Read the book: «Повитель»

Font:

ISBN 978-5-0053-3772-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Галина Дмитриевна Прудникова

ПОЛЫННЫЙ КРАЙ

Полынь, полынь… Степных полей царица,
Где свеж рассвет и где закат багров.
Судьбе поклон, что довелось родиться
В краю шальных порывистых ветров,

В июльский зной вдыхать бальзам полезный,
Сушить траву в тени на чердаке
И пить отвар от множества болезней
На кипяченном сладком молоке.

Мохнатых листьев трепет серебристый —
Полынный край, мой милый отчий дом,
Могил отца и брата обелиски,
Что на погосте за родным селом.

Уроки жизни, словно Божья милость,
В бескрайнем небе клином журавли…
Не у тебя ль, полынь, я научилась
Держать удар, согнувшись до земли?

Я говорю о том не позы ради,
Не ради сладких, пафосных речей…
Полынь, полынь, свои седые пряди
Даю на откуп мудрости твоей…

ПОВИТЕЛЬ

Расплелась повитель в огороде —
одолела созревший чеснок.
Серафима неслабая, вроде,
но она абсолютно не против,
чтобы кто-то пришел да помог.

А помощников нет – одинока.
Но не станет на долю пенять —
ни всерьёз, ни шутя ненароком…
Суетится поодаль сорока
да мяукает кот у плетня.

Все порывы подсобной бригады —
стрекотать и валяться в тени.
Серафиме работа – в награду,
ей большого богатства не надо —
были б смыслом наполнены дни.

У межи развесёлая Зойка:
«Приходи, пирожков напеку!
Испытаем, крепка ли настойка».
«Ишь, забыла, как прыгала в койку
к мужику моему, ходоку.

А теперь – дорогая подруга!
И надёжней ещё поискать!»
…Солнце золотом чертит по кругу.
Повитель и цепка, и упруга;
зелена, словно вдовья тоска.

Третий год муженёк на погосте.
По усопшему память светла…
На душе ни печали, ни злости.
И пойдёт Серафимушка в гости
к той, которой волосья рвала.

Опрокинут по паре стаканов,
самогон пирожком закусив,
«Шёл казак на побывку…» – затянут,
и по старой традиции станут
друг у дружки прощенья просить —

за подлянку, за драные патлы,
за измазанный дёгтем забор,
за года, что ушли безвозвратно…
Будет литься, немного невнятный,
двух заклятых подруг разговор.

Посиделки закончатся поздно.
Выйдет на небо месяц немой,
поплывёт в тишине коматозной,
и провиснут досужие звёзды,
провожая «гулёну» домой.

Всполошится ночная кукушка —
напророчит спросонья лет сто.
Усмехнётся казачка: «Болтушка…»
И совьётся на стылой подушке
вдовий сон повителью густой.

ЗВЕЗДОЧЁТ

Он каждый день приходит в парк. Он хмур и неопрятен.

Известный в прошлом звездочёт, угрюм и одинок.

Когда-то бывший модным плащ пестрит плеядой пятен.

Астролог всем ваял судьбу – себе сложить не смог.

Пойдёт по Млечному пути. Когда-нибудь. Не скоро…

Увязнет в зыбком молоке подол его одежд.

Затихнут где-то позади пустые разговоры,

Исчезнет боль земных потерь, несбывшихся надежд.

Ворсистым нежным лоскутом космического плюша —

На грешно-праведной земле не водится такой —

Запеленают небеса родившуюся душу,

И вспыхнет звездочкой душа, и обретет покой.

***

За работой, за ночными сменами

прозевала собственную дочь —

суицид со вспоротыми венами,

роды, блуд, побег из дома прочь.

Выжил внучек, даром недоношенный —

радовал сноровкой и умом.

Только одиночество непрошено

просочилось в старый бабкин дом.

Всё хозяйство – две несушки курицы.

Хоть одно, но каждый день, яйцо.

Двор зарос – осот на солнце жмурится.

Покосилось ветхое крыльцо…

Верится старухе – всё устроится.

Пишет внук – приедет – всё решит.

Не дождавшись, померла на Троицу.

Курочки сгодились для лапши…

МОИ ДОЖДИ

Тихая палата. На стене икона —

строго и смиренно смотрит Всецарица.

Высятся штативы с «гроздьями» флаконов.

За окном осенний листопад кружится.

За окном дождливо… Кисти винограда —

вот они – живые, к стёклам прилипают.

Мне б сейчас наружу – большего не надо,

но нельзя, не смею.… Остаётся память:

туфельки разумно прячу в коридоре —

под дождём намокнут – расползутся точно.

По ступенькам мокрым отбиваю: до, ре…

Босиком танцую в месиве песочном.

В памяти всплывают школьные картинки —

изучаем чувства. Класс четвёртый? Пятый?

После школы дождик. Одноклассник Тимка.

Куцый плащ-Болонья, на двоих распятый.

Стол, в саду накрытый. Сад в цветенье пышном.

Ливень, налетевший – не пойми откуда.

Чёрный чай душистый с лепестками вишни.

Бегство на веранду. Торт, спасённый чудом.

…А сейчас на дождик не рискую выйти

в силу, а точнее – в крах иммунитета.

Преумножив грусти, поубавив прыти,

дождь ко мне приходит в склянках и пакетах.

Ядовитой влагой лечит и калечит,

выдаёт по капле, прожигая вены.

…Под открытым небом мне приятней встречи —

я расправлю плечи, и в какой-то вечер

соберусь и выйду. Выйду. Непременно.

Непрошеный гость

Осенний лист, разлучно жёлт,

кружил постыло.

Ты так непрошено пришёл —

и я впустила.

С дрожащих плеч упала шаль —

греховным комом.

Взывала к разуму мораль —

«едва знакомы!».

Не затихал в подъезде блиц.

Поди ж ты – чудо! —

среди назойливых синиц —

журавль! Откуда?

Ты б не пришёл – не будь беды —

крыло помято.

Мне жаль, но нет святой воды,

из церкви взятой.

Мы затаились в тишине

под сенью мрака —

без чутких трепетных теней

по Пастернаку.

Туман рассеется к утру,

слезой растает.

А я в полёт не соберусь —

чужая в стае.

Тебе, журавушка, дано

быть вольной птицей.

…Рябины гроздья за окном

клюёт синица…

ФЕЛЬДШЕРИЦА

Крахмальные шторки на чистых окошках,

подбелена печь – до осенней поры.

Сбежав от «забот» хуторской детворы,

в углу у порога устроилась кошка —

разнежилась томно, но дремлет сторожко —

уж больно «кошатники» эти хитры.

Пришла баба Фрося: «Пощупай печёнку.

Полночи, зараза, «давала дрозда».

Ужасная боль – не могу передать».

«Понятно, на ужин картошка-толчёнка

да шкварок немеряно».

«Люся, о чём ты?»

«Нельзя тебе сало, уймешься когда?»

Тайком от жены появился лесничий —

была бы причина – аптечку собрать.

«Ой, девка, пора тебе замуж, пора!»

«А что, разведёшься?»

Вполне симпатичный,

но Люське не чужды законы приличий.

Женатый – чужой. Непреложна мораль.

По возрасту – дама, немного за тридцать.

Окончена школа, диплом защищён.

Вернулась на хутор, куда же ещё?

Работает Люся простой фельдшерицей

и ждёт неустанно заезжего принца,

а принц-то, видать, не рождён, не крещён…

С утра веселее, к обеду – тоскливо.

Прошёлся народ и осел по домам,

И снова одна – виновата сама.

Премудрая кошка взирает пытливо

И об ноги трётся, мурлыча с надрывом,

И ждёт валерьянку – кошачий дурман.

Вдоль хутора трасса. Несутся машины.

Уверена Люська – в счастливую жизнь.

А ей остаются одни миражи,

и вместо курлыканья – крик петушиный.

А зеркало, сволочь, считает морщины…

И облако в небе фатою кружит…

ЛЕЛЕКАЙ

Под нажимом колёс в колее утопает лишайник.

Лобовое стекло вездехода штурмует мошка.

Мы с отцом, взяв собаку – красавицу умницу Шани,

Едем к давнему другу в чукотский посёлок Нешкан.

К нам выходит старик, начинает забавно сюсюкать,

Но, увидев борзую афганских чистейших кровей,

Говорит деловито: «Однако, хорошая сука!

Очень быстро бежит! Многих наших «пастушек» резвей.

А глядит на меня, как моя хитроумная бабка!»

И смеётся, довольный – удачную шутку изрёк…

«Лелекай два оленя даёт за такую собаку —

Соглашайся, комбат, два оленя – хороший «паёк»!

Мой отец несговорчив: «Армейского друга подарок —

Из Кабула в Анадырь… Прости… Не сойдёмся никак!»

Примостившись на днище лежащей на солнце байдары,

Старый чукча смолит презентованный батей табак.

После каждой затяжки смакует янтарное пиво:

«Алексей, успокойся! Не ной, подтяни-ка соплю…

Нет обид никаких… Лелекай – человек терпеливый.

На земле не имею – на небе такую куплю.

Значит, кончилась служба? Кухлянку примерь-ка, Алёха.

Будет память от чукчи, возьмёшь на большой материк.

Вы – на тёплое море, а чукче и дома неплохо.

Чукча к тундре привык, и к холодному морю привык».

Я – с охапкой подарков – растроган, соплив и заплакан.

Лелекай две ладони к груди: всё в душе сохраню.

Вытирая слезу, он ворчит: «Непогода, однако…»

И уходит в ярангу – поближе к живому огню.

Мне почти пятьдесят… Стёрлись в памяти сказки Чукотки,

Но одна не забылась, как будто услышал вчера —

На границе стихий на мгновенье задержится лодка,

И, всплывая наверх, ищет в небе затерянный рай.

Там, наверное, месяц свисает ажурным лукошком,

У яранги собака – как ветер, быстра и легка.

Там по россыпям звёзд, как по зарослям спелой морошки,

Бродит чукча-пастух – добродушный старик Лелекай.

АМАЗОНКА

«Амазонкам привет!» – старый слесарь блистал эрудицией,

Появившись в палате – защёлку чинить на двери.

Осадить за обидный намёк? Не пристало в больнице…

И силёнок в обрез у одной из «мифических жриц»…

Амазонка? Пожалуй. По жизни – охотница-лучница.

Сколько пущено стрел – с каждой новой добычей острей.

Но оставлен колчан – впредь охотиться вряд ли получится.

Сорок прожитых лет – ни любви, ни семьи, ни детей.

Нестерпимая боль. И вопрос – ну, кому я, ущербная?

Перед сном димедрол, и считать не придётся до ста.

…А наутро – на тумбочке нежная веточка вербы.

Продолжается жизнь. Скоро Пасха. Попробуем встать…

ДВАДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ

Старый дом над рекой. Выше окон сирень.
У колодца журавль тянет шею скрипучую.
В три ступеньки крыльцо – козырёк набекрень,
вдоль забора калина лохматыми тучами.

Тут своим чередом продолжается жизнь —
наперстянка цветёт, рассыпаясь напёрстками,
и соседка бежит:
– Погоди, покажись!
Дождались, наконец-то, красотку заморскую!

Тихим стоном встречает просевшая дверь —
я ступаю под своды печального таинства.
Этот дом для меня – мир духовных потерь,
и напрасно душа оправдаться пытается.

Вспоминаю – в лампадке искрился огонь —
у старинной иконы, годами намоленной.
Жмётся к стенке софа. Строгий бабкин закон —
ни сидеть, ни лежать на софе не дозволено.

– Принимаешь гостей?
– Не могу отказать.
Ни хозяйка, ни гостья – залётная птица я…

Взгляд раскосый, прищур, та же зелень в глазах.
И за годы болотная тина не выцвела!

Первых скомканных слов осыпается фальшь.
Упаси от безумства, дай разума, Боже, нам!
Затаилась в алькове трусиха софа,
но напрасно – не будет она потревожена.

Мы теряем любовь, обретая судьбу.
Разлетелась тоска ароматом сиреневым.
Виноватого взгляда немую мольбу
щедро кину на откуп – ушедшему времени.

…Улетаю в Париж. Звук ревущих турбин.
Белый лайнер летит над кубанскими плёсами.
Завтра встретит меня плод опальной любви —
молодой парижанин с глазами раскосыми.

А ЛЮБОВЬ

А любовь – не вещь и не собственность,
Молодым она – не приданое.
И не так уж оно выносливо —
Чувство, Богом обетованное.

Твердолобы в своей упертости
Наши лица взаимно постные.
И любовь, потакая гордости,
Разлетелась кусками острыми.

Я большие осколки вынула
Из души своей искалеченной,
Но любовь меня не покинула,
Прицепилась на веки вечные.

Сколько раз я тобой ученая,
Но до гроба – твоя попутчица.
В сердце словно стекло толченое —
Выбирай всю жизнь – не получится.

А вокруг все твердят: вы – разные!
Сорок лет уж твердят, болезные.
Параллельно мне, не согласна я,
Все суждения бесполезные.

Ты – единственный, всё понятно мне!
Я впадаю с тобой в язычество.
Очевидное – невероятное —
В предостаточном количестве.

«Ничего я уже не хочу…»

Ничего я уже не хочу…
Мой журавль в небесах летает.
Не прильнёт к моему плечу,
Оторвавшись от крепкой стаи.
Даже если б он захотел,
Ничего уже не случится —
Он останется не у дел —
Место занято, там – синица.

А ВСЕГО-ТО

А всего-то – опять ночь.
Как обычно – луна в окно.
Все сомненья давно – прочь,
И теперь уже всё равно —
Я люблю тебя или нет,
Обожаешь ли ты меня.
На излёте моих лет —
Благодатная западня.

ЖИЗНЬ ЧУЖАЯ

Жизнь чужая – как чужие окна —
Тюль ажурный, комнатный цветок.
Козырёк, чтоб рама в дождь не мокла.
Что за ней – не ведает никто.

Свет горит, мелькают силуэты —
Манит запотевшее стекло.
Чья-то жизнь – счастливая планета,
На которой чисто и тепло.

Движутся размытые фигуры,
Словно фильм загадочный идёт.
Я стою, глазею – вот же дура!
Мокну под занудливым дождём.

«Всяка хата горюшком напхата» —
Вспоминаю старую мораль.
Нет судьбы без горя и утраты,
Чтобы горы счастья и добра.

В духе пилигримовского стиля
Кутаюсь в промокший капюшон.
Я надеюсь – все меня простили.
Кто меня обидел – мной прощён.

Оставляю за чужой оградой
Призрачного счастья абсолют.
Никакой другой судьбы не надо —
Я свою, опальную, люблю.

ЗАСНЕЖЬЕ

По серебру бескрайнего заснежья
скользит луны дорожка золотая.
На глади снега, ровной и безбрежной,
планеты вечной нега излитая.
В подлунном царстве затерялась Муза,
среди дерев беспечно заплутала.
Внимая звукам сказочного блюза,
зависла в тонких ветках краснотала.
Чудесна ночь… Холодный свет струится
и манит в глубь другого измеренья.
…Пройдя сквозь плазму призрачной границы,
летят с небес флюиды вдохновенья…

УХОДИТ СТАРЫЙ ГОД

Уходит старый год, стремительно уходит.

Ещё немного дней – исчезнет навсегда.

Открыткой упадёт на донышко комода

И освежит архив за прошлые года.

Растает старый год снежинкой на ладони,

И капелькой воды прощально заблестит.

Он сделал всё, что мог – правдив и непреклонен —

Мой старый добрый год на финишном пути.

Уже недалеко до горизонта кромки,

И я ему кричу: «Послушай! Задержись!»

Но заметает след колючая поземка.

Увы, на целый год моя короче жизнь…

Он всё равно уйдёт. Вердикт- без вариантов.

Сорвётся снег с небес – доверчив и пушист.

И прозвучат в ночи кремлёвские куранты,

И ляжет мир у ног, как чистый белый лист.

ИЮНЬ, ЖАРА И ПОЛУНОЧНЫЙ БЛЮЗ… (СОНЕТ)

…Июнь, жара и полуночный блюз,
Адреналин и «море по колено»,
А на губах черешни сладкий вкус
И торжество осознанного плена.

В густой траве обрывки белых бус,
В бездонном небе томная селена.
Туманность мысли, зрелых ласк искус —
В годах воспоминание нетленно!

Ах, эта память, как упругий кнут —
Сезам раскрыт, рассыпался кунжут,
Тот краткий миг бессмертьем осыпая.

О, ностальгия – лет прошедших тень…
Моя душа – наивная, слепая —
Спустя года доступная мишень.

ЮБИЛЕЙ – 40 ЛЕТ СО ДНЯ ОКОНЧАНИЯ ПФИ

Спустя года – из юности привет —
Солидный юбилей! Он сердцу дорог!
Дипломам нашим нынче сорок лет
И каждому из нас как будто сорок!

Какие наши годы! Ерунда!
Ведь есть ещё в пороховницах порох!
Душа ещё, как прежде, молода,
И верится, что нам сегодня сорок!

Болезням – бой! Протест – календарям!
И мысль ещё свежа, и ясны взоры.
Сегодня – не седьмой десяток нам,
А каждому из нас, конечно, сорок!

И встреча наша будет яркой пусть —
Улыбки, смех, воспоминаний ворох!
Ритмичен будет на запястье пульс —
Ведь каждому в душе всего лишь сорок!

ОНА МЕЧТАЛА С ДЕТСТВА О МОСКВЕ

Моей однокурснице – Людмиле Зазиянц – посвящается.

Она мечтала с детства о Москве,
Хотела стать хорошим дипломатом.
Но полюбился пятигорский сквер,
Фарминститут – любимый альма-матер.

Хотела все успеть, весь мир согреть
И лучшей быть во что бы то ни стало,
Ценить друзей и сердцем не стареть,
Любить того, о ком всю жизнь мечтала.

Повсюду заводилою была,
Но фирменный конёк её – эстрада:
Блистая златом, лодочка плыла,
В высоком терему жила отрада…

Прошли года… Две трети позади…
И жизнь свою на ноты не положишь…
Всё чаще барахлит мотор в груди,
И лишь душа мудрее и моложе.

Девчонка та по-прежнему поёт
И верит, что в лесу растёт сосёнка.
Летят года, а лодочка плывёт,
Но за веслом – совсем седой «мальчонка».

Хотя… Бывает ночка потемней…
В высоком терему, что за рекою…
Веселье и кураж – по жизни с ней,
Она не исповедует покоя!

Непросто с ней… Правдива и горда!
Кто биополем слаб – придётся туго.
Как в юности, стройна и молода —
«Свой парень» – Заза, верная подруга!

НОСТАЛЬГИЧЕСКИЙ СОН

Ностальгический сон, растревоживший душу,
Мне приснился под утро, в четвертом часу.
Пламя лет молодых дождь времен не потушит —
Я по жизни его, как святыню, несу.

Искромётная юность, безбожно-святая —
Ни вернуть, ни забыть – вот такие дела —
Над рутиной забот словно Феникс летает
И роняет перо золотого крыла.

Этот сон запакую в конверт шелестящий,
Напишу «Пятигорск» на строке – адресат.
Пусть хранит его город истории нашей —
Золотого студенчества сказочный сад.