Смерть-остров

К 85-летию Назинской трагедии

На севере Томской области есть остров, когда-то ханты называли его Заячьим, но со временем безобидное название забылось, и остров переименовали в Назино по названию близлежащего посёлка, а с тридцатых годов прошлого века и вовсе именуют островом Смерти. Это тот самый знаменитый Голодный Остров.

Я родилась в середине пятидесятых годов прошлого века неподалёку, в селе Александровском, всего в пятидесяти километрах от страшного места. Моя мать из раскулаченных, в 1936 году подростком угодила в ссылку. Во время войны Александровское наводнили немцы, западные украинцы и западные белорусы. Украинцев называли «бендеровцами», а белорусов «бульбашами». Были ещё поляки, но мало. В пятидесятые-шестидесятые годы эти места по-прежнему оставались ссыльным краем. Я помню, как только сходил лёд, на Александровскую пристань приходили первые пароходы и по трапу выводили молоденьких стиляг, а с ними валютчиков и проституток, высланных из центральных городов уже во времена правления Н.С. Хрущёва. Они сходили на берег нарядные, в разноцветных, летних платьицах и коротких брючках. Особенно запомнились туфли-лодочки с острыми носами, а у нас весенняя распутица, всё развезло. Грязи по пояс. Молодёжь спускалась по трапу, явно не понимая, что будет с ними дальше. Куда потом подевались эти люди, не знаю. Наверное, пропали.

Позже появились геологи и работяги, в большом количестве слетевшиеся в Александровское за бешеными деньгами. В шестидесятые годы в тех краях нашли большую нефть.

Вот в таком необычном месте прошло моё детство.

Впервые я услышала об острове Назино от моего брата, недавно ушедшего в иной мир. Нам было совсем мало лет, когда он поведал мне об этом острове. Всё, что он рассказал, настолько потрясло меня, что я поклялась: когда вырасту, напишу книгу об этих местах.

Что мог знать восьмилетний мальчик о тайном и запретном месте? Совсем мало, но легенды той поры остались в моей памяти на много лет. В одной из них присутствовала сестра Ленина, будто бы она была сослана на остров, но, переплыв широкую реку, спаслась и добралась до Москвы, где обо всём рассказала Сталину. И тогда по его приказу из Москвы прислали чрезвычайную комиссию, чтобы спасти оставшихся на острове людей, но не успели, к этому времени голодные люди съели друг друга, и человеческие кости валяются по всему острову. Детская страшилка въелась в меня навсегда. С тех пор я думала об этих несчастных людях, не понимая, как могло такое случиться.

Разумеется, никакой сестры Ленина на острове не было, это всего лишь легенда, услышанная мною в далёком детстве, но там были другие люди. И они не спаслись, они до сих пор там, на острове, молча взывают к человеческой памяти.

К этой книге я шла много лет. Прошло детство, мы с братом выросли. Я уехала в большой город, мне пришлось много лет учиться и работать, но остров всегда жил во мне и со мной. В эпоху Интернета я наткнулась на статьи и материалы учёных Новосибирского университета и выяснила, откуда взялся этот остров в моей жизни и в жизни многих людей. Из документов стало ясно, почему страшная тайна до сих пор будоражит те места, не давая покоя ни людям, ни животным, ни деревьям. Кто-то забыл о проклятых временах, кто-то отмахнулся, но трагические события прошлых лет остались в общей человеческой памяти.

В 1933 году в процессе паспортизации на остров выгрузили спецпереселенцев из центральных городов страны – голодных, раздетых, обездоленных – и забыли о них. На острове не было жилья, продовольствия, необходимых предметов быта. Из шести тысяч человек за два месяца осталось чуть более двух тысяч. Голодные люди утратили способность сопротивляться и бороться за существование. Человеческая трагедия, созданная людьми, подобна водовороту, втягивающему в себя огромное количество судеб.

Каждый мог оказаться на этом острове. Каждый может оказаться на острове. Назинская трагедия создана людьми, но самое страшное, что в любой момент она может повториться.

Лишь через пятьдесят лет я написала книгу «Смерть-остров». Надеюсь, она станет памятником тем безвестным людям, не нашедшим покоя ни в этой, ни в другой жизни.

Часть первая
Явыз

Широкая старинная баржа медленно и тяжело шла вниз по Оби, на север. Впереди мельтешил юркий катерок, пытаясь разогнать баржу, но металлическая вода на глазах обрастала глыбами льда. Острые льдины глухо царапали деревянную обшивку баржи, угрожая разнести старое дерево на мелкие кусочки.

– До завтре не дотерпим, шуга пошла, похолодало, по вёснам так бывает, – пробурчал рыжий конвоир в суконной шинели, судорожно подергивая плечом. За его спиной болталось ружьё – длинное, бесполезное – старое, но конвоир не спешил расставаться с ним. С ружьем было спокойнее.

– Как ба дерево не раздергало, – посетовал его товарищ, с белесым и рыхлым лицом, основательно изрытым оспинами. На нем была такая же шинель, как у товарища, и точно такое же ружье за плечом.

По бокам баржи сидели изнуренные люди, обмотанные тряпьем и ветхими обносками. Они молчали, словно заледенели. Откуда-то снизу раздавался глухой вой. Он поднимался прямо к небу, туда, где в серой и мрачной пучине алели узкие полоски уходящего на зимний покой солнца. Иногда казалось, что солнце прощается с миром навсегда. Его больше не будет. И никого не будет. Ни мира, ни солнца…

– Чо воют-то, чо воют? – заскулил первый конвоир, не выдержав надрывного воя.

– А там рябетенок народился и сдох, – скупо пояснил второй, сопя и прилаживая к ремню алюминиевый чайник, обгоревший на частых кострах до угольной черноты.

– Мальчонка, что ль? – поинтересовался рыжий конвоир.

– Та не, девка, – небрежно отмахнулся второй, вздохнув с облегчением. Он уже приладил к поясу чайник и обдернул ремень, собрав сзади шинель широкими складками.

– Так чо делать-то будем? – спросил рыжий, недовольно морщась и оглядываясь на уходящую развилку реки. Они уходили в суровую непогоду, туда, где вечные льды и туман, а там, за развилкой, осталась нормальная жизнь.

– Та вон на дрова покладем и дальше пойдем, а то не успеть нам до вечера. Свистни на катер, пусть встанут маленько, – сказал белесый и, опустившись на колени, сунул голову вниз, в провал, откуда доносился пронзительный людской вой. – Ты подай девку-то, подай сюда.

Вой на миг затих, из провала показалась дрожащая рука с грязным свертком. Конвойный взял сверток и свистнул. Катер дал гудок, а баржа долго скрипела, приостанавливая ход у самой кромки берега.

– Долго не могу стоять, – заорал рулевой, высунувшись из кабины, – а то застрянем тут на неделю.

– Не надоть, – отмахнулся конвойный и, размахнувшись, ловко швырнул сверток на дрова, заготовленные местными остяками. В дровах тряпье развалилось, сверток раскрылся, из него показалось мертвое тельце новорождённой девочки. Она жадно смотрела застывшими глазами в небо, словно хотела вобрать в себя ускользающую алую полоску скупого северного солнца. И вдруг все вокруг завыло, небо потемнело, в один миг став черным, как обгоревший чайник, разом исчезли кровавые полоски уходящего на зимний покой солнца. И только одна, самая узкая, почти незримая, на мгновение задержалась в широко открытых застывших глазах младенца. Выли люди на барже, выла начавшаяся неожиданно пурга, выла голодная волчица, одиноко сидевшая на высоком берегу Оби. И кто из них больше тосковал – неизвестно. Волчицу привёл запах человеческой крови, ведь людей везли на верную смерть. На поселение. В документах их называли переселенцами. Они сидели внутри и снаружи, уже зная, чем закончится для них это долгое и страшное путешествие. И только конвоирам было весело. Они жгли костер на корме баржи, грея замерзшие руки.

– А волк-то на мясо пришел, – грубо пошутил первый конвоир.

– А чо ему? Жрать-то больше нечего, только падаль где подберет, – хрипло хохотнул второй и подбросил в огонь немного сухих прутьев. По инструкции большой огонь на барже ночью жечь запрещалось.

Воющая баржа плавно качнулась и медленно повернула к излучине реки. Конвоирам на миг стало жутко. Они сгрудились у костра, словно пытались найти у огня защиты. А страшный вой медленно полз по реке, пеленой расстилался в черном небе, оставляя мертвый след на голых деревьях и мерзлой земле.

…Иногда люди не умирают. Они прячутся в природе. А потом смотрят на нас и помогают нам жить.

Глава первая

Поначалу она боялась притрагиваться к чужим вещам. Не брезговала, нет, просто не хотелось. Ей казалось, что все они несут в себе душу прежних владельцев. Мужу дали квартиру в центре Ленинграда с мебелью, вещами, одеждой. Раньше здесь жили враги народа. Так муж сказал, а она промолчала. Не очень-то приятно жить в квартире, где нужно спать в постели врагов народа, есть из их посуды. Но время всё сровняло, вскоре они обжились среди чужих вещей. Хорошее бельё, красивые занавеси, крепкая и модная мебель, дорогая посуда; пользоваться всем этим было не только удобно, но и приятно. Про настоящих хозяев старались не думать. Они там, на выселках, где и должны находиться вредители социалистического государства.

Утро выдалось солнечным. Галина выглянула в окно. По улице спешили редкие прохожие. Кто-то ещё в зимнем, многие в ботах и калошах, но женщины уже переобулись в лёгкие туфельки. Вечером у Горбуновых гости. К столу всё готово, квартира наполнена вкусными ароматами, только хлеба не успела купить, придётся добежать до булочной. Хорошо, что посмотрела, в чём одеты люди на улице. Галина посмотрела в зеркало: волосы уложены, губы накрашены, глаза сияют, как вымытые стёкла. Сегодня она скажет Гришеньке, что беременна. Срок небольшой, но ребёнок уже чувствуется, наверное, девочка.

Галина радостно засмеялась. Она всегда мечтала о дочери. Дочка, дочь-доченька. Ненаглядная, долгожданная. И хотя Галина понимала, что зародыш ещё не сформировался, но настолько уверилась в своих предположениях, что уже любила будущую дочь. В мечтах представляла, как они вместе идут гулять, все втроём: муж Гриша, она, Галина, и маленькая дочурка. К тридцати годам жизнь у Галины сложилась счастливо – удачное замужество, квартира в большом городе, у мужа хорошая должность. Гриша работает на крейсере «Аврора». Он хоть и не самый главный, но командир. Крейсером командует другой человек, а Гриша всего лишь начальник секции. Машина ему не положена по должности, зато у него паёк, вполне достойный, на семью хватает. Иногда тайком от мужа приходится посылать гостинцы на родину. В деревне, откуда Галина родом, давно живут впроголодь, единственное спасение – ждать редкие посылки от счастливой дочери.

Галина нахмурилась, в уголках глаз появились крохотные слезинки, но, испугавшись, что испортит мужу праздник, она против воли улыбнулась и взмахнула рукой. Завтра же вышлет посылку в деревню; от праздника что-нибудь останется, да и в кладовке кое-что припасено. Галина гордилась своей домовитостью, всего у неё было в достатке, а в доме всегда порядок. Сначала хотели нанять домработницу, но муж не разрешил: мол, чужие глаза в доме не к добру. Люди завистливые, наболтают лишнего, потом не расхлебаешь. Советские органы зорко следят за совслужащими и командирами.

Галина взяла соломенную авоську, накинула на плечи светлое пальто и выбежала из дома. В лицо пахнул резкий ветер, всё-таки в апреле ещё прохладно. Ничего, скоро потеплеет, на майские праздники всегда тепло. Галина майская, весёлая, а Гриша апрельский, немного суровый, но не холодный, скорее прохладный. Иногда так взглянет, что страшно становится, но потом опомнится и потеплеет взглядом, и сам потихоньку оттает. Хорошо с ним жить, надёжно. Такой не бросит в беде, не уйдёт к другой женщине, не изменит, не предаст.

Гриша семью полностью обеспечивает. Кормилец, всё в дом несёт. Галина нахмурилась, вспомнив про тайные посылки на родину, Получается, что муж в дом, а она из дома выносит. Если Гриша узнает, не простит. Муж не любит вспоминать про свою родню. У него отец с матерью где-то за Уралом; там тоже голодно, но Гриша как член партии не имеет права осуждать правительство. В последнее время он только и делает, что молчит. Совсем перестал смеяться и разговаривать. Может, сегодня на его дне рождения, когда соберутся гости, все с работы, муж на людях отойдёт и заговорит. Она так соскучилась по его скупой улыбке. Галина вздохнула и заспешила: в вечернее время в булочной большая очередь. Нужно успеть до шести вечера.

Под аркой сгрудилась толпа молодых мужчин, у всех руки в карманах брюк, в углах ртов изломанные папироски, все в фасонистых кепках. Мужчины громко матерились и озирались по сторонам, высматривая добычу. Галина вздрогнула и припустилась бежать, сзади раздался громкий хохот и матерки. Шпана забавлялась. Ещё немного пробежать – и она окажется на проспекте 25 Октября. Это бывший Невский проспект. От бега Галина задохнулась и схватилась за сердце.

В последнее время в Ленинграде стало опасно: город заполонили деклассированные элементы. Гриша часто предупреждал жену, чтобы была осторожнее, ширмачи потеряли всякую меру. Галина нащупала в авоське кошелёк, хотя твёрдо знала, что он там, никто его не трогал. На проспекте было безлюдно. Странно – удивилась Галина, – обычно весной в эту пору бывший Невский бывает оживлённым и радостным, словно народ подстёгивает себя будущим весельем в преддверии майских праздников.

Вдалеке у булочной маячили люди в серых гимнастёрках с отложными воротниками с петлицами и с красными кантами по воротнику и фигурным обшлагам. Галина выдохнула. Страх прошёл. Люди в форменном обмундирование, видимо, тоже военные, как муж, только Гриша относится к морским силам, а эти из милиции. Так это же хорошо! Надо будет подсказать им, что под аркой собрались гопники. Проходу от них не стало, совсем распоясались, разболтались! Пора призвать их к порядку, а то пугают мирный советский народ. Галина пригладила растрепавшиеся волосы, мысленно похвалила себя, что надела летние туфли, светлые, лодочками, и смело направилась к мужчинам в серых гимнастёрках.

– Гражданочка, предъявите документы!

Галина прижала авоську к груди. Голос прозвучал где-то наверху, словно к затылку приставили медную трубу.

– А там, там, они, они, – пролепетала Галина, показывая рукой под арку.

– Что там, кто они? Где документы? Ах, нет документов, тогда, айда с нами!

Захрустели локтевые суставы, Галина охнула. Как же так? Она же только за хлебом выбежала, а паспорт не взяла. Да ведь дома он, в тумбочке лежит вместе с Гришиными документами. Галина пыталась сказать, что она жена начальника секции, что муж скоро вернётся с работы, но зубы лишь беззвучно шевелились. Не успела она опомниться, как её уже засунули в «воронок».

Галина брезгливо прижала платок к губам. Тошнотворный запах исходил от нищего, валявшегося в углу кузова. По бокам сидели люди: разные, молодые и старые, мужчины и подростки, среди них одна женщина – вся косматая, в лохмотьях.

– Я не могу здесь! Откройте! – Галина забарабанила по металлической двери.

– Все могут, а она не могёт! – В машине раздался гогот. – Мы тут все беспаспортные. Сиди с нами, не топочи!

– Но у нас сегодня гости, у меня есть паспорт, у меня муж, он скоро придёт домой, – прошептала Галина, обводя невидящим взглядом задержанных.

– Гости подождут, а муж объелся груш! – загоготал под ухом развязный мужчина с металлической фиксой во рту. – Ты с нами тут маненько посиди. Мы тебя в обиду не дадим!

– Фиксатый, закрой пасть! – произнёс кто-то сбоку.

Галина не успела разглядеть защитника, мотор взревел, машина дёрнулась, и женщина рухнула на пол, едва успев подумать, что пальто светлое и непременно испачкается на грязном полу.

Больше ничего не было. Ни квартиры рядом с бывшим Невским, ни мужа, ни будущей дочери. Память исчезла. Осталось ощущение вселенского озноба от холода и ужаса. Позже свидетели рассказывали, что Горбунова Галина при задержании стукнулась головой о металлический пол. А перед ее мысленным взором был накрытый стол, задумчивое лицо мужа, занавески на свежевымытых окнах и светлые кудряшки ещё не родившейся дочери. Волна счастья накрыла Галину. Скоро, совсем скоро она скажет Грише, что у них будет ребёнок. Девочка Надежда. Надя-Наденька…

Машина резко затормозила, заскрежетал засов.

– На выход!

Из «воронка» потянулись задержанные, люди в гимнастёрках нетерпеливо притопывали каблуками сапог.

– Сколько? – крикнул высокий и молодцеватый мужчина, тряхнув залихватским чубом.

– Двенадцать.

– Мало! Опять до плана не дотянули, – поморщился щеголь.

– А не скажи, Василий, тут ещё два обрубка валяется, – засмеялся водитель «воронка». – Я ж их считал. Всего четырнадцать. Там ещё баба и этот, вшивый, сифилитический, что с помойки. Тащите их!

– Сам и тащи! – повысил голос высокий мужчина. Он был самый молодой из всех, лет двадцати пяти, но вёл себя, как старший; резко повышал голос без причины, постоянно поддёргивал гимнастёрку, заправляя её под ремень. На петлице у него светилась полоска из тонкого красного сукна. У остальных полосок на петлицах не было. Водитель полез внутрь машины и сбросил на асфальт сначала нищего, затем безжизненное тело Галины Горбуновой.

– А ничего бабёнка, – смачно прицыкнул старший по должности. – Ядрёная.

– У тебя одни бабы в голове, – проворчал второй, с пустой петлицей, – а у нас план горит. Нам ещё пятьдесят человек надо сдать!

– Так завтра и сдадим, – небрежно взмахнул рукой щеголеватый мужчина и прикрикнул, – веди их на пути. Там на запасном состав стоит.

Нищий неловко поковылял к общей веренице задержанных, а бездыханное тело Галины осталось лежать на земле.

– А эту куда?

– Туда же! – повысил голос мужчина с алой полоской в петлице. – Куда и всех.

Два милиционера схватили Галину под мышки и поволокли животом вниз к железнодорожным путям. Туфли бороздили асфальт и вскоре одна за другой сползли с ног, кто-то отшвырнул их, и они сиротливо торчали светлыми пятнами на обочине дороги.

– Эй, там, принимай беспаспортных! Ровно четырнадцать. Считай по головам. Все без документов.

– А у меня есть документы! – Из толпы задержанных высунулся парень с чёлкой на пол-лица, на затылке у него ловко сидела кепка и почему-то не падала. – Я с футбола шёл. Меня на выходе со стадиона взяли. Вот мой паспорт!

– Давай сюда!

Парня быстро обыскали, паспорт отобрали и засунули обратно в общую очередь.

– Там разберутся!

Парень сердито замотал головой, но, наткнувшись взглядом на ствол пистолета, торчавший прямо перед его носом, испуганно укрылся в толпе. Из головного вагона вышел коренастый вохровец с багровым лицом и подошёл к людям в гимнастёрках.

– Завтра трогаемся. Приказано отбыть к пункту назначения.

– Как это – завтра? – удивился высокий милиционер, заправляя гимнастёрку. – У нас срок три дня.

– Утром отбываем! – отрезал вохровец. – Груз где?

– Да вот они, – махнул рукой, – все тут. Мы же план не выполнили. Нам ещё пятьдесят голов надо сдать.

– А у тебя, Василий, вся ночь впереди, – хмыкнул охранник, – успеешь нахватать. До семи утра приму. После – всё! Не уговаривай.

– Ты коммунист? – вскипел милиционер. – Ты коммунист, я спрашиваю?

– Я большевик, – обиделся вохровец. – Старый большевик. Приказано отбыть утром, отбуду. А твой план на твоей шее висит. Иди, выполняй!

Группа милиционеров уныло смотрела, как взбираются в вагон задержанные люди, неловко помогая друг другу, подталкиваемые нетерпеливыми охранниками. Галину подбросили в вагон, как мешок с мукой. Она грузно упала на пол, её утащили куда-то внутрь.

– Придётся облаву устроить! – вздохнул милиционер с полоской в петлице. – Приказ есть приказ. Айда, план выполнять. По театрам пройдёмся. Там много всякого сброда болтается.

Люди в гимнастёрках вышли на Лиговку и осмотрелись. Впереди была бессонная ночь.

Глава вторая

Висевший на стене портрет поражал размерами и ещё чем-то неуловимо опасным. Поначалу невозможно было понять, почему это повесили, зачем и для чего. Кто-то ощущал исходящую от портрета угрозу, кто-то впадал в панику, но всем становилось страшно. Любой вошедший, встретившись с насупленным взглядом, терялся, словно уже совершил что-то противозаконное. За столом под портретом сидел человек в однобортном кителе-френче с отложным воротником и читал документы, иногда делая пометки карандашом. Раздался стук в дверь, и человек за столом вздрогнул.

– Входите! – раздражённо засипел хозяин кабинета. На пороге, угодливо улыбаясь, появился посетитель, невзрачный на вид, но с пронизывающим взглядом; его просьбу требовалось рассмотреть немедленно. Человек за столом внимательно посмотрел на вошедшего и поморщился, но, сделав усилие над собой, криво улыбнулся. Прошлое всегда настигает неожиданно. Многое хочется забыть, а былое постоянно напоминает о себе.

– Разрешите обратиться, товарищ начальник Рабоче-крестьянской милиции!

– Э, Михась, опять ты! Ну, c чем пришёл в этот раз? Говори быстрей, у меня мало времени.

Человек в кителе нетерпеливо осмотрел посетителя. Глубокая морщина прорезалась на лбу, взгляд стал острым, как нож. Встреча не из приятных. Когда-то они были друзьями, но прошло много лет, за это время всё изменилось. Ну, или почти всё.

– Да как тут быстрей-то. – Посетитель посмотрел на портрет и, окончательно стушевавшись, закашлялся и затих.

– Опять туберкулёз, что ли?

Хозяин кабинета тоже закашлялся.

– Глеб Иваныч, у вас тоже началось?

Посетитель подошёл к нему и осторожно положил руку ему на спину, помогая унять кашель.

– Ты, Миша, чего пришёл-то? По какой-такой надобности? – с трудом проскрипел Глеб Иванович сквозь раздирающие хрипы.

– Да тут у сослуживца жена пропала. Ну, я и пришёл, чтобы по-свойски узнать, не твои ли орлы её прихватили, как беспаспортную? Всех «бывших» похватали, кто без документов, ну и её в том числе под общую гребёнку. Всякое бывает.

Глеб Иванович мигом справился с приступом, сердито одёрнул китель и уселся поудобнее. Пошуршав бумагами, он нервно передвинул подстаканник, позвенел ложечкой и, сжав кулаки, сказал, глядя куда-то за спину необычного посетителя:

– Кашель у меня с Нарыма остался. Сам знаешь. Я лечусь. Ты не переживай. И сам лечись. Я чем смогу, помогу! И, Миша, запомни! У нас «всякого» не бывает. Наша власть для честных трудовых людей создана. Не зря мы столько крови пролили, чтобы народную власть установить. Здоровье потеряли. Ты с личными делами не приходи больше. Не пущу!

– Глеб Иваныч, так мы ж вместе в Нарыме нутро морозили, как же это, а? Я же свой!

– Не приходи с личными делами. Всё! Это я тебе говорю, Петров Глеб Иваныч. Начальник Рабоче-крестьянской милиции.

– Так ведь сослуживец – мой начальник. Сам он старый балтиец, а жена у него молодая, красивая. Жили хорошо, ладили. Да вот, беда, пропала. Два дня назад ушла из дома и не вернулась. Что делать-то? Мужика-то жалко. В городе, вон, беспаспортных ловят. На каждом углу облавы. И днём, и ночью ловят всё, ловят. К кому мне ещё пойти?

– Ладно-ладно, понял, – устало махнул рукой Глеб Иванович, – пусть твой балтиец напишет заявление. Мы разберёмся. Мои орлы приличных людей не трогают. А жена твоего сослуживца у любовника небось? Нечего жениться на молоденьких.

Начальник милиции скривил рот и долго поправлял китель, затем презрительно хмыкнул, отхлебнул чаю и успокоился.

– Да какой там любовник! – Взмахнул рукой Миша и подтёр нос сжатым кулаком, явно избегая смотреть на портрет на стене.

– У нас в городе слишком много развелось деклассированной сволочи, Миша, патронов не хватает. В каждом переулке советских граждан подкарауливают. После революции повылезали изо всех щелей шаромыжники и мазурики разномастные. Лезут и лезут, размножаются на глазах, как инфекция. Кругом наркоманы. Хулиганы. Уголовники. Шестнадцать лет с ними боремся, никак не изведём. Ничего, сейчас мы их заставим жить по-нашему, по-революционному. Партия приказала никого не щадить. Всех на поселения отправим! Это мы в своей стране хозяева, а не эти переодетые громилы. Напялят на себя боевые гимнастёрки и красуются на Невском, тьфу ты, на проспекте 25 октября. Пусть-пусть напишет заявление твой балтиец, разберёмся! Мы их всех в кулак сожмём!

Глеб Иванович сжал кулак до костного хруста. Миша вздрогнул. Начальник милиции прямо на глазах неузнаваемо переменился. Только что выглядел больным и крайне измождённым, с лицом, испещрённым бороздами морщин, а тут вдруг превратился в монолитную скалу. На скулах по-прежнему рдел бордовый чахоточный румянец, углы рта резко запали и зацвели болотной ряской – не иначе, от зелёной обивки письменного стола.

– Вы что ж это, прямо на месте их, да? – скашивая глаза на портрет, шёпотом поинтересовался Миша.

– Бывает, что прямо на месте, – неохотно сознался Глеб Иванович, – ну, это, особо опасных. Остальных в Нарым!

– В Нарым? – изумился Миша. – На погибель?

– Да не на погибель. Думай, что мелешь! На освоение земель. Нам Север надо осваивать. Стране хлеб нужен! Без хлеба мы загнёмся. Пусть деклассированные лучше землю пашут, чем в подворотнях торчат. А то моду взяли, среди белого дня людей пугают.

– А как же ревзаконность? – не отставал Миша, вдавливаясь в стул и стараясь казаться меньше и ниже, чем на самом деле.

– Наверху ещё осенью постановление приняли по всеобщей паспортизации населения. В нём всё по пунктам расписали. Мы с января без продыху работаем. А за неисполнение можно самому угодить, куда Макар телят не гонял. А я в Нарым не хочу!

– Да тебя-то за что? – Поёрзал на жёстком сиденье Миша. – Ты своё уже оттрубил.

– Было бы за что! Вон в Москве по осени перед принятием постановления шестьдесят комиссаров Рабоче-крестьянской милиции сняли. Разом. Подчистую. Это знак, Миша, чтобы другим неповадно было. Чтобы все остальные советские законы исполняли, как следует. Вот я и рапортую. Смотри, сколько бумаг исписал. Всё вручную. Машинисткам нельзя доверять.

Миша долго смотрел на стакан с чаем. Янтарная жидкость переливалась звёздными огоньками под светом настольной лампы. В кабине было почти темно, и лишь яркий круг света на столе подчеркивал мрачную обстановку помещения; низенький диванчик, огромный стол, два стула. На вешалке кожанка, местами до седины вытертая от времени.

– Глеб Иваныч, не щадишь ты себя, – с укоризной заметил Михась, – выглядишь на все шестьдесят, а ведь твоё здоровье ценнее золота. Ты ещё нужен партии.

Глеб Иванович поморщился. Ему не понравилось обращение верного товарища на «ты», но он промолчал. Болезнь вылезала наружу. От чужих глаз не спрячешься. Не скажешь же старому каторжанину, что тот не прав. Ничего, посидит и уйдёт. Тогда можно будет вволю откашляться без посторонних глаз.

Михаил понял, что нарушил субординацию. Он засуетился – забегал глазами, заелозил на стуле, что вызвало у хозяина кабинета новый приступ раздражения. Миша всегда был суетливым и угодливым до чрезвычайности. И сейчас старается угодить старому балтийцу, видно, хорошо пригрели его на новой работе. Всегда любил перед начальством егозить.

– Не суетись, Михась!

– Вы, Глеб Иваныч, не серчайте, что я по-простому. Я ведь не учёный какой, не из бывших. Университетов не кончал.

– Да брось, Миша, ты свой, наш, старый партиец, – ещё сильнее побагровел щеками Глеб Иванович. Михаил удовлетворённо хмыкнул, но тихо, чтобы не спугнуть доброго настроя старого товарища, а ныне большое начальство.

– Понимаешь, Миша, партия надумала решительно и бесповоротно извести деклассированную нечисть. Она хочет навести порядок в Стране Советов. Вот проведём паспортизацию и заживём как люди!

Глеб Иванович откинул голову на высокую спинку стула и мечтательно прикрыл глаза, будто демонстрируя высокий порыв. На самом деле он больше не мог говорить: грудь разрывало от боли и с трудом сдерживаемого кашля.

– А вчера пришло новое постановление Совета народных комиссаров «Об организации трудовых поселений ОГПУ». Особо секретное. Сижу, изучаю. Да, на-на, посмотри сам! Секретное постановление, но я тебе доверяю, Миша, как старому каторжанину. Смотри, тут всё по пунктам расписано!

«Постановление СНК СССР об организации трудовых поселений ОГПУ

20 апреля 1933 г. СЕКРЕТНО

Совет Народных Комиссаров Союза ССР ПОСТА-НОВЛЯЕТ:

1. Возложить на ОГПУ организацию трудовых поселений по типу существующих спецпоселков для размещения в них и хозяйственного освоения вновь переселяемых контингентов.

Реорганизовать Главное управление лагерей ОГПУ в Главное управление лагерей и трудовых поселений ОГПУ, увеличив штаты в центре и на местах по согласованию с РКИ. Одновременно реорганизовать аппараты по спецпереселенцам в Сибири и Казахстане, предложив ОГПУ в 2-декадный срок представить структуру организации трудовых поселений в этих областях и местах расселения.

Начальником Главного управления лагерей и трудовых поселений ОГПУ назначить тов. Бермана М., а его заместителями по лагерям – тов. Раппопорта и по трудпоселениям тов. Фирина.

В создаваемые трудпоселения должны быть направлены следующие контингенты:

а) выселяемые из районов сплошной коллективизации – кулаки;

б) выселяемые за срыв и саботаж хлебозаготовительных и др. кампаний;

в) городской элемент, отказывающийся в связи с паспортизацией выезжать из Москвы и Ленинграда;

г) бежавшие из деревень кулаки, снимаемые с промышленного производства;

д) выселяемые в порядке очистки государственных границ (Запада и Украины);

е) осужденные органами ОГПУ и судами на срок от 3 до 5 лет включительно, кроме особо социально опасных из них.

2. Трудовое использование выселяемых контингентов осуществляется непосредственно Главным управлением лагерей и трудовых поселений ОГПУ путем организации в местах расселения сельского хозяйства, рыболовства, кустарных промыслов и других видов хоз[яйственной] деятельности.

3. Возложить на ОГПУ организацию жилищного, куль-турно-бытового и социально-медицинского строительства в трудовых поселениях и обеспечения всеми видами снабжения (продовольствие, промтовары, сельхозоборудование, инвентарь и пр.). Поселки создавать в пределах от 300 до 500 семейств каждый.

4. Обязать наркоматы и хозорганы, обслуживающие спецпереселенцев старого расселения, занимающихся сельским хозяйством и рыболовством (Нарым и Сев. Казахстан), не позднее 1 мая по балансу передать ОГПУ все денежные и материальные средства, полученные как в бюджетном порядке, так и по банковскому кредиту. Весь аппарат этих наркоматов и хозорганов, занятый обслуживанием спецпереселенцев, также передать ОГПУ.

5. Контингент вновь переселяемых приравнять во всех отношениях к спецпереселенцам, расселенным в 1930–1931 гг.

6. Обязать СНК автономных и союзных республик, облисполкомы и крайисполкомы районов выселения обеспечить выселяемых из сельских местностей 3-месячным запасом продовольствия на каждую семью и простейшим сельхозинвентарем (плуги, бороны, топоры, пилы и т. п.), а также одной лошадью на каждые 5 семейств.