Кривые сосны едва не касались земли, скрипя своим нутром под напором вьюги. Снежный поток кружил вокруг леса, вырисовывая витиеватые узоры в воздухе. Вой и свист, раздававшийся сквозь ночь, мог, казалось, даже оглушить, услышь его неготовый к этому человек. Простонародное суеверное сознание, вероятно, назвало бы такую ночь гневом божьим, однако, в гневе этом наметанный глаз художника усмотрел бы первозданную природную красоту. Не правда ли, что людей всегда привлекало то, что может их напугать или даже убить? Не возьмусь говорить за всех, однако, зачастую, чем величественнее и необузданнее стихия, тем она привлекательнее для сложного и противоречивого человеческого разума. Когда человек смотрит со стороны на торнадо или цунами, он восхищается его смертоносной мощью, однако, оказаться внутри он вряд ли захочет. Несмотря на все это, из-за тонкой нити горизонта, на заметенной почти до основания дороге, показались две слабые автомобильные фары: черный внедорожник прорывался сквозь серую пелену, скрипя расшатанной подвеской.

Облепленный снегом, он разрезал лежавшие на его пути сугробы, словно волны, и движениями своими он напоминал катер, попавший в шторм. В салоне можно было услышать белый шум, на полной громкости звучавший из радио, и сквозь этот шум прорывались чьи-то искаженные голоса. За рулем сидел средних лет коротко стриженый мужчина в легком пальто. Он нависал на руле локтями и скорее не управлял машиной, а двигался всем телом в том направлении, куда его вело. Он, казалось, уже привык и к белому шуму из радио, и к стуку открытого бардачка, из которого давно вывалилось на пол все содержимое. На торпеде можно было заметить красные, уже успевшие высохнуть мазки. Машина жила своей жизнью, и могло даже показаться, что она сама завела его в такую даль, ведь то, как в таком состоянии он смог проехать настолько внушительное расстояние – тайна, окутанная мраком.

Едва внедорожник смог развить какую-никакую скорость, проехав самые заметенные участки, как из леса что-то выскочило прямо под колеса. Разглядеть в этом силуэте что-то знакомое было трудно, однако, на один момент могло показаться, что на голове у него красовались густые и длинные рога. Руль повело в сторону, и внедорожник полетел в направлении леса, свалившись в кювет. Послышался глухой удар, скрежет металла и треск стекла и пластика. И снова ночь взяла свое. Снова слышно было лишь завывания ветра, стук сухого снега о металл и стекло, а где-то сквозь все это скрипело повисшее в воздухе колесо.

I

По-зимнему белое солнце блекло мерцало сквозь облака, освещая окутанный морозом лес. Тихий ветер то и дело пробегал между деревьями, сбивая с их толстых ветвей упавший за ночь снег. Из-за горизонта, взбираясь по крутому склону, медленно появились две фигуры. Два человека, одетых в теплые самодельные тулупы из, судя по всему, волчьей шкуры, молча брели по снегу, жадно глотавшему их уставшие ноги. Один из них тащил за собой огромные сани, покрытые сверху брезентом, и немного прихрамывал на левую ногу, а второй нес двуствольное ружье, то и дело спадавшее с затекшего плеча. Густые и длинные темные волосы первого мужчины спадали ему на плечи, спутанная длинная борода окутывала его лицо, а уставший и тяжелый его взгляд, казалось, был совсем не здесь, отрешенный и посторонний. Второй же – низкого роста мужичок, светловолосый, с прямым и искренним взглядом, от которого веяло если не доверием, то по крайней мере человеческим простодушием. Они медленно продвигались вперед, утомленные и изрядно вспотевшие, и в какой-то момент первый мужчина, что тащил сани, упал в горячий снег, еле сдерживая жалобный стон, рвавшийся из него.

– Ну, хватит тебе, Филин. Давай теперь я потащу, – протараторил низкий, подавая ему руку.

Филин недовольно оскалился, вытирая снег с лица, после чего смачно сплюнул и бросил в протянутую ему руку поводья саней. Когда он начал подниматься, то едва удержался на ногах, но его приятель вовремя схватил его под плечо и поставил, таки, на ноги.

– Ты же так никогда не поправишься, – добавил низкий, смотря при этом куда-то в бесконечно голубое небо. – Как тебя земля-то носит еще, дурака?

– Опять ты со своей землей. Сколько можно изрыгать этот бред? Ты когда заткнешься, Батрак?

Батрак бросил обиженный взгляд в сторону Филина, кинул ему в руки ружье, после чего отвернулся и с тем же оскорбленным видом потащил за собой сани. Филин же, поймав этот взгляд, довольно потянул уголки губ, но спустя мгновение снова похмурел, улетев своим взглядом куда-то вдаль, в глубину бесконечных стен деревьев, окружавших его. Он проскальзывал своим сознанием в этот вечно тянущийся сотнями сплетающихся черных вен лес, сокрытый густотой хвойного покрывала. Затем он был, видимо, скрыт, чтобы никто и никогда с высоты птичьего полета не увидел это, как он думал, старое, голое чудовище. Недалеко за склоном уже виднелся ветхий бревенчатый дом, одиноко стоящий посреди лесной чащи. На высоком крыльце стоял пожилой мужчина. Он смотрел на приближающихся к нему Филина и Батрака, грозно сложив руки на груди, и что-то жевал своим беззубым ртом.

– Заждался уже старик, – вырвалось у Батрака через сбившееся дыхание. – Сейчас трепку задаст.

Филин лишь многозначительно и едва заметно кивнул, а затем громко и демонстративно плюнул в правую от себя сторону. Тут старик на крыльце резко ударил по перилам, развернулся и захлопнул за собой скрипящую деревянную дверь, растревожив залежавшийся на крыше снег. Показалось, что все птицы леса услышали этот хлопок закрывшейся двери, разверзнув свою пасть в мерзком и пронзительном крике. Взвиваясь черным ураганом, они покидали свои насиженные места, гигантской тенью закрывая голубую небесную твердь.

– Зря ты так со стариком, – бросил Батрак, делая небольшие паузы с рывками, притягивая к себе застревающие в снегу сани. – Ладно меня, его хоть пожалей. Он одной ногой там уже.

– Да пусть валит уже в свое… куда ты там его провожаешь? Он ведь и меня за собой утащить хочет.

– Этот человек тебе жизнь спас. Кров тебе дал, как и мне когда-то. Кормит тебя, в конце концов.

– Да это я… – тут Филин вдруг снова споткнулся, но чудом удержался на ногах, – это я его кормлю! Мудака старого. И ты со мной туда же, как холопы какие-то.

– Жестокий ты человек, Филин. Злое у тебя сердце. Почву под ногами не чувствуешь, вот и злишься.

– Конечно не чувствую! Я и ног-то своих уже не чувствую! Все, заткнись, надоело.

– Ладно, как хочешь. Все равно, в итоге, каждому сполна вернется. Открой ворота поди.

Громадная деревянная дверь амбара со скрипом пропустила через себя двух посетителей, и они, в свою очередь, задыхаясь затащили внутрь покрытые брезентом сани. Батрак развязал веревки, стягивавшие брезент, и одним легким движением стянул его на пол, обнажив свежую оленью тушу. Филин, всматриваясь в пустоту стеклянных животных глаз, увидел будто бы мольбу, стекающую багровым ручьем на подложенную снизу черную ткань. Что-то в этот момент будто хрустнуло у него внутри, перевернуло закостенелую душу, задрав какой-то внутренний заусенец, о котором он почему-то забыл. Он крепко сжал челюсть, напряг мышцы лица и зажмурил глаза, чтобы перетерпеть нахлынувшую на него тревогу, досчитал до пяти, после чего вновь посмотрел в пустое молящее стекло.