скрепив объятья сливовым вином,
Как будто бы прозрели в одночасье,
Очнувшись в измерении ином…
Вскипал похлёбкой рисовой на ужин
Густой туман, по мреющей косе
Носились капли снизками жемчужин
И в мельничном взрывались колесе.

Изобретатель

Отринь дуэли. Главное – идея,
Что мир пронзит спасительным лучом.
Пусть гений, над расчётами потея,
Окажется в итоге ни при чём.
Чертя координаты на бумаге,
Как шпаги, с осью скрещивая ось,
Мечтай лишь о мыслительном зигзаге –
Всё прочее решительно отбрось!
С годами, впрочем, сделавшись смиренней,
И ты поймёшь: как звёздам несть числа,
Так вероятность значимых прозрений
В условиях абсурда возросла.
Клинок бретёра возвратится в ножны.
Учёная захлопнется тетрадь.
Все варианты бытия ничтожны
В сравненье с шансом не существовать.

Премьера

Мир, созданный из вещества обмана,
Замыслен был как проблеск слепоты:
Чтоб глухари партера осиянно
На бис немые вызывали рты;
Чтоб рококо паучьих декораций
В либретто набросал властитель дум –
И зал вопил, что он второй Гораций,
На свиноферме прикупив парфюм;
Чтоб, арию удавленника выдав,
Счастливчик фонограмму наложил
На па-де-де безногих инвалидов
И менуэт изысканных горилл, –
А две уборщицы из бенуара
С вахтёром, что так царственно облезл,
Навосторгались попугаем ара,
Зажавшим в клюве дирижёрский жезл.

Весна

Я радуюсь, когда моё дитя
Садится на скрипучие качели –
Растрёпанно, с картины Боттичелли,
В промозглую обыденность летя.
Глаза её искрятся из весны,
Не замечая хмурости дискуссий:
Ни ангела, погрязшего в искусе,
Ни демонов, что им соблазнены…
А мир живёт, уже и не боясь,
Что таинства времён истаял трепет
И умопомрачение расцепит
Причин и следствий подлинную связь.
И всё ж таки: пока её зрачки
Неизречённо светятся любовью –
Я ненависти полон к послесловью
И жажду продолжения строки.

Тавромахия

По абрису гранитного карьера
Гоняют мотоциклы вперебой,
И старый клён, как опытный тореро,
Их дразнит багровеющей листвой.
Амфитеатра гул из преисподней
Доносится, но байкеры, кружась,
В надежде ощутить себя свободней,
С фиестой не усматривают связь.
Им невдомёк, что мечет бандерильи
Последний одуванчик на лугу,
Что это предки их уговорили
Над пропастью описывать дугу.
Рокочет «Харлей-Дэвидсон», и сроки
Колеблются, но жертвенник горит,
Покуда в грандах теплится высокий
Дух Реконкисты и её коррид!

Вернисаж

Влюблённые носители тату,
Она и он, две братских галереи,
Уста друг друга ловят на лету,
От бриза полусладкого хмелея.
Две выставки, чья живопись легка
И солнечна, фуршетом знаменуя
Сотрудничество, с первого глотка
Впадают в эйфорию поцелуя.
До белопенных толп им дела нет,
Под звуки атлантического гимна
Их контуры, символика и цвет
Заключены в объятия взаимно.
Облеплены песчинками тела:
Так посетители в музейном зале,
Согретые источником тепла,
Гадают, что им гении сказали.

Антихрист

Глаз урагана пристально следит
За паникой береговой охраны.
Так ягуар, засев меж пирамид,
Считает: все ль на месте игуаны?
Вот-вот уже консольной балки скрип
Раздастся – и гуд-бай, архитектура!
Моторной лодкой обернётся джип,
Рыболовецким траулером – фура.
Приняв за млеко пенную волну,
Младенец заагукает… «Не ширься,
Не приближайся, изверг, прокляну!» –
Вопит креолка грозная на пирсе.
Но захлебнутся звонницы церквей,
Над островом завоеватель, вихрист,
Промчится – и винить его не смей…
Какой другой потребен вам Антихрист?

Филология

В нью-йоркской синагоге старый хазан
Попался мне, один из пустомель,
Уверенных, что «шмайссер» как-то связан
С молитвой их святой «Шма Исраэль».
Мне сделалось смешно: ведь я филолог,
А он рассвирепел – и тут же в крик:
Мол, оттого был Третий рейх недолог,
Что в ствол убийц Барух Кадош проник!
Мол, с Каббалой эсесовскому сброду
Не совладать, расстрелянным во рву
Г-сподь мгновенно даровал свободу
Ступить на землю предков наяву!
За очередью «шмайссера» звучало:
«Шма Исраэль», их воскрешал иврит!
Узрев безумье с самого начала,
Решил я: пусть Исайя говорит…