Юмористические рассказы. Часть вторая

Обрубок

В большом доме жили две собаки – старуха и ее болонка. Заколебали всех.

Как может такая маленькая собачка обгадить весь двор: не слон же, ступить негде, удивлялись жильцы.

– Надо убирать за своей собакой, – сказала старухе бывшая учительница. Теперь не показывается во дворе, ходит за продуктами в ночной магазин, где продают в основном водку.

Кидаясь на инвалида Васю и видя его безразличие, старуха, вдруг, залаяла, вспомнив, что он был глухонемым. Му-Му, так ласково называли его мальчишки, все равно ничего не понял. Угрозу перевел сторож Кузьмич, показав на себе, какой сучок отпилит ему старуха, если он еще раз угостит болонку колбасой из магазина для нищих.

Досталось и самому Кузьмичу, а он был не робкого десятка. Не раз обещал отрубить свою правую ногу, если не отдаст долг вовремя. Кто знал, что он потерял ее в афганских горах? Рубил ногу с улыбкой, восклицая: «Деревянным деньгам – деревянную ногу». Проносило. А тут, перебрав, заснул у двери злой старухи. Пробудился – нет ноги, отстегнула она ее и выбросила на помойку. Когда дополз туда, милиция уже закончила осмотр, и пришла к заключению: отрубили ногу у молодого мужчины: крепкая, блин.

Долго не отдавали ему ногу, доказательных фактов было мало – обрубок только. А мало ли на просторах великой страны таких обрубков.

И на старуху бывает проруха, – думал Кузьмич, вытачивая новую ногу. Год он держал дворового пса на привязи, и как только болонка отдалилась от старухи, выпустил его. Смеялись долго вместе с Васей, увидев рядом с болонкой восемь ушастых щенков: ха-ха-ха, му-му!

Бумеранг

Взяли Серегу сторожем в школу.

– Будешь также подметать двор, поливать газон. Не обидим, – обнадежили.

И обманули.

– Вот тебе в рот один МРОТ, – сказала шутница Люда в кассе.

– Так двор – с футбольное поле, и газоны не меньше. В листопад опускаюсь на четвереньки, чтобы разогнуться.

– А мне, дядя, сгибаться трудно. Посиди тут: весь зад расплющило и вздуло живот.

– Сходи, проверься: к директору зачастила.

– Серега, мне кажется, газоны не растут, а, наоборот, в землю уходят, – сказал директор.

– До ночи их из шланга поливаю, не должно быть.

Не врал Серега: вечерами он опрыскивал обильно траву, привлекая к этому клиентов пивного ларька и обиженных учеников.

Пожелтела трава. Деревья, сохраняя род, сбросили листву задолго до осени. Любо: метлы не надо. Сиротливо стал выглядеть двор.

– Откуда такая напасть? – пожаловался директор другу биологу. – Может быть, причина в птичьем помете: над школой летают сотни голубей. Вчера один из этих символов мира залепил мне очки, хорошо, ребята не видели, дали бы кличку. Сторож, вон, ходит без дела, надо его днем за кассу посадить: Люду в роддом отвезли.

– А не могли они состыковаться?

– Когда? Она из скворечника не вылезала, а он шланга из рук не выпускал.

Не по годам

– Пап, меня Вовка в садике толстой попой назвал, – жалуется девочка Таня.

– Наглец, – возмущается отец. – У тебя маленькая попка, вот, у тети Клавы – да, на бельевой веревке только двое трусов умещаются.

– А у мамы сколько?

– У мамы? – задумался отец. – Одни, наверное. Точно не знаю: задами их не ставил.

Поиграв немного с куклой, дочка снова обращается к отцу:

– Пап, а Вовка еще сказал нехолошее слово.

– Какое?

– Говорил, что ты мелин.

– Во-первых, мерин – хорошее слово, во-вторых, это жеребец без мужского достоинства, которое у него отобрали, без его согласия. А у меня ты есть, значит, я не мерин.

– Нет, мелин. Мама так говолила по телефону, я слышала.

– Мама? Хм, она пошутила. Я ее тоже не раз называл кобылой. Это же не значит, что она любит скакать галопом.

– А у Вовки есть блатик. Мама его лаботает в доме, где блатиков делают.

– Это так Вова тебе сказал?

– Ага, – кивнула головой Таня.

– Развитый не по годам. Что будет, когда в школу пойдет?

– Он не пойдет в школу, он женится.

– Интересно, на ком же?

– Ты что, дулак? На мне.

Успокоила

Самолет падает. Стюардесса успокаивает пассажиров.

– Сколько вам лет, дедушка?

– Еще способен.

– Я о годах,

– Годы определяются не цветом волос.

– Оплакивать будут, если, не дай Бог, в турбулентность попадем, и крыло отвалится?

– Не отвалится, я конструктор этого самолета и знаю, скоро он выйдет из штопора. – При этом слове спящий сосед приоткрыл глаза и снова закрыл. – А плакать есть кому. Младшей дочке у меня три года, а правнуку тридцать.

Задержав на лице улыбку, стюардесса двинулась дальше.

– Вы, девушка, занимаете с детьми три кресла. Сколько их всего у вас.

– Шестеро.

– А на вид вам не больше двадцати.

– А мне действительно столько. Лечу на свой день рождения к мужу со всем выводком.

– Клушке парашюта не надо, – вздохнула стюардесса.

– Муж попросил привезти всех, скучает, год на заработках.

– А как вы успели шестерых, годами не видитесь.

– Седьмой раз лечу к нему.

– Седьмого ребенка может и не быть?

– Будет, мы, Ибрагимовы, как кролики.

– Дай Бог.

В конце салона постоянно прикладывался к плоской бутылочке бородатый священник.

– Боюсь высоты. Ты уж прости, дочь моя. Так и кажется, проваливаемся в преисподнюю. Чресла сдавило.

– Вам то чего бояться, батюшка, если, – стюардесса перекрестилась, – случится катастрофа: в рай попадете.

– Я уж лучше на Земле, и матушка, – он запел, – ждет меня домой, ждет – печалится. Я до церкви запевалой в хоре был, и мирские песни люблю. Думаю, Бог не обидится, если мы с тобой причастимся, ведь мы не на Земле – в эфире.

– Все на Земле будем: и божьи люди, и миряне.

– Смотри, дочь моя, на уровень коньяка в бутылке, меняется он.

– Родной мой поп, – бросилась ему на шею стюардесса. – Будем жить!

Как я выбился в середняки

Все меня спрашивают, как я, мусульманин, торгуя свининой, в середняки выбился. Овечек мало стало, а коров лет десять доить надо, только потом – на мясо. Какое это мясо – говядина какая-то.

Перекрестился я, бог один – вера разный, начал разводить свиней. У коров – один теленок, у свиньи – двадцать. Самый спелый отрасль.

Сначала жене надел намордник, чтобы в свинарник зашла. Потом уговорил родственников – Ахмеда с Махмудом. Пригласил с гор Али-Бабу с разбойниками. Выгоднее, мол, чем резать неверных, и своя голова без папахи не останется.

Вторая жена у меня русская. Ибрагим, говорит она, сделай так, чтобы мусульмане ели свинину. Пьют они давно, как свиньи, особенно твои Ахмед с Махмудом. Прибыль удвоишь.

Начал с лекции «Почему французы едят жаб, а китайцы все, что движется?» Удивились: это ж надо – жаб. Свинья против жабы – молодой барашек. Попробовали, и, Аллах Акбар, затрещали щеки от сала и шашлыка. Больше стало денег, и я третью жену взял – тоже русскую. Строгая. Сам побаиваюсь ее. Предложила способ борьбы с пьянством, от которого у меня сначала волос дыбом встал. Надо, говорит, пьяниц к свиньям в клетки сажать – от коньяка отказываться будут.

Для пробы, затолкал к свиноматке Ахмеда и Махмуда. Им так понравилось у нее – не хотят выходить. Жена сразу внесла поправку: перевести их к борову-производителю.

Теперь на ферме пьют только кумыс, приготовленный из молока свиноматок. Некоторые похрюкивать стали, зато голова всегда ясная.

Дело в фамилии

Ученики курили сигареты, не реагируя на появившегося во дворе директора школы и его постоянного спутника заведующего хозяйством.

– Даже не прячетесь?

– Стараемся быть честными во всем. Сами учили: лучше горькая правда, чем сладкая ложь.

– А почему не на уроке? Вот ты, Коля.

– Устал держать на коленях стол и вытянул ноги.

– И что? Я сам часто сижу с вытянутыми ногами. Не раз отдавливали их.

– Так в Журавле рост два метра, и он разбил банку с молоком, за которым Марфа Ивановна простояла все утро, – объяснил друг Леха.

– А я недоумевал, откуда у русачки такая фамилия – Молочко? Алексей, ты редкий гость в школе: чаще на соревнованиях. Тебя-то кто выпроводил?

Вера Григорьевна. Прекрати, говорит, подмигивать Катьке, а у меня нервный тик, после того как пропустил прямой удар. Посочувствовала бы, у самой фамилия – Мигайло.

– Может быть, решила, что напоминаешь об этом. Ты как очутилась здесь, Мария?

– После тусовки в школу пришла с персингами и кольцом в носу. Губанищева как открыла хавальник, так и не закрывала его, пока я не выскочила из школы.

– Дело, скорее всего, тоже в фамилии, которая у Розы Петровны наверняка произошла от сочетания слов нищая губа, а тут персинги да кольцо в носу, – вставил заведующий хозяйством.

– Завтра же подготовлю доклад о роли фамилии учителя на обстановку в классе и воспитательный процесс, – решил директор школы.

Так уж случилось

Кажется, это банально, но со мною так случилось: помер я, а все слышу. Лучший друг говорит жене:

– Чего нам с тобой сорок дней ждать, хватит и девяти. Если при живом кувыркались, то теперь сам Бог велел.

– Может, и хватит, не заслужил, – ответила она. Вот стерва: и машина, и дача. И на книжке – не рубли.

Слышу змеиный шепот тещи:

– Дожила до радостного дня, закрыл рот навечно, а то: вы надолго, мамаша, к нам? Теперь навсегда.

По двенадцати раз в год приезжала, к каждой получке. Кажется, сын подошел, одна моя радость и надежда. Смотри, сынок, папки уж нет. Сожгут наверняка, не придешь на могилку.

– Ну, ты даешь, папуля. Еще бы годик протянул: у кого теперь мани брать? Мать мыслями шубы мерит. Не до меня ей.

Огорчили меня и коллеги по работе. Главный бухгалтер сказала заму:

– Недалеким он был. Не хотелось заходить к нему в кабинет – истуканом сидел в кресле с надутыми щеками, а на голове ветвистые рога, наставленные его ненаглядной женушкой. Сын – недоросль, теща – склочница.

Лишь соседка пролила на мое остановившееся сердце несколько капель бальзама:

– Нравился ты мне, Петенька. Обнимала даже тень твою из ванной. Но не судьба: остыли твои чресла.

Уже вечером приглашенная для чтения молитв старушка сказала:

– Никто-то тебя не любит, соколик. Если б слышал их, еще раз умер.

– Я слышал, бабуля, ты читай, читай, пока я воскрешаю.

Просто и удобно

Хиреет наша деревня. Даже навоза не стало без скотины, кто будет его производить. Дошла очередь помирать старикам. Молодые давно отошли, кто куда. Кто – в город, кто – в могилу. А на что хоронить отживших? Гроша не заработаешь нигде. И доски не украдешь. Цены-то, чтоб купить? Поэтому ходют старухи с расширенными глазами, как-только побывают в сельпо.

Я предложил сжигать покойников на костре. В чем ходют, в том и сжигать, не у всех есть рогожа для оборачивания.

Крематорий получился, как настоящий. Некоторых, за кого водкой, а не самогоном расплачивались, мазутом обливаю. Особливо, если какая страшная старуха. А так, лежит негра никого не пугает. Вот, если засучит в огне ногами – в обморок падали. Некоторые не вставали.

Дед Щукарь, и у нас такой есть, одобрил:

– Завсегда ведьм живыми на костре сжигали, а ты с уступкой, уже мертвых.

Услуги мои почти как в городе. Уголь трупов, по желанию, конечно, через молотильный аппарат пропускаю: порошок – хоть в урну, хоть по ветру над Узенем.

Из соседнего села привезли мертвую старуху, чтобы поучиться, как обрабатывать ее. Страшная! Говорят, после смерти моложе стала выглядеть. Ежели и запляшет, так чё? А через комбайн они и сами ее пропустят.

Побывал за границей

– Вернулся, Ваня? Как там в Европах. Не всех лягушек съели? Вот бы наш пруд туда, а то денег ни хрена нет, – остановил старик Пахом работника местной администрации Ивана Зубилу, побывавшего в Сербии по приглашению общества Кирилла и Мефодия. Он пописывал стишки то ли на старославянском, то ли на древнерусском языке и послал туда одно.

– Вот ты, Пахом, на ферме работал. Сравни свой свинарник, ну, хотя бы, с Домом Культуры. Есть разница? У них собаки ходят в курточках и вязаных шапочках. Люди улыбаются. У домов не навоз, как у нас, а цветы.

– У домов его сейчас не валят, на огороды нечего класть. Коровы порожние без кормов. Да, и у кого они есть? У фермера да у тебя, чай, по стаду. А раньше как мы Узень разбавляли, пить нельзя было воду. И то: двенадцать тысяч свиней. Сколько мочи сливалось, не считая говна?

– Я обобщаю в слове навоз все отходы, и человеческие.

– Отходы. Пройди мимо дома Салтычихи. Галоши не отмоешь от мазута: где она его нашла, полы, что ль, помыла? У нее летось трактористы на квартире стояли.

– Я, Пахом, в Париже побывал. Возили нас туда тайно в опломбированной фуре – это будка такая большая. Всю ночь смотрели на Эйфелеву башню.

– И я люблю смотреть на нашу колокольню. А что еще из моего окна увидишь? Кладбище? Хорошо не все кресты попадали. Вот, брожу по улице, трещу костями. Никого, хоть тебя встретил и словно тоже в Европах побывал.

Вот так-то

– У меня в последнее время один способ общения – рожей к роже. У Нинки с Машкой, скажете, не рожи? Точка, точка, запятая. Всматриваться не надо. А у Лариски? Намазана, как спецназовец перед боем.

Перевалилась через борт наполовину, когда плыли с футболистами на игру в соседний район. А почему наполовину? Я осторожно помог, и она плюхнулась в речку.

Сошла в воде краска и, когда ее вытащили, закричал ребенок:

– Баба Яга.

– А косила под девушку, – добавил капитан футбольной команды.

Не случайно я выбрал способ общения – рожей к роже? Посмотрите на меня: Квазимодо симпатичней. Может быть, я стройнее, но с заседателями надо доказывать.

Пригласили на день рождения к интеллигентам: дед у них работает швейцаром в элитном ресторане. Так они, глядя на меня, не стали есть, только пили. Позже я узнал, что все они чавкают, так как сильно выдвинуты челюсти. Фамильное это у них. Особенно у деда. Многие, выходя из ресторана, думают, что перед ними горилла и протягивают ему бананы.

Не зря я также вспомнил Нинку, мою одноклассницу. Она внучка этого швейцара, очень на него похожа, только без бороды. Все время ест бананы, чавкая и не стесняясь меня.

Ладно, замнем: все же девушки.

К домоуправу я пришел. Вот это рожа! Шиферным листом не закроешь. Щеки на столе, глаза узкие, словно подглядывают из щелей.

– Видишь, какой я больной? А ты: крыша протекла. Первопричину надо устранять: к Богу обратись, – прогнал он меня.

Теперь ни к кому не хожу. Бесполезно. Одни свиные рыла. Только хрюкают, а дел ни на грош.

Рыло и рожа – синонимы. Тут же – харя, морда, мурло.… А найдите хоть один синоним, который бы украшал семантику вашего лица. Вот так-то!

На бартер

Улица у нас в деревне сапогом, нос которого упирается в речку. Рыбы в ней нет, последнего карася вытащили в кризис дуршлагом две старухи. С тех пор ушицу не пробовал, а под нее лучше всего шел самогон. Запиваю его теперь водой, бррр, слышно как журчит она в кишкотаре. Зато дурею быстро, и пузыря хватает на два засыпа.

Вот иду к Маруське, может, нальет стакан за ведро картошки. Другие, хоть на мослы падай, не дадут бесплатно. А гонят многие самогон, особенно у речки, в носу сапога деревни. Там и живет Маруська.

Вчера попробовал зайти к ее соседу Василь Демьянычу, и еле ноги унес от Барбоса, который спьяну набросился на меня, а ведь хорошо знал. Сколь раз я ходил к Василь Демьянычу. Конечно, скучно одному, вот он и пьет с Барбосом. Даже петуха приучил к самогонке.

– Чё было? – рассказывала Маруська. – Петух налетел на меня сзади, когда я собирала с грядки огурцы. Пришлось забор поднять на сажень, чтоб не перелетал. Еще перепугает вот так, подпитый-то, а тяжелый, подумала сначала, что мужик навалился.

С другой стороны дом Кати Бессмертной, в трех веках живет, а зубы, как у молодой лошади. Она, может быть, и даст самогонки, но лучше не брать. Для крепости добавляет в бурду птичий помет. Только и бегаешь за огород в лопухи.

Некоторые к Медведеву обращаются, торгует древесным спиртом. Не стеклоочиститель, конечно, и никто пока не одеревенел, но боязно, вдруг, ослепнешь, резкость зрения уже не та, не берет через улицу. Афанасия не узнал, а нес он из сельпо бутылку водки: сын деньги на новые ботинки прислал. В который раз. Я лучше к Маруське, хотя год нынче картофельный и не дала бы отлуп, как Анна Гавриловна. Деньги потребовала, или вскопать огород. Десять соток. Нашла трактор, игрушечный. С ведром падаю, а она.

А этот Кузьмич? У самого аппарат не перестает капать – будто плачет от перенапряга, а срамит: ты бы еще, говорит, тыкву принес, ходишь тут с ведром помойным, хоть бы в сумку переложил картошку для невидимости. Сам-то успел приложиться к капельнице. Подлечился. А тут язык высох, не шевелится, как буду улаживать Маруську на бартер?

Успокоилась я

Сколько уроков сегодня было? – спрашиваю у внука.

– Один.

– А почему припозднился?

– Дежурил в столовой.

Значит, он математику пропустил, а дважды два не знает. Пошла к классному руководителю. Ругаюсь: почему отвлекаете школьников на дежурства, дебилами становятся.

– Вы кто? – спрашивает.

– Бабушка, – отвечаю.

– Вот и не вмешивайтесь в учебный процесс, лучше вяжите внуку носки, скоро зима, а котельные у нас еще не готовы.

Я к заведующему отделом образования Курицыну. Мол, ваш учитель предложил мне вязать носки и не вмешиваться в учебный процесс.

– И как? Успеваете? Скоро зима, а котельные у нас еще не готовы. Моя теща тоже вяжет мне свитер, но сразу распускает его, если я повздорю с ней. Все время трудится, а результата нет. Говорит, с чиновников, берет пример. Преувеличивает, конечно. Наш специалист по труду доказал, что плавки, связанные из женского волоса, поднимают мужскую потенцию в десятки раз. Все время пребывает в возбужденном состоянии, стыдно заходить в класс: мальчишки тычат пальцем, девчонки назначают свидания. Скоро запатентует открытие. Немаловажно, с какого места взят волос. Да и сам я сплю в колпаке из шерсти горного козла. Какие сны вижу – клуба путешественников не надо! Заметно поумнел. И все как наяву. Будто и сейчас на голове рога.

Совсем запутал меня. Добралась я до регионального министра образования, подобрала умные слова:

– Господин Иван Прокопьевич, – обратилась к нему, – оскорбили меня ваши подчиненные, плохо вы их курируете. И рассказала ему о чулках, которые предложили мне связать к зиме классный руководитель и заведующий отделом.

– А что? Дельное предложение. Поможете в организации учебного процесса. Ноги у внука будут в тепле, и не замерзнет он, ведь приближается зима, а котельные в вашем районе еще не готовы.

– В столовой он чаще бывает, чем на уроках, поэтому не знает, сколько будет дважды два, – смотрела я на него с мольбой.

– Не наедается? Тогда пеките ему пирожки, и не беспокойтесь, что не знает внук таблицу умножения. Даже на мехмате института, где я преподаю, задачи решает компьютер.

– Он и русский язык пропускает и пишет плохо.

– Говорит, надеюсь, хорошо?

– Как ручеек журчит, привирает только.

– Из него чиновник хороший получится. Однозначно. А носки ему обязательно свяжите и не забудьте о пирожках. Мы предложим всем бабушкам региона поступать так, как вы, и это будет лучшей помощью школам.

Когда я вышла из кабинета министра, секретарша сказала:

– Бабуль, не рви связки, не струны. Видишь, где я работаю? А диплом с Блошиного рынка. Купит его и твой внук, если не будет дураком.

Успокоилась я. Носки связала, пироги пеку. Да и деньги на смерть собрала. Но погожу умирать, сначала диплом куплю внуку.

Берлин брала

На похоронах был. Галина Васильевна, моя учительница, померла. Прямо на улице. Не сработал клапан. Медицина, блин. Не смогли заменить вовремя. За своими машинами лучше следят.

Собрались проводить коллегу в последний путь старые учителя. Боже мой, недолго им осталось на этом свете: один на букву «Г» похож, другой – на «У». Третий напоминает «Х» – руки от столбняка ниже плеч не опускаются, четвертый – «Я» – живот как на последнем месяце беременности. Весь алфавит собрался.

Я любопытный с детства, за что не раз попадало. Подхожу к тому, кто в проекции вылитый «С». Согнулся, сморщился, словно на плечах мешок соли держит.

– Жалко, – говорю, – Галина Васильевна с первого класса мне двойки ставила.

– Поэтому ты и пришел. Других не видно.

– А вас что так скрутило?

– Подумай сам. Вон, Иван Иванович руки вверх поднял, как будто сдается. С первой пенсии так ходит. А Елена Львовна, математик, знаешь, почему в три погибели согнулась? Потеряла крупную ассигнацию и до сих пор ее ищет. Теперь делает салат из одуванчиков. Жалко Германа, бывшего физрука. Видишь, стоит в трико и черной шляпе у гроба? У него не в порядке с головой, хотя и раньше умом не отличался. Питается только витаминами, считая пищу шлаком. Говорит, намного дешевле и полезней: туалетной бумаги не надо, и дефицита продуктов не будет.

– Герман хоть дышит? – изумился я.

– Конечно, он живой скелет.

– Но у некоторых приличный вид. Вон тот – с животом?

– У него водянка, плохо работает сердце.

– Звание у вас высокое, а живете у черты. Почему?

– Не так воспитывали вас, наверное. Жизнь скрутила всех, кроме Анастасии Степановны. Ей девяносто. Берлин брала.