Лакомый кусочек
Верочка стояла у дороги и решала, что же ей делать – нужно было привезти домой здоровущую и тяжеленную сумку с вещами. Как назло, муж уехал в командировку, а просить знакомых не хотелось. На автобусе? С пересадками?
Ну уж нет! Верочка, молодая хорошенькая женщина, никогда сама не ловила такси, у неё был муж… муж с машиной, и вообще… сесть с незнакомым мужчиной в машину? Как это? А ещё все эти страшные рассказы, эта милицейская хроника, эта «статистика на дорогах»… К тому же Верочка страшно сердилась на себя за то, что вырядилась в этот сарафан. А сарафан был классный, Верочка купила его в прошлом году вовремя турпоездки в Будапешт на каком-то маленьком рынке, где всё стоило очень дешево. Подруга обижалась – почему мне не купила такой же, Верочка говорила ей что-то неопределённо-туманное, а про себя думала: «Ну нет, королева – одна!»
Сарафан был королевский, сделан из тонкого хлопчатобумажного трикотажа, длинный до пола, черный, вырез декольте, юбка от талии падала пышными волнующими складками, а спереди на груди – шнуровка, такую шнуровку Верочка видела на картинах знатных дам в старинных нарядах. Эту шнуровку можно было затянуть потуже, грудка тогда ещё соблазнительнее выглядывала из декольте, а чёрный цвет был такой стильный! Когда Верочка надевала этот сарафан и шла по улице, длинноногая, с тонкой талией, красивой грудью, нежными плечиками, симпатичная, все мужчины, она видела, просто столбенели… И надо же было надеть его, чтобы тащить вот эту сумку!
Верочка сердито посмотрела на неё, вздохнула с сожалением, однако делать было нечего, и она стала голосовать. Иномарки разных видов останавливались и останавливались – пожалуйста! вам куда? с удовольствием! садитесь, рад подвезти! Но Верочка всем своим видом как будто говорила:
– Да что вы! За мной сейчас приедет золотая карета.
На самом же деле она хотела доехать до дома на какой-нибудь старенькой развалюхе с пожилым водителем. Именно такая вскоре показалась на дороге, около Верочки остановились жигули, наверное, мезозойской эры, она заглянула в салон, увидела немолодого шофёра, быстро договорилась с ним. Водитель вышел и, сильно хромая на правую ногу, подошёл к багажнику, открыл его. Сумку загружали вместе, наконец, поехали.
Шофёр оказался разговорчивым, и уже через полторы минуты Верочке казалось, что он – её сосед.
Пётр Васильевич, так звали водителя, только что вышел на пенсию, но продолжал работать преподавателем в институте, зарплату задерживали, времена были лихие, поэтому иногда он подрабатывал извозом. Жил Пётр Васильевич один в своей квартире вместе с двумя собаками – породистой овчаркой и дворняжкой.
Верочка оказалась первой, кому он рассказал эту историю. Около двух недель назад Пётр Васильевич простудился, и сразу же обострилось старое заболевание ноги – артроз, да так сильно, что он почти не мог ходить. Пётр Васильевич отлеживался, принимал лекарства, потихоньку становилось лучше. Но выходить из дома он не мог, собак своих выпускал на улицу, а возвращались они сами и вместе.
И вот, все эти дни кормил своих собачек Петр Васильевич одним геркулесом, заваривая его кипятком. Вначале собаки покорно терпели, а через неделю стали бастовать, отказываясь от еды, но ничего другого предложить им он пока не мог, так и мучились…
Когда Петру Васильевичу стало лучше, он сел за руль, заработал и купил хорошее мясо, одну мякоть. Придя домой, порезал и положил его своим питомцам в миски, потом прилёг на диван отдохнуть и задремал. Очнулся он от того, что почувствовал что-то мокрое около лица, а открыв глаза, обнаружил рядом с собой… кусочек мяса – около дивана сидела его дворняжка и улыбалась.
– Это же надо так меня отблагодарить – отдать последний, лакомый кусочек! Как же я их измучил, – закончил свой рассказ Пётр Васильевич, голос его задрожал.
– Вот какая благодарность, – Верочка и сама чуть не расплакалась.
Оставшуюся часть пути ехали молча, около подъезда Пётр Васильевич вышел, помог вытащить сумку:
– Вы такая красивая, так радостно на вас смотреть! И такой сарафан! Ну просто настоящая королева!
– Спасибо за рассказ, спасибо вашим собачкам за… за лакомый кусочек, – ответила Верочка и неожиданно для себя сделала реверанс, как королева.
Соловей
Приметила его давно, когда шла однажды ранней весной по одной из центральных дорожек парка, что рядом с моим домом. На одной из веток берёзы, отстоящей далеко к середине дороги, на самом её конце сидел соловей и пел ещё робко, несмело.
Говорят, белый гриб если увидишь, ни с каким другим не спутаешь, будь он тёмный, коренастый, вроде боровика рядом с могучей елью, или светлый колосовик, появившийся в июне. Так и соловей, даже если вы никогда его не видели, не слышали, если запел вот только что, ещё тихо, изредка, он всё равно заставит вас остановиться и слушать, слушать…
Ах, как птицы поют,1
Так в неволе не спеть,
Ублажаю тебя,
Божье слово, свобода.
Соловьи, соловьи,
Я б хотел умереть
Под акафист
Подобного рода.
Зима отступала, сдавала свои позиции, стесняясь грязного снега, луж, голых деревьев и всей межсезонной не ухоженности. В последнюю очередь таяли тропинки, где снег был ещё плотный, утрамбованный любителями прогулок, детьми, колясками. На фоне оттаявшей тёмной земли оставались только эти белые полосы дорожек-тропинок, но им оставалось жить недолго. К звукам весны подключалась весёлая капель.
Не ищите во мне
Злы язычества суть,
Кто ж меняет Творца на творенье?
Отложите пока человеческий суд,
Распахните сердца на мгновенье.
Мой соловей сидел и пел из года в год на той же самой ветке той же берёзы. Ждала его весной – прилетит ли снова? И тот же самый? Прилетал. Интересно, у слов «соло» и «соловей» один корень? Запрокинув голову и забыв обо всём на свете, мой солист заливался трелями, и вскоре он был уже не один.
Что вас манит сюда
Из заморских широт,
Там гораздо сытней и красивей,
Или воля не та, или воздух не тот,
Знать, и вам не прожить без России.
Снег таял, на проталинах появилась трогательная молодая трава, почки деревьев позеленели, весёлые воробьи собирались стайками-оркестрами и вовсю щебетали о чём-то своём, радостном. Появились и другие голоса птиц, их становилось всё больше, рождалась весенняя симфония Жизни. Но солировали соловьи!
Так ликуй же, ликуй
Непогоде назло,
Окажи здесь живущим услугу,
Совершай до утра прославленье без слов,
Призывай благодать на округу.
Первой в парке зацветала ольха. Ещё утренние заморозки, ещё местами старый поседевший снег, ещё прозрачная весенняя пустота, а жёлтые, распушившиеся, словно цыплята, соцветия уже видны издалека. Срываю несколько веточек тополя, ставлю в вазу на подоконник, через несколько дней появятся молодые, клейкие и невероятно душистые листочки – вот и знакомый со школы весенний букет. В Вербное Воскресенье добавлю к нему веточки вербы. В Пасху поздравляем друг друга:
– Христос воскресе!
– Воистину воскресе!
На пригорках появилась мать-и-мачеха, а вот и первые одуванчики в молодой траве. Зацвела черёмуха, немного похолодало как всегда. Окна открыты, поют, поют и не дают спать соловьи.
Где ж вы судьи мои?
Я пред вами стою
И готов головой заручиться,
Что покуда у нас
Так пред Богом поют,
Ничего на Руси не случится.
Поют соловьи… Ах, как птицы поют!
Вокализ
Окна её квартиры на последнем этаже высокого дома выходили на восток. Она просыпалась вместе с солнцем, шла на кухню, ставила один из любимых дисков и варила кофе, так начинался день. Музыка была разной, но последние две недели звучала только одна – «Вокализ» Сергея Рахманинова. Она любила, когда это произведение исполнялось без голоса, только музыка – невыразимо нежная и бесконечно грустная…
Она стояла у окна, диск солнца только показался на горизонте, освещая и окрашивая небо во все немыслимые оттенки и цвета красного, и жёлтого, и зеленоватого, и немного фиолетового… Она смотрела на восход, но не радовалась великолепной картине, и слёзы текли по её щекам. Так продолжалось уже две недели, каждое утро – «Вокализ», рассвет и он… он, который поступил с ней так жестоко. Разве так можно? Неужели всё это было? За что, Господи? Кофе опять убежал. Слезинки скрипки капали и испарялись с раскалённой плиты… «Я была радостна, я пела, танцевала, прыгала от счастья, я была воодушевлена, я хотела жить…»
***
Та сентябрьская ночь на берегу большого озера среди северных хвойных лесов была необычно тёплой и ясной. Они разворошили стог сена, стоящий на поляне вблизи озера, расстелили сухую душистую траву на тёплую землю и накрылись его большой телогрейкой. Пахло свежестью близкой воды, сеном, хвойными ветками и сосновой смолой. А над ними в Божественной красоте Мироздания распахнулось всё небо миллиардами звёзд, ярких, ослепительно недоступных, далёких и близких.
– Протяну руку, и звезда в моей ладони, – он обнял её, прижал к себе, – ты – звёздочка моя ясная.
– Смотри, вспыхнула яркая маленькая точка, вот здесь, слева от Большой Медведицы.
– Я видел.
– Звезда упала, ещё, ещё, ещё… звездопад!
– Звездопад! Я загадал.
– И я загадала.
…Our wistful little star
Was far too high,
A teardrop kissed your lips
And so did I…2
– пел певец.
«Прощай», – рыдала скрипка, и музыка «Вокализа» лилась и неслась в небеса.
«Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою»3.
– Господи, Всемогущий, Премудрый и Всемилостивый, как быть, скажи!
Look into my eyes, my love,
And see,
All the lovely things
you are to me4
И сказал Бог:
– Держи мою руку и взгляни мне в глаза! Я люблю тебя, я рядом… Я буду рядом с тобой всегда и везде, что бы ни случилось. Помни это и улыбнись!
«И сказал Бог: да будет свет. И стал свет. И увидел Бог свет, что он хорош, и отделил Бог свет от тьмы. И назвал Бог свет днём, а тьму ночью. И был вечер, и было утро: день один»5.
Сквозь мрачные тучи слабо пробивалось солнце, поднявшийся ветер разорвал облака, и всё светлее становилось небо. Солнечный луч улыбнулся и коснулся её лица…
The shadow of your smile,6
When you are gone,
Will colour all my dreams
And light the dawn.
Now, when I remember spring,
All the joy that love can bring
I will be remembering
The shadow of your smile…
Второй Концерт Рахманинова
Нина Михайловна шестнадцать лет работала в Консерватории администратором. Должность-то громкая, а по сути, в её обязанности входило следить за порядком в зале, точнее, в определенной части зала, и таких администраторов на каждом концерте было несколько. Начинала она с балкона, как все, потом перешла на первый амфитеатр, потом на второй, а сейчас работала уже в партере – рассаживала посетителей, следила, чтобы не было шума, особенно на детских концертах, продавала программки. И хотя работа, на первый взгляд, была несложная, домой она приходила уставшая, но каждый раз, помолившись иконе Пресвятой Богородицы, думала: «Какое же счастье, что я работаю в Консерватории!»
Она была невысокая, стройная, хотя немного полноватая, что совсем не портило её, с тёмными, гладко зачёсанными назад и собранными в пышный пучок волосами, сероглазая и миловидная. Часто после концертов одинокие мужчины предлагали проводить её до дома, а некоторые приходили в Консерваторию по нескольку раз, только чтобы увидеть её, поговорить, а там уж как получится.
Нина Михайловна никогда не была замужем и детей не имела. В 41-м проводила на фронт своего Алёшу, любили друг друга, а в начале 42-го года пришла похоронка. И с тех пор красивая, молодая, полная жизни и энергии женщина отказалась от семейной жизни и вообще от встреч с мужчинами. Возможно, это покажется кому-то удивительным, но так было.
Первые два года после войны Нина работала на обувной фабрике и жила в крохотной комнате в коммуналке. Там, на фабрике, её, молодую, исполнительную, тихую и приметила начальница цеха, у которой дочка недавно родила двойню, она и уговорила Нину стать няней для своих внуков. Через три года Нина перешла в другую семью, тоже няней, потом в третью, так продолжалось ровно десять лет.
Когда умерла её родная тётя, Нине досталась небольшая однокомнатная квартира рядом с Консерваторией. Так она стала работать в Консерватории администратором. Работу свою Нина любила, тщательно одевалась в нарядную рабочую форму – длинная бордовая юбка, бордовый жилет, белоснежная блузка, аккуратная причёска и немного духов, она была очаровательна.
Незаметно летели годы, Нина Михайловна жила по-прежнему одна, в той же скромной, но всегда чистой и уютной квартирке. Появились седые волосы… время, годы. Но она жила радостной и счастливой жизнью, и об этом никто, никто не знал и даже не догадывался, никто не знал о её большой и настоящей любви – любви к музыке.
Незаметно для себя, находясь на концертах, где выступали известные музыканты – исполнители классики – Нина Михайловна полюбила классическую музыку так сильно, что не могла прожить без неё ни дня, и у себя дома, занимаясь домашними делами или отдыхая, она слушала и слушала любимые произведения. У неё обнаружился музыкальный слух, и часто она напевала понравившиеся произведения.
Среди них было одно, особенное, которое поражало её прямо в сердце. Слушая его, она то умирала, то вновь возвращалась к жизни, то возносилась к небесам, то падала, падала, падала… то качалась на волнах счастья и томилась от неизвестной, сладкой и мучительной любви, и потом целый день едва заметная улыбка сияла на её лице.
Это был Концерт №2 для фортепиано с оркестром Сергея Рахманинова – грандиозная, гениальная, волшебная музыка, будто сами звёзды спустились с небес и подарили её великому композитору.
В тот день к Нине Михайловне подошла её начальница с неожиданной просьбой заменить заболевшую гардеробщицу.
– Ниночка, только один вечер, ну выручи!
– Да я же расположения вешалок, номерков не знаю.
– Это так просто, пойдём!
Иногда бывают такие просьбы, что отказать просто невозможно.
Посетители стряхивали снег с шапок, шуб, пальто у входа в Консерваторию – на улице царила метель, белые хлопья снега валились с неба на притихший вечерний город как потоп. Нина Михайловна быстро справилась с нахлынувшими посетителями, развесила одежду, потом присела отдохнуть – всё же зимние вещи тяжёлые.
Она задумалась: «Кто сегодня играет? А во втором отделении?» Ей показалось, что кто-то прошёл в раздевалку, она встала, и тут на неё вышел высокий белобрысый парень, он нёс в руках шикарную женскую шубу.
– Добрый вечер, Нина Михайловна! Взял шубу жены, ей что-то нездоровится, домой пойдём, к сожалению. Вы что, не помните меня?
– Нет, – неуверенно произнесла Нина Михайловна.
– Я из мастерских, недавно устроился, а вас я хорошо знаю.
И парень исчез.
«Я не спросила, как его звать! – с тревогой подумала Нина Михайловна. – Господи, он и номерка мне не дал! Где же висела эта шуба?»
Она так разволновалась, стала ходить между вешалок, ничего не помнила, ничего, накапала сердечные капли, выпила, села на стул и стала ждать окончания концерта. К ней подошла статная, хорошо одетая дама и протянула номерок. Нина Михайловна отправилась к вешалке, но на данном номерке было пусто, она вернулась к женщине:
– Простите, на вашем номерке нет пальто.
– Какое пальто! Я вам сдавала шубу, дорогую шубу из норки. Как так? Вы ответите.
Потом была милиция, свидетели. На суде Нина Михайловна как могла описала высокого белобрысого парня, но такого в мастерских Консерватории не оказалось. Адвокат был государственный, бесплатный, может быть, не очень старался.
Нина Михайловна стояла, опустив голову, и думала, что смотрит по телевизору знакомый детективный сериал, который скоро закончится. Прокурор просил три года, но учли безупречное прошлое и дали два.
В женской колонии Нина Михайловна шила телогрейки. Материал был толстый, работать с ним было с непривычки тяжело, на руках появились кровоточащие мозоли. Но потом постепенно и руки привыкли, и Нина Михайловна, кажется, приняла случившееся как должное. Через год её навестила коллега по работе, сказала, что администратором ей уже не быть, но уборщицей в туалете, наверное…
– Хорошо, – тихо ответила Нина Михайловна.
Прошло ещё три месяца, до окончания срока оставалось немного, как вдруг Нину Михайловну вызвал начальник колонии – речь шла о досрочном освобождении.
– Вот ваши благодетели, поручители. Входите!
И в комнату вошёл… вошёл тот самый высокий белобрысый парень, который якобы работал в мастерской, а с ним совершенно незнакомая, ярко и вульгарно накрашенная женщина.
– Что с вами, Нина Михайловна? Вот вода, выпейте. Вы знаете этих людей?
Что она могла сказать? Что это тот парень, который унёс дорогую шубу? Разве были свидетели на её стороне?
– Извините, можно я выйду, что-то голова закружилась.
– Хорошо, поправляйтесь, завтра продолжим. Вас проводить?
– Нет, нет.
В отделении она упала на свою койку.
«Боже мой, мой Боже… что они хотят, что задумали… вдруг заставят что-то делать… что-то ужасно плохое… кому сказать… как доказать… я не справлюсь… не справлюсь… как я устала, Господи…» Она никуда не пошла, не пошла и на ужин, лежала, отвернувшись лицом к стене.
– Нина, чем-то помочь? Хочешь чая? Я свежий заварила, карамельки есть, – спросила соседка.
– Спасибо, полежу.
Окно перед койкой Нины Михайловны выходило на улицу, вечерело, падал снег, густой ярко-синий сумрак заплывал в комнату. Она смотрела на поднимавшуюся метель и слышала, слышала… отчётливо слышала Второй Концерт Рахманинова, и те же, знакомые до последней ноты, волны счастья и покоя поднимали и уносили её в тишину и далёкую, недоступную высь. Утром соседка обнаружила, что Нина Михайловна мертва. Её открытые глаза смотрели в окно, будто она услышала что-то.
Дембель
Рассказ знакомого
Я возвращался домой. Возвращался домой из армии, где честно служил два года, как и положено по Уставу. Полгода был в учебке, а потом поехал в свою часть, где служил до конца, без отпусков и, в общем-то, без увольнений, так как ходить в увольнения было просто некуда – кругом была одна степь.
Ты не можешь себе представить, что такое казахстанские степи. Климат здесь резко континентальный, летом может быть плюс пятьдесят, а зимой минус пятьдесят, и лето жаркое, засушливое, а зимы холодные и малоснежные.
Рядом с нами не было ни озера, ни реки, выйдешь – глазу зацепиться не за что – только небо и земля, как в той красивой тягучей песне. Зимой воду для питья, для еды топили из снега. В супе плавало пшено и кусок сала. Ходили в сапогах, у многих были фурункулы на ногах, родные присылали лекарства, витамины. По ночам летом ляжешь на тёплую землю, смотришь в звёздное небо и кажется, что ты один на всём белом свете, и что Всё, понимаешь, Всё только начинается, помнишь: «И назвал Бог свет днём, а тьму ночью. И был вечер, и было утро: день один»7.
Только ковыль белёсый качается в мареве, и весной тюльпаны цветут сумасшедшими, красно-жёлтыми коврами.
«Вот бы, – думаю, – мама увидела цветущую степь! Этого же нигде нет, я бы ей всю степь в тюльпанах подарил».
Потом стал засушивать тюльпаны между страницами какой-нибудь толстой книги, они становились плоскими, полированными, гладкими и приятными на ощупь, и я посылал их маме в письмах. А ещё украшал засушенными тюльпанами и ковылём дембельский фотоальбом.
Меня в армию провожала только мама, отец за год до этого умер от неизлечимой болезни, а девушки у меня не было, той девушки, которая бы ждала, а я бы верил, что она ждёт, не было такой. А на всякую ерунду время было жалко тратить. Время наше – конечно, я это по отцу понял, ему ведь всего сорок семь лет было, жить бы и жить… а как он маму любил! Знаешь, я однажды семьдесят средних лет жизни человека перевёл в секунды – стало страшно…
И вот выхожу я из вагона на своей станции, в руках один маленький чемоданчик, ищу глазами маму, нет, да не может быть, я же телеграмму дал… нет, нет, нет. У меня сердце прыгает уже где-то под горлом, во рту сухость, мысли самые ужасные, я бегом к такси, через 15 минут стою у калитки нашего маленького дома. А весна… вишни, яблони цветут, как невесты, в палисаднике нарциссы, тюльпаны, незабудки, цветы меня немного успокоили, думаю, мама посадила, кто же ещё.
Стою у калитки, любуюсь, а потом посмотрел – из почтового ящика телеграмма торчит, вынул её… моя. Как же так, я же её ещё позавчера посылал, не вытащила, не знала, почему? В два прыжка оказался на крыльце, звоню… тишина… звоню, звоню долго, стучу ногами, собака соседняя залаяла, потом дверь открывается – мать. Нет, она не пьяная, но и не совсем трезвая и как будто чужая. Обняла меня вроде как для приличия:
– Заходи, сынок, заходи.
А сама в каком-то молодёжном, диком ярком платье намного выше колен, вырез такой, что вся грудь наружу, волосы жёлтые, макияж как… как у шлюхи, и запах дешёвой туалетной воды. Я её взял за плечи, тряханул как следует:
– Мать, ты что! Ты что делаешь! У дороги что ли стоишь, подрабатываешь?
– Нет, сынок, в ларьке у Махмуда работаю, он деньги исправно платит.
И такая злость, такая дикая злость меня одолела… схватил её за волосы, и все они в моей руке остались, оказалось, это парик такой, а под ним, гляжу, мамины русые волосы:
– Ты что же, не видела мою телеграмму? Как же так, мама?
Она падает мне в ноги:
– Прости, прости, сынок.
Подошёл я к столу, а на нём в вазочке какие-то дебильные три красные розочки, какие-то колбасы, сыры, вижу, что особые, не наши, и шашлык из баранины – жир течёт на тарелку и тут же белым пятном застывает, и вино разное в бутылках, и водка, и пиво… Взял я за углы эту скатерть-самобранку, связал в узел, вышел и бросил на помойке.
– Иди, – говорю матери, – иди в ванну, отмывайся и одевайся, как нормальная женщина, к отцу на могилу поедем.
В это время её мобильный звонит, она из ванной выглядывает, смотрит на меня, мол, как быть.
– Молчи, – говорю ей.
Минут через десять около нашей калитки остановилась машина, потом долго звонят в дверь, потом стучат в окно.
Думаю, только бы окно не разбили, чтобы нам не встречаться. Подождал, смотрю, уехал этот Махмуд.
Мать переоделась в длинное платье, русые волосы собрала сзади в пышный пучок и стала ещё стройнее, как будто даже выше, моложе, чище и такой красивой – мимо не пройти! Ей всего-то сорок четыре года, девчонка! Она же раньше провизором в аптеке работала, сидит у окошка в белом халатике, аккуратненькая, чистенькая всегда.
– Мам, и только без косметики! Чтобы всегда такой была!
Я вызвал такси, мы приехали к отцу на кладбище, могила была в полном запустении –краска на оградке обтрепалась, местами её не было вовсе, деревянный крест покосился, ни живых, ни искусственных цветов, лопухи да бурьян.
– Коленька, надо бы порядок на отцовской могиле навести.
– Разберусь.
Когда вернулись домой, велел шофёру не уезжать, подождать нас.
– Мать, собирайся, в твоём распоряжении двадцать минут, мы уезжаем.
– Куда, сыночек?
– Пока два-три дня поживём у моего друга, он в областном центре живёт, мы в армии переписывались, он уже дома, а там видно будет.
– Так что же, сюда мы не вернёмся?
– Вернёмся… наверное. Будем устраиваться в большом городе, там аптек много, ты провизор опытный.
– А ты, сынок?
– Я, мама, отличным шофёром стал в армии, знаешь, сколько по степи поездил! Снимем комнату, потом квартиру, а там, глядишь, и свою заработаем.
Мать прижалась ко мне, плачет.
– Не пропадём, мама!
– А дом, дом-то как, сынок?
– Разберёмся.
Пока мать собиралась, я закрыл ставнями окна, повесил замки, отключил электричество, водоснабжение, на всякий случай.
Кажется, я задремал, сквозь ресницы проносились жёлтые огни фонарей, слышался шум дороги, запах весенней травы на обочине. Мне снилось, что с ранцем за плечами я бегу из школы в аптеку у дома, где стоит мамочка в белом халате, сейчас она даст мне ключ от дома, я сброшу ранец, быстро, обжигаясь, поем горячих щей с горбушкой хлеба, потом побегу играть в футбол с мальчишками на пустыре. А вечером с работы идут под руку папа и мама, и я в окошко на них любуюсь.
Я сидел на заднем сиденье, положив голову маме на плечо и уткнув лицо в тёплую, нежную ложбинку на её шее, и запах… такой родной.