Уолден, или Жизнь в лесу

Я подумал, что Уолденский пруд станет отличным местом для ведения дел, не только из-за железной дороги и возможности продавать лед. Он предлагает преимущества, не нуждающиеся в огласке, как хорошего порта в подходящем месте. Это не болота Невы, нуждающиеся в засыпке под строительство с обязательной забивкой свай. Говорят, что наводнение с западным ветром и ледоход на Неве могут стереть Санкт-Петербург с лица земли.

Мое дело почти не требовало капиталовложений, потому и трудно понять, откуда взялись необходимые средства. Сразу перейду к практической стороне вопроса в части Одежды. Обеспечивая себя ею, мы чаще руководствуемся любовью к новизне и мнением людей, чем настоящей потребностью. Пусть усердный работник вспомнит, что предназначение одежды – сохранение жизненного тепла и сокрытие прилюдной наготы. Тогда он оценит, сколько необходимой или важной работы может выполнить, не пополняя свой гардероб. Короли и королевы, натягивающие наряд лишь единожды, пусть и сшитый портным специально для их величеств, не знают, как удобно носить платье впору. Они ничуть не лучше деревянных козел, на которых развешивают чистую одежду. С каждым днем наше одеяние все больше становится частью нас, получая отпечатки хозяйского характера, пока не будет убрано в чулан. С неохотой, иногда не без лекарских пилюль, оттягивая момент на потом, словно торжественно расстаемся с частью своего тела. Никто не падал в моих глазах из-за заплатки на костюме, хотя люди обычно больше беспокоятся о модной или чистой одежде, чем о чистой совести. Но даже незаштопанная прореха обнажает единственный порок – небрежность. Иногда я пытаю знакомых вопросом: кто из них смог бы носить брюки с заплатой или хотя бы с парой лишних стежков на коленке? Большинство свято верит в жизненный крах от такой оказии. Им проще приковылять в город со сломанной ногой, чем в порванных штанах. При несчастье с ногами джентльмена их обычно можно подлечить. Но если сие приключится со штаниной, ему уже не помочь, ибо он чтит не нормы приличия, а то, что за них выдается. Мы редко знаем человека, но намного чаще – его сюртук и брюки.

Напяльте на пугало свой наряд и встаньте рядом. Найдется ли хоть один, приветствующий вас, а не пугало? Проходя однажды мимо кукурузного поля, я увидел шляпу и сюртук на палке и узнал в них владельца фермы. С нашей последней встречи его лишь немного потрепала непогода. Я слышал о собаке, которая гавкала на каждого незнакомца, приближавшегося к владениям, но промолчала при виде обнаженного вора. Интересный вопрос: насколько люди сохранили бы статус, лишившись одежды? Могли бы вы уверенно выбрать из группы приличных людей тех, кто принадлежит к самому уважаемому классу? Когда мадам Пфейффер во время своего авантюрного путешествия вокруг света оказалась уже недалеко от дома, в азиатской части России, она, по ее словам, решила сменить дорожное платье на что-нибудь подобающее для встречи с властями, поскольку «теперь была в цивилизованной стране, где о людях судят по одежде». Даже в городах нашей демократичной Новой Англии случайно приобретенное благосостояние, показываемое одеждой и экипажами, дарует его обладателю почти всеобщее уважение. Но многочисленные люди, выказывающие такое уважение, по сути, являются дикими язычниками, нуждающимися в миссионерах. Кроме того, из-за одежды появилось шитье – работа, которую можно назвать бесконечной, ибо женское платье никогда не бывает готово.

Человек, нашедший дело, не нуждается в новой робе. Сойдет и старая, невесть сколько пролежавшая на пыльном чердаке. Старые ботинки прослужат герою дольше, чем его лакею (если у героя есть лакей), а босые ноги старше ботинок, но при этом на ходу. Только те, кто ходит на званые обеды и в государственные конторы, должны иметь новую одежду – меняемую так же часто, как носящий ее человек. Но если мои сюртук и брюки, шляпа и ботинки сгодятся для того, чтобы молиться в них богу, их вполне можно носить, разве нет? Вы видели, чтобы старое пальто действительно износилось так, что распоролось на лоскуты, и его нельзя было бы отдать любому бедняку, который мог бы отдать его еще более бедному? И разве мы не говорим, что богаче тот, кто может обойтись меньшим? Остерегайтесь мероприятий, где требуется приличная одежда, но не ее приличный носитель. Если сам человек не стал приличным, как новый наряд придется ему впору? Если вас ожидает какое-то мероприятие, попробуйте пойти туда в поношенной одежде. Все люди хотят не чем-то обходиться, а что-то делать или даже кем-то быть. Возможно, мы вообще не должны приобретать новый костюм, каким бы поношенным или грязным ни был старый, до тех пор пока не станем настолько состоявшимися, настолько предприимчивыми или некоторым образом добравшимися до берега, что будем чувствовать себя новыми людьми в старом. И тогда сохранять старое платье станет равным держать молодое вино в старых бутылках. Наш сезон линьки, как у пернатых, должен стать жизненным переломом. Гагара отправляется на уединенные пруды, чтобы пережить его там. Так и змея меняет свою кожу, и гусеница избавляется от своего облика червяка – путем внутреннего строительства и роста. Ведь одежда – не что иное, как внешняя оболочка и мирская суета. В противном случае обнаружится, что плывешь под чужим флагом, и в конце концов неминуемо падешь в собственных глазах, как и в глазах человечества.

Мы меняем наряд за нарядом, словно растем только снаружи, как растение, а не внутри. Наша верхняя, часто изысканная и причудливая одежда – словно эпидермис, или поверхностный слой, который никак не влияет на нашу жизнь и может быть снят где угодно, без особых последствий. Более плотная одежда, носимая постоянно, превращается в анатомическую оболочку. А рубашки – родная кора, которую нельзя снять, не окольцевав, то есть не повредив, человека. Все народы так или иначе носят ее подобие. Человек должен одеваться просто и лаконично, чтобы собираться даже в темноте, как тот древний философ, вышедший с пустыми руками из осажденного врагами города. Один плотный предмет одежды обычно заменяет три тонких, а дешевая одежда продается по цене, посильной большинству покупателей. Если теплое пальто можно купить за пять долларов, и оно прослужит столько же лет, плотные штаны – за два доллара, пару сапог из воловьей кожи – за полтора, летнюю шляпу – за четверть доллара, а зимнюю шапку за 62 с половиной цента, – а лучше сшить ее дома почти задарма, – то неужели человек настолько беден, что с гардеробом, купленным на заработанное, не смог бы снискать уважения здравомыслящих людей?

Когда я заказываю одежду определенного кроя, портниха мрачно говорит: «Так теперь не шьют» – не уточняя, кто те люди, которые «не шьют», словно цитирует слова властей, безличных, как Судьба. И мне сложно получить желаемое из-за ее нежелания поверить, что клиент заказывает осмысленно, но не рассудительно. Эта догматичная фраза погружает в раздумья, я повторяю мысленно каждое слово отдельно, чтобы понять их смысл и осознать, какое отношение эти они, которые «шьют», имеют ко мне и насколько они авторитетны в вопросе, касающемся исключительно меня. И, наконец, отвечаю ей загадочно и без уточнений: «Да, буквально вчера не шили, но теперь шьют». К чему ей снятые мерки, если она измеряет не характер, а только ширину моих плеч, словно я вешалка для пальто?

Мы поклоняемся не мифическим Грациям или Паркам, но моде. Она прядет, ткет и кроит, словно имеет на это право. Главная обезьяна в Париже надевает дорожное кепи, и все обезьяны в Америке делают то же самое. Иногда я отчаиваюсь получить хоть что-то простое и настоящее, сделанное на этом свете руками мастеров. Прежде людям пришлось бы лечь под мощный пресс, чтобы выдавить из себя старые манеры, да так, чтобы не скоро встать на ноги. Но потом непременно найдется один со странной личинкой в голове, не убиваемой даже огнем, и все ваши труды пойдут прахом. Как бы там ни было, мы не должны забывать, что пшеницу из египетской гробницы сохранила мумия.

В любой стране умение одеваться так и не превратилось в искусство. Люди довольствуются тем, что могут приобрести. Как матросы после кораблекрушения, они напяливают на себя то, что нашли на берегу, и, немного отдалившись, будь то в пространстве или во времени, осмеивают наряды друг друга. Каждое поколение потешается над устаревшей модой, но свято придерживается новой. Нам забавно рассматривать костюмы Генриха VIII или королевы Елизаветы, схожие с нарядами вождей Каннибальских островов. Любая одежда, снятая с человека, жалка или гротескна. Только серьезный взгляд владельца и праведная жизнь, прожитая в ней, сдерживают смех окружающих и освящают гардероб. Если Арлекина прихватят колики, его костюму также не поздоровится. Когда в солдата попадает пушечное ядро, портянки окрашиваются пурпуром.

Детская и варварская тяга мужчин и женщин к новым фасонам заставляет их трясти и трясти калейдоскоп, присматриваясь к узорам, пока не обнаружится форма, выбранная нынешним поколением. Фабриканты уяснили, что эта тяга – всего лишь прихоть. Из двух вещей, отличающихся лишь цветом нескольких нитей, одна будет стремительно распродаваться, а другая – пылиться на полке, хотя зачастую в следующем сезоне вторая входит в моду. В сравнении с этим татуаж вовсе не богомерзкий обычай, как принято считать. Его нельзя назвать варварским лишь потому, что рисунки втравлены в кожу неизменно.

Невозможно поверить, что наша фабричная система идеальна для изготовления одежды. Условия труда с каждым днем становятся все больше похожими на английские. Не удивляйтесь тому, ведь ее главная цель – не хорошо и добротно одетое человечество, а просто обогащение корпораций. Люди обычно добиваются лишь заранее поставленных целей. Так что, если сейчас они терпят неудачу, лучше бы им нацелиться на что-то повыше.

Не буду отрицать, что Кров теперь превратился в предмет первой необходимости, хотя есть отдельные люди, обходящиеся без него в течение долгого времени и в более холодных странах. Сэмюэль Лэнг говорит, что «лапландец, в своей меховой одежде и меховом мешке, накинутом на голову и плечи, будет много ночей спать на снегу при морозе, способном прикончить человека в любой шерстяной одежде». Он видел их спящих. Правда, добавляет: «Они не более выносливы, чем другие люди». Но, возможно, человек не так долго жил на земле, пока не открыл для себя удобство, предлагаемое жильем.

ЧЕЛОВЕК, НАШЕДШИЙ ДЕЛО, НЕ НУЖДАЕТСЯ В НОВОЙ РОБЕ.

«Домашний уют» – понятие, первоначально означавшее в большей степени удовольствия от самого жилища, а не семьи. Хотя эти удобства весьма ограниченны и не важны в местах с климатом, где дома укрываются обычно зимой или в сезон дождей, а две трети года используются разве что как защита от солнца. В нашем климате он когда-то был нужен летом только как место для ночлега. В индейской письменности вигвам служил символом окончания дневного перехода, и ряд их, вырезанных или нарисованных на стволе дерева, обозначал количество привалов. Человек не очень-то крепок и вынослив, потому вынужден искать способ укрыться, и стены весьма для этого подходят. Он появился на свет голым и бездомным, что достаточно приятно в тихую теплую погоду и в дневное время. Дождливый сезон или зима, не говоря уже о жгучем солнце, могли с корнем извести племя человеческое, если бы люди не поспешили обеспечить себя кровом. Если верить преданию, Адам и Ева обзавелись приютом раньше, чем одеждой. Человек хотел дом – место, где тепло и уютно, причем сначала он ищет физическое тепло, а потом тепло своих близких.

Представляется, как давным-давно, в период младенчества человеческой расы, один предприимчивый смертный прополз через дыру в скале в поисках укрытия. Каждый ребенок словно заново открывает мир, и ему нравится быть на улице, даже когда сыро и холодно. Он играет в «домик», как и в лошадку, ведомый инстинктом. Кто не помнит интерес, с которым в юности смотрел на нависшие скалы или что-то, напоминающее пещеру? Это была природная тоска нашего первобытного предка, часть которого до сих пор жива. От пещер мы доросли до крыш из пальмовых листьев, коры, ветвей деревьев, спряденного и натянутого льна, травы и соломы, досок и дранки или камней с черепицей. И теперь мы не знаем жизни на открытом воздухе, совсем оцивилизовавшись. Велико расстояние от родного очага до чиста поля. Возможно, неплохо бы проводить дни и ночи наедине с небесными телами, коль поэт меньше творил бы под крышей, а святой не укрывался ею так долго. Ведь птицы не поют в пещерах, а голубки не лелеют свою невинность в голубятнях.

Если уж намереваешься построить дом, следует использовать немного практичности, свойственной янки. Иначе по итогу соорудишь мастерскую, лабиринт без выхода, музей, богадельню, тюрьму или роскошный мавзолей. Для начала поймите, что абсолютно необходим совсем простой кров. Я видел в этом городе индейцев племени пенобскот, живших в палатках из тонкой хлопковой ткани, в снегах почти с фут высотой. Понятно, что им хотелось бы защиты от ветра, да повыше.

Когда-то вопрос честного заработка при сохранении свободы для истинных стремлений мучил меня сильнее, чем сейчас, – увы, время делает нас бесчувственными. Я частенько смотрел на большой короб у железной дороги, шести футов в длину и трех в ширину, где рабочие оставляли на ночь инструмент. Подумалось, что каждый человек, находящийся в трудном положении, мог бы купить такой за доллар, проделать несколько отверстий для притока воздуха и забираться в него по ночам, или во время дождя. Если закрыть на крючок крышку, можно получить свободу для полета чувств. Это совсем не худший или жалкий вариант. Вы можете засиживаться в нем допоздна и в любое время выходить без опасения встретиться с землевладельцем или домоуправом, требующим арендную плату. Многие из тех, кто просто замучился платить ренту за более роскошный и большой короб, не замерзли бы насмерть и в этом.

Я вовсе не шучу. Хозяйство – предмет, к которому можно относиться легкомысленно, но наладить его не так легко. Хороший дом для крепкого и выносливого народа, проводившего большую часть жизни под открытым небом, когда-то строился почти целиком из материалов, приготовленных Природой. Гукин, служивший суперинтендантом по делам индейцев в Массачусетской колонии, написал в 1674 году: «Лучшие из их домов очень аккуратно, плотно и тепло крыты древесной корой, содранной со стволов в период, когда деревья налиты соком, и собранной в большие куски, пока она еще зеленая… Более простые крыты циновками, сплетенными из камыша. Они не менее крепкие и теплые, хотя и не так хороши, как первые… Некоторые насчитывают шестьдесят или сто футов в длину и тридцать футов в ширину… Я часто останавливался в вигвамах и считаю их не холоднее лучших английских домов». Он добавляет, что обычно они отделывались изнутри добротными расшитыми циновками и вмещали различную утварь.

Индейцы развились настолько, что регулировали силу ветра веревкой и циновкой, подвешенной над отверстием в крыше. Такое жилье строилось, по сути, за день-два, а разбиралось-собиралось за несколько часов. Каждая семья владела таким домом или хотя бы его частью.

Семьи дикарей имеют столь хороший кров, насколько могут позволить, и который удовлетворяет их примитивные потребности. Но, хотя и птицы небесные имеют гнезда, и лисы имеют норы, и дикари имеют вигвамы, в современном цивилизованном обществе своим жильем владеет не более половины семей. В больших цивильных селах и городах число домовладельцев крайне невелико. Остальные ежегодно платят за внешние декорации, ставшие необходимыми круглый год, по цене деревни индейских вигвамов, и потому остаются бедными всю жизнь. У меня нет цели настаивать на недостатках аренды по сравнению с владением, но очевидно, что дикарь владеет своим кровом из-за малой стоимости, в то время как цивилизованный человек снимает жилье потому, что не может позволить себе владение. Не может он в обозримом будущем и позволить себе снять получше. Мне возражают, что за эти деньги бедный цивилизованный человек получает настоящий дворец вместо дикарского вигвама.

Годовая арендная плата от двадцати пяти до ста долларов – таковы цены в нашей местности. Она дарует удобства, достигнутые за века: просторные комнаты, чистые обои и штукатурку, румфордский камин, лепнину, венецианские шторы, медные трубы, пружинные замки, просторный погреб и множество прочих. Но как случилось, что их пользователь обычно бедный цивилизованный человек, в то время как дикарь, у которого их нет, богат? Как может быть богатым дикарь? Если утверждается, что цивилизация действительно улучшает общественное положение человека (это действительно так, хотя улучшить его может только мудрец), то она обязана улучшить и жилища, не удорожая их. Ведь цена вещи равна количеству жизни, которое требуется отдать взамен, немедленно или на протяжении времени. Обычный дом в наших краях стоит около восьмисот долларов, и на сбор этой суммы уйдет от десяти до пятнадцати лет жизни рабочего, даже не обремененного семьей. Мы исходим из материальной цены труда, равной доллару в день, – у кого-то больше, у кого-то меньше. То есть он должен потратить в среднем более половины своей жизни на то, чтобы заработать себе на вигвам. Так что уплата арендной платы будет худшим выбором из двух зол. Обменяет ли дикарь вигвам на дворец при таких условиях?

Таким образом преимущества владения дорогой собственностью сводятся к инвестиции на будущее, чтобы отложить деньги на похороны. Но, возможно, человеку и не потребуется хоронить себя самому. Тем не менее в этом разница между цивилизованным человеком и дикарем. Имеется в виду благо цивилизованной жизни как института, поглощающего жизнь отдельного человека ради сохранения и улучшения жизни всей расы. Но я хочу показать, каких жертв требует это преимущество, и предложить по возможности способ жизни с его сохранением, но без страданий от всяческих недостатков. Что вы имеете в виду, возглашая библейски, что нищие всегда рядом, или что отцы ели кислый виноград, а у детей на зубах оскомина?

«Живу Я! – произносит Господь Бог, – не будут вперед говорить пословицу эту в Израиле».

«Ибо вот, все души – Мои: как душа отца, так и душа сына – Мои: душа согрешающая, та умрет».

Когда я размышляю о своих соседях, фермерах Конкорда, не менее зажиточных, чем иные классы, представляется, что в большинстве своем они усердно трудятся двадцать, тридцать или сорок лет, прежде чем могут оформить настоящее владение своей фермой, обычно унаследованной по закладной или купленной в долг. Треть этого труда идет на оплату домов, но расплатиться до конца, как правило, не удается. Правда, обременения иногда превышают стоимость фермы, так что она сама превращается в одно большое обременение. И все же находится наследник, хотя он осведомлен об издержках. Наведя справки у податных чиновников, я с удивлением узнал, что они не могут с ходу назвать дюжину жителей города, свободно и полностью владеющих своими фермами. Если вы хотите узнать историю поместий, спросите в банке, где они заложены. Человек, который уже расплатился за свою ферму, работая на ней, – явление настолько редкое, что каждый сосед покажет на него пальцем. Я сомневаюсь, наберется ли в Конкорде хотя бы трое таких. То, что говорят о торговцах – мол, подавляющее большинство, чуть ли не девяносто семь из ста, обязательно прогорит, – справедливо и о фермерах. Так и с негоциантами: один из них рассказал, что, по сути, большинство банкротств не материальны, а всего лишь служат отказом от выполнения обязательств, из-за их неудобства. Другими словами, провалы следует искать в моральной плоскости. Но это никак не красит ситуацию и позволяет предположить, что даже оставшиеся трое из ста не преуспели в спасении своих душ, а обанкротились еще сильнее тех, кто честно разорился. Банкротство и отказ от выплаты по обязательствам – мостки, с которых большая часть нашей цивилизации летит кувырком, в то время как дикарь стоит на неупругой доске голода. При этом Мидлсекская выставка рогатого скота проводится у нас ежегодно с большим успехом, словно все суставы сельскохозяйственной машины работают исправно.

Фермер старается решить проблему источника существования более сложным путем, чем сама проблема. Для покупки шнурков он торгует стадами скота. С непревзойденным мастерством расставляет силки с волосковой пружиной, чтобы поймать удобство и независимость, а потом, поворачивая назад, сам попадает в них ногой. В этом причина его бедности, и по той же причине все мы бедны, несмотря на окружающую роскошь, – по сравнению с дикарями, которым доступны тысячи благ. Как говорит Чапмен,

 
Фальшивое общество людей —
Из-за суетного величия
Вся небесная радость улетучивается.
 

И когда фермер получает свой дом, он становится не богаче, а беднее. Не он получил дом, а дом получил его. По моему мнению, Момус справедливо отвергал жилище, построенное Минервой, потому что она «не сделала его переносным, во избежание нежелательного соседства». Это и сейчас так, ибо дома стали такой неподъемной собственностью, что мы чаще отбываем в них срок, а не проживаем. Плохое соседство, которого следует избегать, обусловлено нашей собственной никчемной личностью. Я знаю в городе по меньшей мере одну или две семьи, уже давно продающих свои домики на окраинах, для переезда в поселок, но все безрезультатно, и только смерть освободит их.

Допустим, что большинство способно либо иметь собственный кров, либо арендовать современное жилище со всеми удобствами. Но цивилизация улучшала наши дома, в отличие от их обитателей. Она создала дворцы, но наполнить их рыцарями и королями не так легко. И если устремления цивилизованного человека не выше, чем устремления дикаря, если большую часть своей жизни он занят только тем, что добывает предметы первой необходимости и удобства, то почему наши жилища должны быть лучше дикарских вигвамов?

Чем же обходится бедное меньшинство? Если часть людей, учитывая их материальное положение, можно ставить выше дикарей, то другая часть расположится ниже. Роскошь одного класса уравновешивается нищетой другого. С одной стороны – дворец, с другой – приют для неимущих и «тихая бедность». Масса батраков, строивших пирамиды для погребения фараонов, питались лишь чесноком, и их прах развеял ветер. Каменщик, соорудивший карниз дворца, плетется с наступлением ночи в лачугу куда хуже вигвама. Ошибочно предполагать, что в цивилизованной стране многочисленная прослойка граждан не может жить в совершенно диких условиях. Я имею в виду опустившихся бедных, а не опустившихся богатых.

Чтобы понять это, достаточно заглянуть в хибары, понатыканные повсюду вдоль железных дорог, этого новейшего достижения цивилизации. В часы ежедневных прогулок я вижу там людей, живущих в кромешной грязи. Вся зима с открытой дверью, чтобы проникал свет, поленниц не видно, и их даже трудно представить. И стар и млад постоянно ежатся из-за давней привычки дрожать от холода и невзгод, так что можно пересчитать все их ребра и позвонки. Без сомнения, они из того класса, чьим трудом созданы достижения нашего времени. Условия жизни рабочих любой специальности в Англии, этом огромном работном доме мира, приблизительно такие же.

Или давайте обратимся к Ирландии, считающейся одной из самых чистых и просвещенных стран мира. Сравните благосостояние ирландца с состоянием индейцев, полинезийцев или любых других дикарей до того, как оно ухудшилось из-за вторжения цивилизованного человека. Хотя я не сомневаюсь, что вожди этого народа не менее мудры, чем многие цивилизованные правители. Их положение доказывает только, какая убогость совмещена с цивилизацией. Не буду упоминать рабочих в наших южных штатах, производящих основные экспортные товары – основу экономики региона. Достаточно ограничиться теми, кто, как говорится, живет в средних условиях.

Многие из них никогда не задумывались на тему жилищных условий, и потому бедны всю жизнь без необходимости. Просто в силу мнения, что их дом обязан быть не хуже соседского. Как если бы они носили сюртук лишь того фасона, что под силу портному. Или, постепенно отказавшись от пальмовой шляпы или шапки из шкуры сурка, жаловались на тяжелые времена, потому что не могут позволить себе купить корону! Можно придумать дом еще удобнее и роскошнее теперешнего, но при этом придется признать, что его содержание не по карману.

Должны ли мы всегда стараться получать как можно больше, а не довольствоваться малым? Должен ли обыватель так настойчиво учить молодого человека путем правил и примеров, что ему необходимо приобрести ряд роскошных лаковых туфель и зонтов, выставленных до конца жизни в пустых гостиных для пустых гостей? Почему наша мебель не может быть такой простой, как арабская или индейская? Когда я думаю о меценатах нашего племени, которых мы возвеличили как посланцев небес, передавших небесные дары человеку, я не припомню никакой свиты у их ног, никакого вагона, груженного модной рухлядью. Если бы я мог допустить – не будет ли это странным допущением? – чтобы наша меблировка была изысканней, чем у арабов, то только в мере морального и умственного превосходства! Сейчас наши дома загромождены и загрязнены ею, и хорошей хозяйке должно вымести большую часть в мусорную яму, не оставляя утреннюю работу на потом.

Утренние заботы! Когда зарумянится Аврора и послышится музыка Мемнона, какими должны быть утренние заботы человека в этом мире? На столе моем валялось три кусочка известняка. Более всего ужасала необходимость стряхивать с них пыль ежедневно, в то время как воображаемая мебель все еще покрывалась пылью, и я с отвращением выкинул их в окно. И как в таком случае владеть меблированным домом? Лучше посидеть на открытом воздухе, ведь на траве не скапливается пыль, если только земля не вспахана.

Живущие в роскоши и расточительстве задают моду, и ей усердно следует толпа. Путник, останавливающийся в «лучших гостиных домах», вскоре обнаруживает, что содержатели считают его царем Сарданапалом. И если он смирится с их благими побуждениями, то вскоре полностью обессилит. Полагаю, что в железнодорожном вагоне мы склонны потратить на роскошь больше, чем на безопасность и удобство, и он грозит стать ничем не лучше современной гостиной с ее диванами, оттоманками, маркизами и сотнями других восточных штучек, перенятых на Западе. Хотя их придумывали для дам в гареме и женоподобных уроженцев Поднебесной империи, и даже их названия стыдно знать американцу. Лучше бы я сидел на тыкве и полностью распоряжался ею, чем жался на бархатном диване. Право, лучше ехать на гужевой повозке по земле, дыша чистым воздухом, чем отправиться на небеса в причудливом вагоне туристического поезда, всю дорогу вдыхая малярию.

Сама простота и нагота жизни человека в первобытные века предоставляли по меньшей мере преимущество странствий на природе. Восстановив силы пищей и сном, он продолжал путешествие. Находил пристанище в шалаше под луной, пробирался через долины, пересекал равнины и поднимался на горные вершины. Но люди становились орудиями своих орудий. Человек, срывающий фрукты для утоления голода, стал фермером. Тот, кто стоял под деревом, ища укрытие, – домовладельцем. Теперь мы больше не делаем привал на ночь, а обосновались на земле и забыли о небесах. Мы приняли христианство просто как усовершенствованный метод сельскохозяйственной культуры. Мы построили на этом свете фамильный особняк, а для того света огородили фамильный склеп. Лучшие произведения искусства прославляют борьбу за освобождение от земной доли, но их воздействие лишь делает низменную долю удобной, чтобы забыть высшую.

В нашем городке отродясь не находилось места произведениям изящных искусств. Если бы что-то и дошло в целости, то не нашлось бы достойного пьедестала ни в наших жизнях, ни в домах и на улицах. Нет гвоздя, чтобы повесить картину, нет полки для бюста героя или святого. Размышляя о том, как наши дома строятся и оплачиваются (или не оплачиваются) и как в них ведется и поддерживается хозяйство, я удивляюсь, что пол не проламывается под гостем, пока тот любуется безделушками на каминной полке, и не отправляет его в подпол, к надежной и настоящей, хоть и земляной, основе.

Так называемая богатая и утонченная жизнь – состояние, до которого надо допрыгнуть, и я не понимаю радостей изящных искусств, украшающих ее. Ведь мое внимание полностью занято процессом прыжка. Насколько помнится, самые длинные и настоящие из них, совершенные только благодаря человеческим мускулам, делает одно племя кочевых арабов, пролетающих, как говорят, двадцать пять футов в длину. Без опоры обычный человек непременно свалится оземь, не преодолев такое расстояние.

Так вот, первый вопрос обладателю непомерной собственности: а что для тебя опора? Один ли ты из девяноста семи, потерпевших неудачу? Или один из трех преуспевших? Ответь мне на эти вопросы, и я, возможно, обращу внимание на твои безделушки и найду их красивыми. Ведь телега перед лошадью и некрасива, и бесполезна. Прежде чем наряжать дома красивыми предметами, надо очистить стены, и наши жизни должны быть очищены, а прекрасное домашнее хозяйство и прекрасная жизнь станут им фундаментом. Нынче же чувство прекрасного лучше всего развивается на открытом воздухе, где нет ни дома, ни домовладельца.

Старина Джонсон в своем «Чудотворном провидении», говоря о первопоселенцах нашего города, его современниках, упоминает, что «они зарывались под склон холма, устраивая себе первое убежище, а землю накидывали на бревенчатый настил и сооружали на земле дымокур, у самой высокой стены». Они «не строили себе дома, – говорит он, – пока земля, с Божьего благословения, не уродила хлеб, накормивший их». Урожай первого года был столь скуден, что «долгое время они очень тонко нарезали свой хлеб». Секретарь новых провинций, записывая в 1650 году на голландском сведения для переселенцев, утверждает более определенно, что «те в Новых Нидерландах, а особенно в Новой Англии, кто не имеет возможности сразу выстроить желаемый фермерский дом, выкапывают в земле квадратную яму, похожую на погреб, шести или семи футов в глубину и настолько длинную и широкую, насколько им кажется уместным. Укрепляют землю изнутри деревом со всех сторон и обкладывают древесину корой или чем-то подобным, чтобы земля не осыпалась. Полом для этого погреба служат доски, а потолком – деревянные брусья. Крышу же возводят из очищенных бревен, покрывая их корой или дерном так, что потом могут жить в этих домах со своими семьями в сухости и тепле по два, три и четыре года. Это можно понять по перегородкам, идущим через эти погреба и делящим помещение на части, если семья большая. Состоятельные и влиятельные люди Новой Англии, когда колонии только зарождались, строили так первые жилища по двум причинам: во-первых, чтобы не тратить время на строительство и не голодать следующий сезон; во-вторых, с целью не отвращать бедных работников, привезенных в большом числе с родины. Через три или четыре года, когда местность стала подходящей для сельского хозяйства, они построили себе красивые дома, потратив на них несколько тысяч».