Орлиный клич

«Кто я есть? Никто! Я – раб случайности. Она – всемогущий фактор на войне! Только она!..»

Он так был подавлен этим своим открытием, что воспринимал теперь происходящее вокруг как потустороннее, не живое, пролетающее мимо. Скажи ему в тот момент кто-либо, тот же, допустим, шофер, что не первый он так думает и не последний, что поначалу почти все паникуют от кажущейся безысходности, но потом привыкают к ней, приспосабливаются и даже отводят, предвидя ее, всякую роковую случайность, – скажи все это Владлену, он не то чтобы не поверил, он просто бы не воспринял сейчас ничего реально.

Он наблюдал за продолжавшейся дуэлью зенитчиков со штурмующими их самолетами, он слышал, как все новые и новые зенитные батареи там, ближе к Москве, открывали огонь, а гул вражеских бомбардировщиков, несмотря ни на что, все удалялся на восток, и, значит, все ближе фашисты были к цели, и это удручало его. Он даже представил себе, как спешат сейчас одни москвичи к станциям метро, чтобы укрыться от бомбежки, другие же, вооруженные длинными щипцами, на манер каминных, только массивней, торопятся занять свои боевые посты, чтобы сбрасывать с крыш заводских цехов и жилых домов зажигательные бомбы. Он вполне разделял гнев шофера: «Где же «ястребки»?! Прорвутся ведь стервятники!» – и радость его, когда появились наконец наши самолеты, частью закружившиеся в лихих виражах с вражескими истребителями прикрытия, частью навалившиеся на упрямые бомбардировщики, и те, не выдержав еще большего упрямства наших асов, пустились наутек. Но все это воспринималось Владленом через главную свою мысль, через главное свое открытие: кому-то суждено уйти в небытие без всякого на то желания, но исходя из логики боя, а кому-то – совершенно случайно, от шальной пули, от шального снаряда…

Он еще не знал, что через каких-то полчаса получит реальное подтверждение своему выводу. Поковыляв по корявой дороге остаток пути, выехали они на лесную опушку, но не сияющую зеркально в лучах закатного солнца настовой своей чистотой, а всю истерзанную бомбами, исполосованную глубокими щелями и траншеями, начинались которые от орудийных позиций и тянулись, местами почти примыкая друг к дружке, к лесу, где меж деревьев бугрились землянки с тройными бревенчатыми потолками. Поодаль от одной из таких землянок стояли понурившиеся зенитчики возле убитых, приготовленных к похоронам товарищей.

– Вот так после каждого налета… – грустно проговорил Иванов, снял фуражку и добавил: – Пойдем, лейтенант, проводим в последний путь. Тебе они неизвестны, а мне… Сколько я им снарядов подвез! И даже подносил. Крепкие мужики.

Владлен не стал вслед за Ивановым протискиваться к убитым, он остановился у плотной стены из согбенных спин в шинелях, в ватниках, в полушубках и замер, не решаясь потревожить их скорбное безмолвие. Подойти туда, где стоял комбат, без доклада тому о своем прибытии лейтенант считал невозможным, а доклад представлялся ему полнейшей нелепицей в такое время, вот он и стоял вроде бы со всеми вместе, но в то же время будто один, ибо не было у него той скорби, которая господствовала у отрытой уже братской могилы.

Прозвучал залп, второй, третий, и тут стоявший впереди Владлена боец сказал, ни к кому не обращаясь, а просто выплескивая свою боль, свою тоску:

– Так по-глупому погибнуть. Шальной, а в самый висок угодил. Лучший наводчик…

Кто из них, кого опускали сейчас осторожно в могилу, лучший наводчик, Владлен не знал; не мог он и представить себе, по какой такой глупости тот оказался убитым, но то, что шальной осколок оборвал человеку жизнь, этого было достаточно, чтобы вновь реальность потеряла для Владлена всякий смысл, а всеподавляющая мысль о беспомощности человека на войне и подвластного лишь роковой случайности праздновала полную свою власть.

Позже Владлен узнал подробности гибели наводчика. Раненый, тот лежал в санитарной землянке, а когда начался бой, не выдержал, поднялся и проковылял, опираясь на плечо санитара, в траншею, чтобы, как он настаивал, перед отъездом в госпиталь поглядеть на работу своего сменщика и посоветовать ему, если что не так, как поправить дело. Долго смотрел молча, потом похвалил: «Молодцом!» – и согласился уже вернуться в землянку, но вдруг обмяк в момент, даже не ойкнув: крупный и сильный осколок прошил висок. И в самом деле – роковая смерть. Но она не только еще раз убедила Владлена в верности его суждений, но и повлияла на его судьбу…

Сразу же после похорон лейтенант Богусловский доложил комбату по всей уставной форме и подал предписание. Тот взял осторожно, чтобы не загрязнить выпачканными в земле руками, но не успел даже развернуть его, как увидел торопливо идущего связного.

– «Редуты» засекли цель, – доложил тот обыденно. – Курс на Москву.

– Что ж их прорвало? – И пояснил Богусловскому: – Они все больше ночью, татями, а тут – днем. Еще и вот – вечером. Что ж, встречать нужно. – Помолчал, что-то прикидывая в уме, потом спросил: – Наводчиком сможешь?

– Смогу. Только…

– Вот и ладно будет, – словно услышал комбат лишь первое слово. – Вот и хорошо! Ребята – огонь. А наводчик – вон там, – указал пальцем в сторону братской могилы. – Двоих сегодня потеряли. Двоих… Так что пошли, познакомлю с расчетом. – Пошагал размашисто к траншее, бросив уже на ходу связному: – К бою объявляй.

Когда, бывало, в училище проносилось: «К бою!» – летели на учебные позиции курсанты сломя голову, а здесь и командир не спешит, и расчеты, не торопясь, поспешают по траншеям к орудиям. Удивительно молодому лейтенанту, непонятно. А спросить неловко. Отчего? Субординация? Или боязнь попасть впросак? Неуч, дескать, приехал. Только комбат – тертый калач, знает мысли новичка. Поясняет, остановившись перед спуском в нужную им траншею-луч:

– РУСы наши на линии Вязьма – Ржев. Не близко от нас, сам понимаешь. А радиолокационные установки на сколько ловят?

– РУС-два на сто двадцать километров.

– Верно. Знаешь. Так вот, их, эти километры, пролететь нужно. «Ястребки» наши, кроме того, поперек дороги фашистам встанут. Тоже – задержка. Так что добрый час в нашем распоряжении. Для чего говорю? Чтобы не мельтешил. Бойцы, они мастаки оценки давать. Имей это в виду. Понял? Вот и ладно.

Обескуражен Владлен. Он не единожды «проигрывал» первую встречу с подчиненными, и свою роль в первом бою, отрабатывая, шлифуя точные команды, представляя себя спокойно-сдержанным, – он жил этой мечтой все дни после присвоения звания, и только первый бой, который пришлось ему созерцать издали, оттеснил его мечту, а вот теперь она возродилась, вызвав недоумение и даже обиду. Но перечить комбату Владлен не посмел.

А комбат, то и дело останавливаясь, продолжал наставлять молодого лейтенанта, говорил нужные вещи, но совершенно лишние, ибо нельзя загодя наполнить карманы рецептами от всех недугов, никогда не расписать жизнь, разложить ее по полочкам. Если есть у человека ум, человек найдется в любой обстановке. А ум как деньги: либо они есть, либо их нет. Одно отличие – взаймы ума не возьмешь. Но тогда и советы бесполезны.

Подошли к котловану. Расчет уже у орудия. Все на своих местах. И наводчик есть.

«Что? Вторым?» – недоумевал Владлен, вопросительно глядя на комбата. А тот, подавив невольную ухмылку, выслушал доклад командира орудия и представил бойцам Богусловского:

– Ваш новый командир взвода. Будет. Когда? Сам скажет. Пока – второй наводчик.

Вот так. Непрост командир батареи. Ишь ты – экзамен затеял! Ничего, после боя в командирской землянке можно будет поговорить об этом. Он, Богусловский, – лейтенант! Его учили прекрасные преподаватели.

Каким наивным покажется ему это возмущение, когда начнется бой, но особенно, когда он окончится!

– Ну что? С богом, как говорят, – кивнул комбат и пошагал по траншее к своему КП.

Ему еще предстояло многое сделать до появления фашистских самолетов. Не то что Богусловскому. Здесь всего ничего: опробовать сиденье, ручки поворотного механизма и на всякий случай оптический прибор для прямой наводки. Минуты какие-то. А что дальше? Девать себя некуда. Хоть бы скорее бой, чтобы избавиться от внимательных, словно рентгеновских, взглядов командира орудия и расчета. Сказать бы им что-то, но что скажешь? Бой пройдет, вот тогда… Если еще самолет будет сбит…

Вот наконец долгожданный гул. Нудный, волновой. И команда:

– Орудие к бою!

Все уж и так на своих местах, но положена команда, значит, положена.

Ровно и мощно идут бомбардировщики. Потрепали их наши истребители, но, как всегда, не остановили. Сдвинули стервятники свои ряды, заполнив бреши, и – вперед. На Москву. Фюрер повелел сровнять ее с землей. А воля фюрера – воля нации.

– Огонь!

Заговорила басовито лесная поляна, и тут же отвалил десяток пикирующих бомбардировщиков от строя и понесся вниз. Затявкали захлебисто мелкокалиберки, а минуту спустя затарахтели и счетверенные пулеметные установки, кинжаля полосу перед налетчиками. Ухнула одна бомба, другая, и сжался Владлен от мысли, что вот сейчас упадет следующая рядом и – все. Либо осколок шальной – в висок. Нет, он делал свое, положенное вроде бы исправно, но безотчетно. Он ни разу даже не задал себе вопроса, куда летят его снаряды. Он не видел, были ли сбиты фашистские самолеты другими орудиями или пулеметами – перед его глазами маячили лишь воющие, беспрерывным колесом пикирующие бомбардировщики. Ему слышались лишь разрывы бомб и градный стук врезающихся в землю осколков, хотя стрелял он по высоким самолетам, чтобы остановить их, не пустить дальше, а затем, когда это не удавалось, вдогонку, пока не принимала их на себя следующая противовоздушная полоса.

Бой затихал. Штурмующие позиции зенитчиков бомбардировщики тоже уходили один за другим на запад, на отдых, подгоняемые захлебистым тявканьем малокалиберок, а Богусловский продолжал ждать либо фашистской бомбы, последней, роковой, либо фашистского осколка.

– Все! Шабаш, братцы! Горючки тю-тю у энтих, – громко известил наводчик и еще радостней добавил: – Счастливый вы, товарищ лейтенант: никого из расчета даже не царапнуло! С таким командиром можно…

– Не командир я пока. Бой мимо меня прошел…

Нечасто командиры вот так, от сердца, говорят о себе подчиненным. Хоть трусит иной, но бодрится: храбрец, и все тут. Только разве от бойцов упрячешь бравостью поджатый хвост души?

– Верно, – согласился вполне серьезно наводчик. – Не все ладом выходило у вас. – И вполне искренне поддержал: – Но для первого, скажу честно, боя – больше чем сносно.

– Может быть, может быть… – опустошенно согласился Владлен, не находя сил подняться с сиденья.

Он бы так и сидел, неведомо сколько, не встрепени его сердитый девичий голос:

– Что, братцы-товарищи, мазали? Мы корректируем, а вы – ноль внимания! Приборы, что ли, испортились?

Владлен увидел вначале глаза. Возмущенные, сердитые, не злые. Доброта как бы просачивалась через сердитость. И лицо, по-русски пухлощекое, тоже казалось приветливо-радушным. И уж совсем диссонировали с сердитым голосом льняные завитушки, опушкой взвихренные по низу легонько сдвинутой набекрень шапки. Особенное же впечатление произвела на Владлена неуловимая элегантность девушки, хотя были на ней грубая стеганка, даже великоватая, такая же грубая синяя юбка до колен, кирзовые сапоги, и все же казенно-бездушная эта одежда не безобразила девушку, которая к тому же держалась очень уверенно.

С любопытством и каким-то непонятным еще самому восторгом смотрел Владлен на девушку, и ему очень не хотелось признаваться ей в трусости, но и кривить душой он не мог. Поколебавшись, признался:

– Наверное, я во всем виноват. Первый раз в бою. Ну и…

Он грустно и виновато улыбался. Не как командир. А как школьник в учительской на разборе поведения.

– Так это вы – наш новый командир? Да?

– Пока нет. Вот когда вы перестанете серчать на мою плохую стрельбу, тогда… А зовут меня Владленом. – Поправился тут же: – Лейтенант Богусловский.

– А я – приборщица. Ефрейтор Чернуцкая. – И добавила: – Лида. Лида Чернуцкая.

Уловил Владлен Богусловский еще большую теплоту в искристых глазах девушки и смущенность. Зарделись и пухлые щеки. Но это вполне естественное состояние девушки, ибо говорила она с незнакомым юношей, красивым, чуть старше себя. Тронуло сердце Владлена, потеплело оно, и не понял молодой лейтенант в тот миг, что переступил он порог в иной мир – мир любви. Не вдруг тот новый мир станет безраздельным властелином его сердца и его разума – пройдут дни, пройдут недели, но первый лучик уже поманил в неведомое, волнующее, и он, этот лучик, больше никогда не ускользнет, не померкнет, даже в бою. На него поглядывая, станет Владлен подавлять робость души, стараться выполнять свои обязанности отменно, чтобы похвалила после боя Лида Чернуцкая.

Не так сразу такое свершилось. Но когда их орудие сбило самолет, она прибежала после отбоя и расцеловала наводчиков. Обоих. Владлену показалось, однако, что сделано это было ради него. Слишком уж пылали ее щеки.

После того боя он сказал комбату:

– Я готов принять взвод.

– Верно, готов. С богом.

Теперь лейтенант Богусловский и ефрейтор Чернуцкая чаще бывали вместе. Особенно им нравились ночные бои. Нет, для зенитчиков они не были боями, хотя все расчеты находились на своих местах, но действовали только одни прожектористы. Начиналось все, как обычно, с доклада радиолокаторщиков от Вязьмы: «Летят». Поволынят чуток противовоздушники в землянках, спешить-то еще нет нужды, портянки раз да другой перемотают, чтобы ловко и тепло было ноге, хотя пути всего ничего, к тому же торный он, на ощупь каждая неровность окопного дна известна; ушанки тоже не просто нахлобучат, а подровняют на голове, чтобы от бровей положенное расстояние осталось и звездочка по центру легла, – вот тогда, застегнув на все крючки полушубки и подтянувшись ремнем, выбирались бойцы под морозный звездный купол, шли к своим орудиям и ждали, когда там, впереди, начнет нарастать гул и резанут по небу прожекторы, зашарят меж звезд, то стремительно перескакивая с небосклона на небосклон, то по-черепашьи высвечивая метр за метром. И вдруг словно вздрогнет какой-нибудь из лучей, обхватив блеском своим фашиста, – тут уж крутись он, не крутись, но не унырнуть ему в темноту бездонную: как примагничены лучи. Передают один прожектор другому по трассе, пока «ястребок» наш не вынырнет на стервятника из темноты, не прошьет огненной очередью.

В такие моменты Лида переставала даже дышать, и Владлену становилось жаль ее, так близко к сердцу принимавшую чужое горе, чужую смерть. Не выдержал как-то, привлек ее к себе, прижал, отгораживая от жестокой реальности:

– Ничего не поделаешь – война…

Она не отстранилась, но Владлен не почувствовал ответной доверчивости. Так, словно к стенке прислонилась. Задето самолюбие. Владлен даже не хотел в следующую ночь быть рядом с ней, но она подошла к нему сама, и только начали прожекторы высвечивать фашистов – она прижалась к нему, прошептав повинно:

– Жутко боюсь. Сейчас их – из темноты…

– Глупенькая. Они же – фашисты.

– Я не о том. Мне не их жаль. Невест и жен ихних. Любимы они. А может, и сами любят?

Воистину женская логика! Как серчала в тот первый раз на него, Владлена, за плохую стрельбу, за то, что не сбит ни один самолет, но там разве не могли быть любящие и любимые? Нет, она не укладывалась в сознании Владлена как сентиментальная пацифистка. Она – из добровольцев. Сама пошла убивать. Защищаясь, убивать. Выходит, понимает все правильно. Патриотка, выходит. Отчего же вдруг жалеет врагов-захватчиков?

«Сама кого-то ждет? Беспокоится о ком-то?» – подумалось Владлену, и тоскливо стало ему вдруг рядом с этой уже, можно сказать, любимой девушкой.

Обнимать ее и знать, что она думает о другом, – такое Владлену казалось нелепицей, и он спросил прямо:

– Ты сама ждешь? Ты боишься за своего любимого?

Лида молчала, но Владлен почувствовал, как она, расслабленная, робкая, вдруг напряглась отчужденно. Он спросил еще настойчивей:

– У тебя есть кто?

– Не знаю. Похоже, да.

– Кто?

– Ты…

Глава вторая

Все шло, по пониманию Дмитрия Темника, прекрасно. Сам он матерел и, даже не замечая этого, стал стеснять всех, где бы ни находился. Если проводил совещание в своей землянке, казалось, будто он один чувствует себя вольно, все же остальные плотнятся у сырых стенок, тесно всем остальным. Если подходил к костру, какие любили мужики-партизаны разводить недалеко от базы на кургузой полянке, то словно нависал, прессуя его, над уютным молчаливым кружком. Если проходил чинно, с чувством достоинства по базе ради инспекции или просто ради общения с рядовыми бойцами, коих в отряде набиралось все больше и больше, всем становилось тесно. И только когда Темник уходил «в мир», к Пелипей, все вздыхали облегченно. Не замечал Дмитрий Темник, что становится неудобен ближним своим, но, если бы ему кто и сказал об этом, он, наверное, ответил бы теми же словами, какие бросил отец его, Дмитрий Левонтьев, брату своему Андрею в далекой, прокаленной солнцем азиатской пустыне: «Было бы мне ловко – остальные потерпят…»

И то сказать, сколько добра он сделал этим вот мужикам, – которые, если бы не он, давно бы догнивали, кого где пуля засадная застала. А так – почти все живы. Все операции прошли так, что, как они сами оценивают, лучшего и желать не следует. А счет операциям солидный.

И только сам Темник знал, что гибли от пуль партизан лишь те, кто становился неугодным либо рейху, либо шефу-щеголю, а взрывы на рельсах не причиняли особого зла, ибо разрушения быстро немцами устранялись. Но то, что ведомо было командиру партизанского отряда, оставалось тайной за семью замками для всех остальных. Оттого и рос авторитет Темника, оттого и прощали ему высокомерие. Даже порывистый Рашид Кокаскеров, поначалу пытавшийся вносить поправки в предлагаемые командиром планы, теперь соглашался с ним безоговорочно.

Темник диктовал, но делал это, стараясь не изменять им же самим заведенный порядок проводить «совет тройки» перед каждой операцией. И хотя ему наперед был известен каждый ее этап, он выслушивал всех и, если хоть что-то могло вписаться в тот план, который получен от Пелипей, он без жадности хвалил такое предложение и принимал его. Иногда вместе с Воловиковым и Кокаскеровым приглашал он и Акимыча, а на все последние совещания и Первого, с которым, как казалось Темнику, сумел он установить нужные ему отношения.

На первом же совещании, куда пригласил его Темник, Первый пытался лидировать, к чему он привык за многие годы. Привык, чтобы ему не возражали. Темника это, однако же, не устраивало, но и идти на прямой конфликт он не имел ни права, ни возможности: ему нужна была связь с Большой землей – так велела Пелипей, передавая постоянно, что шеф ради такой связи готов идти даже на жертвы. И Темник старался немного сбить, не отлучив вовсе от дел отряда, лидерские привычки Первого. Не сразу это ему удалось. Только зимой.

Выпал уже первый снег, когда эсэсовцы пригнали партию заключенных на облюбованное для концлагеря место и те начали рубить бараки. Лес, благо, под боком. Первый тут же предлагает совершить налет на охрану и всех заключенных освободить. Темник, естественно, против. Не может же он действовать без команды шефа? Прислали еще одну партию. Вновь тот же спор. Темник стоит на своем: в лесу лежит снег, как ни петляй, эсэсовцы со следа не собьются. Весны Темник предлагал дождаться.

– А люди пусть гибнут по нашей медлительности?! – упрямился Первый. – Не отсиживаться нам нужно, а действовать.

– А мы и действуем, – спокойно возражал Темник. – Действуем!

Верно, действовать отряду шеф-щеголь дозволял. Подбрасывали партизанам и опальных карателей, и взрывы мостов, не очень нужных, и железнодорожного полотна (далеко для этого приходилось ходить) позволялись, но налеты на концлагерь были запрещены до особого указания. Как понимал Темник, до тех пор, пока не будет уверенности, что освобожденные могут быть переправлены за линию фронта. Темник, как ему казалось, проникал в замыслы шефа-щеголя, понимал их; они вполне его устраивали, и он послушно исполнял их, надеясь в будущем, после войны, получить за это приличное место на иерархических насестах. Первый же толкал на ослушание. Особенно настойчивым стал он в рождественские морозы. От райкомовцев шли связные, и каждый их приход подливал масла в огонь, ибо их сообщения были однообразно-тревожны: пленные гибнут в недостроенных бараках от холода. Просьба высказывалась тоже одна: уничтожить немецкий гарнизон и освободить заключенных. И пока пригонят новую партию, морозы спадут, строительство концлагеря пойдет без таких великих жертв.

– Райком может взять операцию на себя, объединив усилия нескольких отрядов, – доказывал Первый. – Люди гибнут! Люди! И мы не вправе быть безразличными!

Что ему ответить? Не долговечны, мол, морозы. Дескать, после Рождества цыган уже шубу продает. А так и хотелось сказать, что раньше вам, партейцам, о людях думать нужно было. Да и им самим, людям, свой ум тоже иметь не мешало бы. Тут, в этом концлагере, капля в море. Добрая уж половина России трупами устлана, а скоро и остальная успокоится, грешная, под танками Великого рейха. И тебе, функционеру районного звена, не велик срок отпущен людей баламутить. И мужиков-партизан, кто тебя слушает, один конец ждет – смерть. Если, конечно, не одумаются.

Только не скажешь ничего этого до времени. Пока нужно играть с Первым и с другими в прятки.

В данный конкретный момент предстояло Темнику переупрямить Первого во что бы то ни стало, чтобы не вызвать недовольства шефа-щеголя и конечно же Пелипей. Первый, однако же, твердо стоял на своем. Его начали поддерживать. Вначале Воловиков, а затем и Кокаскеров. Только Акимыч соглашался, что не худо бы повременить до чернотропа. Но после того, как Первый в горячке полемики бросил Акимычу: «Вот уж не думал, что труслив ты! Знал бы – никогда не рекомендовал бы в председатели», – тот стал на совещаниях помалкивать. Не против, но и не за. А один, как известно, в поле не воин. И Темник сдался, заявив, что сам он умывает руки, часть отряда для операции выделит, но не больше.

Пелипей конечно же была предупреждена, и все окончилось трагически. Эсэсовцы, как только партизаны, считая, что они нападают внезапно, кинулись в атаку, открыли огонь из пулеметов и автоматов не только по атакующим, но и по баракам. Не вдруг поняли партизаны трагичность своего положения. Им бы отступить, не мешкая, а они продолжали лететь вперед и натыкались на пули.

Остатки выделенной из отряда группы пришли на второй день, приволокли на пулеметных волокушах и там, в лесу, спешно сделанных санях раненых. Среди них был и Иван Воловиков. Изрешеченный пулями, без сознания, пергаментно-белый от потери крови. Ничто, казалось, его уже не может спасти, и тогда Первый запросил самолет. Он, что оказалось совершенно неожиданным для Темника, давно уже имел связь с Большой землей, но держал это в полном секрете, работал сам на рации, которая стояла в его землянке и о которой Темник ничего не знал.

«Ну жук! – возмущался Темник. – Поиграй-поиграй в тайну… Кто последним в нее играть будет – вот главное!»

Пока, однако же, ничего поделать Темник не мог. Не пускают к рации, значит, не пускают. Не лезть же лбом вперед…

Самолет прилетел в условленную ночь. Ткнулся на приготовленную спешно площадку. Привез взрывчатку, огнеприпасы и… радиста. Совсем мальчишку. Поразмыслил над всем, что произошло за последние дни, Темник и вполне остался доволен. Связь есть. Пацана-связиста можно легко переиграть. Юность доверчива! Первый основательно подорвал свой авторитет, и теперь можно было решительно стоять на своем: хватит, дескать, нам одной самодеятельности.

Матерел Темник, спокойно делал свое дело и вовсе не думал, что Первый все более и более ему не доверяет, что собирается он проверить и его, Темника, и Пелипей. А началось это недоверие после провала операции, когда долгими бессонными ночами анализировал Первый весь ход подготовки к операции и пришел к твердому выводу: фашистов кто-то предупредил. Но не вдруг подозрение упало на Темника. Да и трудно даже подумать, что фактически убитый фашистами человек мог служить им.

Шли дни, проходили недели, зима пятилась, как ей и положено, на весну глядя. Первый, поставивший райкомовцам задачу выявить провокатора, нервничал, ибо никакой ясности не появлялось; он уже начинал сомневаться, правилен ли его вывод, но, как ни крутил, все сходилось к одному: фашистам дали знать. Кто?

Ошеломил его один факт. Собственно, не факт, а фраза. Приговорили в отряде к смертной казни двоих полицаев. Зверствовали те неимоверно. Инициатором суда был Темник. Он и председательствовал на суде. Для подготовки к исполнению приговора собрал Темник совещание. Обычный совет отряда, только без Воловикова, комиссара отряда. Помянули добрым словом отправленного на Большую землю, уверили себя, что выходят его врачи и вернется он. Затем Темник, как обычно, стал выслушивать мнения Кокаскерова, Акимыча и Первого, взвешивал все «за» и «против», что-то отвергал, с чем-то соглашался – все шло положенным на совещании порядком. И вот план принят. Днем решено расстрелять извергов-полицаев. И не в их домах, а предварительно вывести их на улицу. Пусть хоть кто-нибудь да увидит. Пойдет тогда слух от деревни к деревне о мстителях.

– Не рискованно ли? – спросил Первый. – Может, лучше ночью? Потерять можем людей из-за предателей. А факт расстрела будет широко обнародован. Райком постарается.

– Все будет в порядке! – самоуверенно бросил Темник. И будто осек себя. Так показалось Первому.

А подозрению только появиться, оно о себе дальше само позаботится, не отступится – отмахивайся от него сколько тебе хочется. Грех даже подозревать столько пережившего человека в чем-то враждебном, а то, что отряд без больших потерь действует, разве плохо? Конечно, не плохо, но…

Мстители и в самом деле приговор привели в исполнение без всяких осложнений. Никто их не преследовал. Вроде бы Темник заранее знал исход дела. Или вот… На базу ни разу даже не пытались фашисты посылать карателей. Болото мешает? Другие отряды тоже не на «ладошках видных» места выбирали, а им уже приходилось единоборствовать с эсэсовцами. Один отряд базу вынужден сменить. Только и теперь непокойно ему. Потому как – активен. Правда, там и объектов побольше, там оживленней. А здесь? Впрочем, и Темник не бездельничает. Не отсиживается за болотом. Ну а если вдуматься серьезно – щепки одни. Значительного ничего отряд не сделал. Но их-то, райкомовцев, от мучений и смерти спас…

Трудно обвинить человека. Очень трудно…

И, быть может, избавился бы Первый от навалившейся на него подозрительности, будь Темник хоть чуточку осторожней. Но нет, заматерел он. Многое себе позволял. Даже Пелипей стал навещать довольно часто. Даже перестал объяснять, что, дескать, для корректировки действий, для отработки очередных операций. Один к тому же стал ходить. Без охраны. Много раз даже ночевать оставался. Великий риск.

Отчего и ему, и Пелипей все это с рук сходило? Словно не было глаз у фашистов в каждом селе…

Не знал ничего этого Темник, не ведал, уверенно себя держал, готовя главную, как он говорил, операцию отряда – освобождение всех заключенных из концлагеря. Одно было непривычно: план ему на этот раз не разработали. Пелипей предложила Темнику, чтобы он сам выбрал вариант. Оставалось одно: посоветоваться не формально, а взаправду. Пригласил одного Кокаскерова.

– Очередной объект наших действий – концлагерь, – официально, давая сразу почувствовать, что он приказывает и, значит, не склонен к совещательной полемике, заговорил Темник. – Ты водил туда людей и на себе почувствовал, чем может окончиться неподготовленная операция. Две недели тебе сроку. Отбирай для разведки любых партизан, иди сам в разведку – любые твои действия одобрю, но через две недели должен быть ясный план наших действий. – И добавил уже доверительно: – Пелипей никак не может найти выхода на концлагерь. Как слепые поэтому мы.

– Что ж, идущий и пески одолеет, – ответил Рашид. – Сегодня я и пойду с твоего согласия.

Не возвращался он несколько дней, и даже Темник, знавший, что разведчикам вреда фашисты не станут причинять, не будут их попросту замечать, заволновался. Что взбредет в голову щеголю-шефу? Может, он, Темник, стал уже не нужен?

В целости вернулся Рашид. Глаза у всей группы квелые, веки будто колтун отяготил. К тому же и не в настроении. Пообедали, однако же, с превеликим аппетитом, а потом спали по двойной норме. Но едва протерли глаза – вновь пошагали через болото.

– Бедолаги, – посочувствовал Акимыч. – Пятерик взвалить и то легче.

Темник тут же шпильку в бок Первому.

– Трудно без информации. Отряд не имеет пока там своего человека, а от райкома помощи – ноль без палочки.

Промолчал Первый, проглотил неприятную пилюлю. Да и как иначе? И в самом деле, ничего у райкомовцев не выходит. Двоим уже задание дано, а дело на месте топчется. Впустили бы эсэсовцы полицаев в охрану – другое дело. Если же быть честным до конца перед собой, его все это время больше интересовал вопрос, кто провалил первую операцию. Основные усилия на разрешение этой загадки направлялись. Зряшнее, может, подозрение? Ложная, может быть, посылка? Но, если даже не ложная, фактов пока нет, и, стало быть, живи и продолжай борьбу с захватчиками рядом с теми, кого подозреваешь. Предложил:

– Мое мнение: объединить усилия всех отрядов…

– Мы уже сыты, – ухмыльнулся Темник. – Терять боевых товарищей?! Избавьте. Пусть никто к концлагерю не суется! Мы сами!..

– Позиция удельного князька! – сердито отвечал Первый. – Не партийный это подход к делу!

Это уже серьезно. Шаг назад необходим. Только не вдруг. Можно немного поершиться.

– А проливать кровь бесцельно – партийно?

– У нас великая цель – освобождение Родины от фашистской чумы! Ради этого…

– Мы говорим о разных вещах. Я утверждаю: сломя голову бросаться на врага бессмысленно. Не самим нам гибнуть, а его бить нужно. И не следует, – с ухмылкой закончил он, – недомыслие наше, плохую нашу организацию прикрывать величием цели. Народ верит нам, и никто не дает нам права пренебрежительно относиться к нему, не жалеть его, не беречь! – Помолчал немного и закончил уже примирительно: – А насчет объединения? Нужно подумать. Я подумаю.

Оставил последнее слово за собой. Никого он не должен пускать к концлагерю, такой он имеет приказ и сделает все, чтобы выполнить его. Ну а помощь других отрядов? Может, от нее не следует отказываться? Только в своих руках бразды правления держать.