– А это, – говорила мать, – немец. Я сейчас его узнала по языку… Видел, какой у него язык-то – красный, как огонь, – и длинный, как змея? Не в пример православных языков длиннее!.. Вот ты, Сенюшка, и замечай, – как ежели увидишь у кого язык длинный и красный, знай, что это не наш крещен-человек, – а немец, и говорит-то он не по-нашему, – от этого ничего у них и не поймешь…
Сенечка слушал эту тираду о языках и нациях, – и если ему даже теперь сказать, что у его маменьки язык будет много подлиннее французского, и что она между тем отнюдь не француз, и бог между тем ее не наказывает, – он умрет, а не согласится. Таким-то образом все познания шли к Сенечке из рук матери, которая готовила их, так сказать, смаху, и притом с невыразимою быстротою. В гимназии Сенечка не высидел и двух лет: – в то время было трудное ученье, – науки были гораздо страшнее нынешних: то и дело раскраивались лбы, отрывались уши, выщипывались целые лысины детских волос. Сеня был комплекции слабой, – и материнское сердце, крепко болевшее над явственными признаками посещения Сениной головы наукою, решилось прекратить учение; одно уже оторванное ухо ясно говорило, что познаний Сенею захвачено настолько, что с ними легко можно будет одолеть кой-какие чиновнические обязанности. Таким образом, из рук мамаши Сенечка был передан на руки канцелярских старожилов; один из всех молодых чиновников он не пьет водки, ходит в летнюю пору с ватой в ушах, не обнаруживает никаких молодых стремлений, попрежнему покупает чижей и ухаживает за ними. Жалованье все идет матери, и сыну оставляется сумма, потребная на покупку чижа.
* * *
– Семен! – сказала раз ему мать, – уж ты сегодня чижика-то не чисть… некогда – мы с тобой к невесте пойдем.
У Семена и руки и ноги задрожали.
– К какой, маннька, к невесте?
– К твоей…
– Маннька, как же это?.. Я, ей-богу…
Маменька несколько даже усмехнулась…
– Ох ты, моя дурашка! Что тебя съедят, что ли? Будешь теперь с женой жить, – вот и сказ…
– Да, ей-богу, я не знаю…
– Ну я научу… Уж это не твое дело…
Сын успокаивается, – маменька худому не научит. Невеста оказывается тоже какого-то золотушного, губчатого телосложения, – с испуганным выражением в лице.
Весь разговор жениха и невесты до свадьбы вертелся на таких предметах…
– Покорнейше благодарю, я больше чаю не хочу-с, – говорил жених…
– А еще не хотите? – с великим испугом говорила невеста…
– Никак нет-с…
Сеня в это время смотрит на маменьку, спрашивая глазами: можно ли еще?
– Пей, чего ты? – произносит маменька…
– Ну позвольте, полчашечки…
Или:
– Это ваша кошка?
– Наша.
Молчание.
– У нас тоже есть, Машкой звать…
– И нашу Машкой.
И т. д.
– Ну, что – полюбили вы друг друга? – спрашивают юную чету родители.
– Полюбили…
– Очень?
– Очень-с…
– Ну, так чего ж тут разговаривать-то?..
Волочить, действительно, не из чего; за несколько часов до свадьбы мать сыну что-то усиленно шепчет на ухо»..
– Ей-богу, я ни за что… Как это можно!
– Да дурак! – шопотом произносит мать и еще убедительнее начинает работать губами над ухом сына.
Сын как будто убеждался в справедливости резонов, приводимых матерью, и почти не возражал, – отчего начинавшая уже успокаиваться маменька была несказанно изумлена, услыхав по окончании монолога: «Ни за что на свете!..»… – Прокляну! – оставалось сказать ей…
Сеня мгновенно притих, дело было слажено, и Сеня начал жить с женою.
Через месяц мать спрашивала:
– Ну что, теперь веселее жить-то?
– Теперь, маннька, чудесно…
– Привык?
– Привык-с…
– То-то, дуралей!..
Сенечка изображает беспредельно счастливую улыбку: глаза жмурятся, и хныканье слегка переходит в некоторое ржание.
* * *
Теперь маменька очень счастлива. Она начала ясно понимать, что жизнь ее идет совершенно так же, как и жизнь всякой достойной уважения женщины: с мужем жила она, – наживали, дом выстроили, не хуже других стали; вдовела, – горя многое множество перенесла, – но так как всё – бог, – то и тут сумела выкарабкаться: сына вырастила, воспитала, на службу определила и теперь женила. Мало ли? Чтобы, стало быть, закончить свою жизнь, вполне исполнив начертанную годами программу, нужно теперь внучат; нужно, чтобы она, Пискарева, была бабушка, чтобы она же нянчила внучат и чтобы, стало быть, все, что только в эту пору ни дышит около нее, все это была ее собственность – и без нее ни дышать, ни думать, ни шагу сделать – отнюдь не могло бы.