Read the book: «Любовные похождения Меченосца»

Font:

ISBN 978-5-4485-0627-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Явление на свет

Пашка родился в маленьком сибирском городке, расположенном на берегу такой же маленькой речки Балуйки в семье столяра местной табуретной фабрики Петра Акимовича Филаретова.

Жена Петра Акимовича Авдотья разродилась Пашкой как раз в канун Международного женского дня 8 марта, что сулило новорожденному счастливое и интересное будущее.

Петр Акимович был безмерно рад появлению Пашки, так как до него Авдотья приносила ему только дочерей. Пятилетняя Наталья и трехлетняя Ольга по вечерам ластились к Петру Акимовичу, обмазывая его обильными соплями, но…

– Девки что, – думал Петр Акимович, беря голенького Пашку на руки, – выскочат замуж и поминай, как звали, а тут продолжатель фамилии, Филаретов Павел Петрович. Это тебе не хухры—мухры.

А в это время не хухры—мухры Пашка включил свой напрягшийся фонтанчик и окатил отца теплой соленой струей.

– Ах ты, баловник, – покачал головой Петр Акимович, – окатил отца с ног до головы.

– Чай, мужик, – вступила в разговор Авдотья, – ишь, как тужится.

– Да уж, забирай-ка ты нашего мужичка, пока он меня не заговнял, – сказал Петр Акимович и передал сына Авдотье.

И только приняла Авдотья Пашку из рук своего мужа, как тот поднатужился, пукнул и выдал приличную кучу детской неожиданности.

По избе потянуло чем-то кисленьким, отчего лица у Натальи и Ольги неестественно перекосились. Заткнув носы руками, они отошли в дальний угол комнаты и, усевшись на скамейку, стали следить за действиями матери.

Авдотья, зачерпнув из бочки ковш холодной воды, принялась замывать обгаженную детскую попку.

Пашка от неожиданности весь съежился, потом, поняв, что над ним измываются, принялся кричать, как ошпаренный. На мат его крик явно не походил, но сестренки все же заткнули пальцами свои уши.

Чтобы утихомирить малыша, Авдотья вытащила из блузки одну из своих мощных грудей и попыталась воткнуть сосок в рот Пашке.

Пашка сначала завертел головой, словно пытаясь увернуться от груди, но, учуяв приятный запах материнского молока, ухватился деснами за сосок и принялся активно всасывать приятную теплую жидкость. Его глаза при этом медленно закрылись то ли от приятной близости материнской груди, то ли оттого, что после нервного потрясения сон сморил маленькое создание.

Уложив Пашку в люльку, Авдотья накрыла на стол, и глава семьи разрешил детям занять свои места.

В центре стола в чугунке томилась картошка, а рядом с ним лежала большая краюха хлеба и стояла деревянная тарелка с квашеной капустой. Петр Акимович взял большой нож и отрезал от краюхи хлеба несколько толстых кусков.

Да, чуть не забыл. В самый последний момент Авдотья достала из буфета початую четверть самогону и поставила ее возле Петра Акимовича.

Петр Акимович наполнил стакан мутноватой жидкостью, перекрестился и, сказав: «Ну и с богом», осушил его одним залпом. Потом зацепил рукой большой пучок квашеной капусты и забросил его в рот. Проглотив капусту, он взял деревянную ложку и положил себе в тарелку четыре дымящихся картофелины.

И только после этого Авдотья принялась раскладывать дымящуюся картошку по тарелкам дочерей. Таков был устоявшийся порядок – сначала отцу, а потом всем остальным.

Наполнив стакан во второй раз, Петр Акимович вновь перекрестился и произнес:

– За сына, за мою кровинушку.

Сказав это, он, как и в первый раз, осушил стакан за один глоток. Закусив картошкой с капустой, Петр Акимович посмотрел масляными глазами на Авдотью и произнес:

– Молодец ты у меня, Авдотья, сначала двух помощниц принесла, а вот теперь богатыря сподобила.

Говоря это, он наполнил свой стакан в третий раз – бог любит троицу.

Выпив в третий раз, он перевернул стакан, доел картошку и встал из-за стола.

В будние дни больше трех стаканов Петр Акимович себе не позволял. Только в воскресенье он мог расслабиться и пропустить за день стаканчиков пять, а иногда и десять.

Крепок был Петр Акимович в свои тридцать пять лет и сколько бы не выпивал водки, голову не терял, а только затягивал свою любимую песню: «Когда б имел златые горы и реки, полные вина, все отдал бы за ласки взоры, чтоб ты владела мной одна…..

А вообще, водки за новорожденного Пашку было выпито много и до его крещения, и после того.

Да и как не выпить с дружбанами да родственниками, повод-то какой. Пусть все знают, что у Петра Филаретова сын родился.

Смотрите, вот он я, Петр Филаретов, у которого не только девки получаются.

Детские забавы

Пока пили взрослые, Пашка интенсивно подрастал и уже в три года стал гонять свою шестилетнюю сестренку Ольку и подсматривать за восьмилетней Наташкой.

Интерес к противоположному полу проявился у Пашки очень и очень рано. Его сверстники только шмыгали своими сопливыми носами, а Пашка, прежде чем носом шмыгнуть, поворачивал его в сторону какой-нибудь девчонки.

Надо сказать, что некоторые из них ему очень нравились. Одни за длинные косы, другие за вздернутые носики, а третьи за соски, торчащие из—под платьев. Не оставался он равнодушным и к девчоночьим попкам, по которым, нет—нет, да и проходился своей детской ладонью.

Раньше других он сообразил сделать дырку в задней деревянной стенке дворовой уборной и через нее подсматривал за подрастающими девчонками, пока его не поймала за этим делом бабка Ефросинья. Схватив его за ухо, она принялась всячески стыдить Пашку, а под конец выдала ему такую оплеуху, что Пашкина щека полыхала потом красным цветом несколько часов кряду. Но щека полыхать кончила, и Пашка вновь принялся за свои подглядывания.

Более того, к треклятой дырке стали все чаще приникать и другие дворовые мальчишки. Дырку заделывали в одном месте, она появлялась в месте другом.

В конце концов, взрослые плюнули на вновь появившуюся дырку, и заделывать ее больше не стали.

А мальчишек тянуло к этой дырке, как пчел на мед. Обдирая руки, они пробирались к ней через густые кусты и, затаив дыхание, ждали появления желанного объекта, но иногда вместо объекта мальчишеских желаний в уборную заходил какой-нибудь мужик и выдавал там такие очереди, что у мальчишек закладывало уши и противно щекотало в носах.

Может быть, поэтому через некоторое время у Пашки пропал всякий интерес к этой притягательной дырке. Но след свой в его судьбе эта дырка все же оставила, так как тяга к девчоночьим индивидуальностям у него только усилилась.

А так как голова у Пашки была сообразительной, то тяга к представительницам женского пола сподобила его на новые ухищрения. Уже через неделю он нашел интересные места для обзора девчоночьих прелестей.

Один из наблюдательных пунктов он организовал на крыше двухэтажного дома, соседствовавшего с городской баней, и оттуда исследовал женское отделение с помощью бинокля, купленного им у какого-то старьевщика. Насмотрелся он там и на аккуратные сосочки юных, и на ядреные полушария молодых, и на обвисшие груди старушек. Насмотрись сам, дай посмотреть товарищам.

За сеанс просмотра через бинокль брал Пашка с пацанов по одной подушечке. Были раньше такие карамельки, которые казались Пашке вкуснее, чем всякие шоколады, да пастила. Хотя настоящего шоколада Пашка тогда и не пробовал.

Только однажды отец расслабился и, получив получку, принес домой плитку соевого шоколада, который разделил поровну между детьми, но до настоящего шоколада дело так и не дошло.

Кроме того, с помощью бинокля насмотрелся Пашка на разные любовные утехи, и эти сцены описывал потом в своей тетрадке в линейку под названием «Дневник наблюдений».

Вот некоторые выдержки из этого «Дневника».

«07.01. 1937 года. У соседки Варвары собрались гости, чтобы отметить Рождество Христово. Много пели, танцевали и тискались. Кучерявый мужик все норовил ухватить за задницу Варварину подругу, а другой мужик обнимался с Варварой. А когда Варвара с мужиком остались одни, то стали целоваться. Мужик стащил с Варвары блузку и она, зараза, выключила свет».

«12.02. К сапожнику Тимофею пришла в гости дородная баба лет сорока. Они выпили по две стопки водки, после чего Тимофей скинул свои портки и остался в кальсонах. Баба, не долго думая, залезла в кальсоны рукой, обхватила Тимофея и стала его целовать, а когда тот упал с табуретки, то села на него и запрыгала, как егоза. А еще голову назад запрокидывала, толстуха».

«21.03. В соседний дом к врачихе пришел какой-то усатый военный с бутылкой вина и коробкой конфет. После первого тоста, он стал ей что-то рассказывать, наверное, о своих подвигах. Вдруг врачиха вскочила со стула и, схватившись за голову, стала метаться по комнате. Военный, не долго думая, схватил бутылку вина и сиганул из окна, а ведь был второй этаж. Врачиха запрятала большие рюмки с конфетами под кровать и открыла дверь. Когда вошел муж, она бросилась его обнимать, но тот оттолкнул ее и подошел к открытому окну. Пока он смотрел в окно, врачиха скинула с себя кофточку с юбкой и развалилась на кровати. Дальше свет выключили».

И подобных сцен в «Дневнике» было с десятка три. Были там сцены в помещении и на природе, вдвоем и в компании, с вином и без вина, с ласками и без оных.

В общем, первого опыта любовных обхождений Пашка поднабрался через бинокль.

А вот первое возбуждение от прикосновения девчонки он получил на берегу речки, когда соседская Нюрка села на его загорающую поясницу и стала барабанить ладошками по спине. При этом она ерзала своей попкой по Пашкиному заду и приговаривала:

– Рельсы, рельсы, шпалы, шпалы, едет поезд запоздалый.

Пашка сначала почувствовал только неприятное шлепанье по спине, но, через несколько мгновений, Нюркино ерзанье возбудило его так, что чувство неприятности исчезло и осталось только возбуждение.

Улучив момент, когда Нюрка в очередной раз высоко подпрыгнула, Пашка быстро перевернулся на спину, и она села на его напряженный торчок. Вскочив с Пашки, Нюрка в недоумении уставилась на оттопыренные Пашкины трусы, смутилась и, отвернувшись, быстро от него отошла.

Пашка после этого не сразу успокоил свое мужское сокровище, а Нюркино прикосновение ему еще долго вспоминалось.

С этого дня он стал совсем по—другому смотреть на девчонок, стараясь сделать все, чтобы им понравиться, но чаще он засматривался на тех девчонок, которые были значительно старше его.

Одна из таких девчонок, подружка его сестры Наташки и соблазнила тринадцатилетнего Пашку. В теплый июньский день она зашла за Наташкой, чтобы пригласить ее на речку, но в комнате, кроме Пашки, никого не застала.

Она уже собиралась выйти из комнаты, но, посмотрев на Пашку, вдруг спросила:

– Пашка, а ты с девчонками-то целовался?

Пашка посмотрел на Наташкину подругу и, выпятив грудь, уверенно сказал:

– Конечно, целовался.

– А покажи, как ты с ними целовался, – попросила она.

Пашка неуверенно подошел к Наташкиной подруге и, когда та наклонилась, чмокнул ее в щеку.

– Разве так с девчонками целуются, – сказала подруга. Взяв в руки Пашкину голову, она повернула его лицо к себе и впилась своими сочными губами в Пашкины губы.

У Пашки, аж, дух перехватило.

Уходя, Наташкина подруга произнесла:

– Какой же ты шустрый Пашка, учись себя сдерживать, а то как-то уж очень быстро.

В тот раз Пашка не понял смысла слов, вылетевших из уст Наташкиной подруги, но приятное беспамятство ему очень понравилось.

С этого момента ему частенько стали сниться эротические сны, в которых Наташкина подруга и другие знакомые девчонки приходили к нему и доводили его до извержений, о которых он узнавал поутру по невысохшим трусам.

А еще, не найдя общего языка с девчонками, Пашка научился удовлетворять себя сам, используя для этого открытки с красотками. При этом, он разговаривал с ними, как с живыми существами и всячески нахваливал их за красоту и грудастость.

Правда, вредная Ольга, обнаружив открытки, в тайне от Пашки выменяла их на какие-то фантики. Расстроенный Пашка долго не мог понять, куда же подевались его красотки, но через несколько дней вовсе о них забыл.

В общем, к пятнадцати годам половой темперамент Пашки окончательно оформился, и за похотный взгляд ему смело можно было дать лет семнадцать.

А где-то была война

На четвертый месяц Пашкиного пятнадцатилетия началась война, и отголоски ее докатились до маленького сибирского городка. Все призывное население отправилось на фронт, а в городке остались только бабы, инвалиды, старики и дети.

Пашка тоже попытался сбежать на фронт, но военные дяди записали его в разряд детей и посоветовали выбросить из головы невыполнимое желание. Знали бы эти дяди, в какого мужичка превратиться через некоторое время паренек по имени Пашка.

Оставшиеся в городке верили в скорую победу Красной армии над врагом, но наступила осень, а война все не кончалась и не кончалась. На табуретной фабрике стали выпускать ящики для снарядов, а сердобольные женщины, предчувствуя затяжной характер войны, вязали для фронтовиков носки с варежками и отправляли их в сторону фронта.

Авдотья с Ольгой занимались домашним хозяйством, посылали Петру Акимовичу нехитрые посылки и с нетерпением ждали от него хоть какой-нибудь весточки. Двадцатилетняя Наталья с утра до вечера работала на лесозаготовках и уставала так, что, дотащившись до дому, с трудом забиралась на полати и проваливалась в глубокий сон. Утром, наспех перекусив картошки с хлебом и салом, Наталья вновь уезжала в тайгу, чтобы вечером ни живой, ни мертвой вернуться назад.

Первое время Пашка, как мог, помогал матери по хозяйству. Авдотья делегировала ему обязанности по заготовке на зиму дров, и он с рвением приступил к выполнению этой непростой задачи. Благо деревьев в тайге было видимо—невидимо.

Договорившись с хромым стариком Никодимом, у которого была худосочная лошадь, он каждое утро отправлялся в тайгу, а к вечеру тот забирал Пашку вместе с дровами.

Так у Пашки с Никодимом образовался своеобразный кооператив по заготовке дров. Заготовив дрова для себя, они свои услуги стали предлагать окружающим. А спрос на их услуги был большой. Во—первых, потому, что не у каждого хватало времени и сил, чтобы возиться с деревьями, а, во—вторых, лошадей в городке было по пальцам пересчитать.

За их услуги люди расплачивались по—разному: кто деньгами, кто продуктами, а кто и натурой.

Что касалось Никодима, то натура ему была вовсе не нужна в силу его возраста, поэтому всю причитающуюся натуру Пашка стал брать себе. И это ему все больше и больше нравилось.

Удовлетворенные женщины были благодарны Пашке вдвойне. Вот малец, так малец, и дровами обеспечил, и кой—чему не дал зарасти. А некоторые из них так приросли к Пашке, что времени на всех у Пашки не стало хватать.

Правда, были и курьезные случаи, когда Пашка не справлялся со своими натуральными обязанностями, отчего настроение его резко портилось и, чтобы его поправить, он стал пропускать во внутрь стаканчик, другой.

На нескольких курьезных случаях стоит остановиться отдельно.

Под самый конец осени заготовили наши кооператоры дровишки для тридцатилетней медсестры Анфисы. Прожив свои тридцать лет, она до войны так замуж и не вышла и теперь жила одна в маленькой комнатушке недалеко от больницы, в которой работала.

Вот к ней-то и пришел Пашка после заготовки дров.

Маленький столик был накрыт Анфисой по случаю встречи совсем даже неплохо. На столике дымилась картошка в мундире, стояли тарелка с солеными огурцами и помидорами, открытая банка шпрот и бутылка медицинского спирта, все-таки Анфиса работала не где-нибудь, а в медицинском учреждении.

Как ранее отмечалось, Пашка уже пробовал на зубок некоторые виды спиртного, но вот чистого спирту еще никогда не пил. Это обстоятельство и сыграло с Пашкой злую шутку.

Выпив за знакомство по одной, причем Анфиса при этом только пригубила из стакана, они выпили по второй. А после второй голова у Пашки стала медленно кружиться. Он попытался привстать, чтобы обнять Анфису, но вместо этого завалился на кушетку и провалился в глубокий сон.

Утром он проснулся с тяжелой головой, пересохшим горлом и расстегнутой ширинкой.

В комнате не было никого, а на столике стоял стакан с молоком, и лежала записка, написанная карандашом. В записке Анфиса просила его хорошенько закрыть за собой дверь, а ключ положить под коврик. И больше ничего.

Во время чтения записки по Пашке пробежала такая волна стыда, что он быстро протрезвел и, даже не попробовав молока, выскочил на улицу. Только глотнув свежего воздуха, он полностью пришел в себя и быстрым шагом направился в сторону своего дома.

С этого момента он стал стороной обходить дом, в котором жила Анфиса, но с Анфисой ему в дальнейшем пришлось встретиться еще не один раз.

В другой раз Пашка пришел в гости к сорокапятилетней учительнице местной школы Альбине Витальевне. Помня о том, как он совсем недавно оконфузился у Анфисы, Пашка слегка пригубил ежевичной настойки и, закусив ее сладким пирожком, испеченным по этому случаю Альбиной Витальевной, приступил к своим любовным приставаниям.

Когда он стал снимать с Альбины Витальевны белую блузочку, она захотела выключить свет, но Пашка уговорил ее этого не делать и продолжил раздевание при свете. В процессе раздевания он так возбудился, что готов был вонзить свой торчок даже в прорезь грудей, но, сорвав с нее лифчик, на одной из грудей увидел большущее родимое пятно, усеянное густым волосяным покровом. При виде пятна его возбуждение как ветром сдуло. Уж, как только ни пыталась Альбина Витальевна поднять Пашкин торчок, тот никак не хотел возбуждаться. Так, промучившись с торчком часа два, Альбина Витальевна оставила тщетную попытку возбудить Пашку и не совсем вежливо попросила его убираться домой.

А следующий курьезный случай произошел с ним в декабре, когда сибирские морозы накрыли маленький городок, и люди прятались от него в многообразии теплых одежд.

Провожал он тогда домой озорную и симпатичную Верку, которой отроду было около двадцати пяти лет. До войны выйти замуж она не смогла, потому что была слишком разборчива, а уж во время войны выйти замуж и вовсе не представлялось возможным.

Но молодая кровь будоражила Веркино тело, и в один из таких моментов на глаза ей попался свеженький Пашка.

Так как жила Верка с мамой и сестрами, то пригласить домой Пашку она не могла, поэтому тискаться они решили в сарае. И если до Пашкиного хозяйства добраться было попроще, то до Веркиных прелестей нужно было добираться через несколько преград, и основной преградой были зимние рейтузы с начесом, да еще и на резинках.

В общем, пока Пашка добирался до Веркиных прелестей, вся охота у него пропала, что ужасно расстроило Верку, и ее острый язычок прошелся язвительно по Пашкиному самолюбию.

Такого обхождения Пашка стерпеть не смог и, обозвав Верку нехорошим словом на букву б.., ретировался из сарая. Правда, после этого он еще долго жалел, что испортил отношения с такой симпатичной девчонкой. Иногда ему даже хотелось подойти к ней и, извинившись, вновь затащить ее в сарай, но, зная Веркин характер, Пашка так и не решился сделать такой шаг. Он даже в мыслях предположить не мог, что Верка дожидалась в тайне его нового приглашения.

После того случая Пашка решил не допускать эмоциональных всплесков, которые могли бы обидеть представительниц прекрасного пола.

«Я должен быть внимательным и нежным, я должен видеть в женщине только достоинства и не замечать недостатков», – сказал он сам себе.

Еще один случай стоит вспомнить потому, что в Пашкиной памяти этот случай оставил неизгладимый след.

Зимой, когда жители городка уже запаслись дровами, Пашка присмотрел для себя новое дело, а так как Никодим совсем не хотел заниматься этим делом, то за определенные проценты выпросил у него лошадь с санями. По утрам он стал выезжать на санях в сторону рынка и там поджидал озабоченного клиента, которому требовалось подвезти до дома крупногабаритный товар.

Одной из таких клиенток оказалась жена местного снабженца Анастасия Гавриловна. Было Анастасии Гавриловне лет тридцать – тридцать пять и отличалась она от затраханных работой и проблемами женщин своими пышными формами и непривычной ухоженностью. В этот день Анастасия Гавриловна приобрела в местном лабазе какую-то резную тумбочку, и обходительный Пашка согласился довести Анастасию Гавриловну вместе с тумбочкой до ее дома.

Внеся тумбочку в трехкомнатную квартиру, Пашка, как вкопанный, застыл в проеме двери гостиной и, раскрыв рот, стал рассматривать невиданную доселе обстановку. Больше всего его поразил аквариум, который стоял возле окна, и в нем плавали разноцветные рыбки. Таких рыбок он сроду не видел, как не видел никогда и аквариума.

Заметив Пашкино оцепенение, Анастасия Гавриловна посоветовала:

– Да ты поставь тумбочку-то, а потом уж рот разевай.

Пашка на автомате выполнил ее совет и, поставив тумбочку в угол, подошел к аквариуму.

Пока Пашка любовался рыбками, Анастасия Гавриловна разделась и, подойдя к нему, обдала его такой приятной волной каких-то заморских духов, что у того дух перехватило.

Справившись с собой, Пашка показал на одну из рыбок и спросил:

– А как зовут эту рыбку?

– Эту? – переспросила Анастасия Гавриловна, задев Пашку своей пышной грудью, – это гуппи.

– А эту? – показал Пашка на другую рыбку.

– А эту, – Анастасия Гавриловна втиснула свою грудь в Пашкину спину, – это меченосец.

– Меченосец, – повторил Пашка, – какое красивое имя.

– А хочешь, я расскажу тебе об этой рыбке? – предложила Анастасия Гавриловна.

Пашке, конечно же, захотелось выслушать рассказ о меченосце. Он снял фуфайку, сел на стул и приготовился слушать, но Анастасия Гавриловна согласилась рассказать о рыбке только в спальне.

А в спальне она не только рассказала ему о меченосце, но и показала, как эти рыбки совокупляются. Целых три часа продолжались практические занятия по совокуплению, и эти занятия Пашка запомнил на всю оставшуюся жизнь. Во—первых, потому, что еще никогда не видел такого красивого женского белья, во—вторых, потому, что Анастасия Гавриловна научила его таким способам совокупления, которых Пашка и представить себе не мог и, в—третьих, потому, что после практических занятий Анастасия Гавриловна одарила его не только большими деньгами, но и пузырьком одеколона. Здесь можно бы было и продолжить: и в—четвертых, и в—пятых и т.п., но первые три позиции были наиболее запоминаемы.

С этого дня одеколон для Пашки стал одним из основных атрибутов, который помогал ему успешно завлекать представительниц прекрасного пола. От его «Красной Москвы» впадали в беспамятство как девственницы, так и зрелые женщины сибирского городка.

Кроме того, после встречи с Анастасией Гавриловной он к месту и не к месту стал вспоминать про меченосца, за что от сверстников получил кликуху Пашка—меченосец.

Со временем от этой кликухи осталась только вторая часть, и Пашка стал Меченосцем.