Шеллингер, театральный портной, живший, как, может-быть, еще помнит читатель, в доме, где находилось заведение для прокормления безродных детей, исполнил поручение Ричарда: разузнать, не в это ли заведение принесен двухлетний малютка крестьянкою, по фамилии Бильц. Дитя, которое было показано умершим, но вместо которого был похоронен другой младенец, в-самом-деле было спрятано сюда. Смелый Ричард подговорил нескольких приятелей помочь ему возвратить малютку матери. Приготовления эти потребовали довольно времени. Наконец все было устроено, и через несколько дней после нового года Ричард Гаммер, Шеллингер и несколько их союзников вошли вечером в сад, примыкавший к этому полуразвалившему ся дому, стоявшему в одном из самых узких и пустых проулков города. Катарина уже давно бродила тут, дожидаясь их.
– Исполните же свою роль, Шеллингер, сказал Ричард: – помните, что вам надобно делать: вы войдете к Шламмеру, постараетесь как-нибудь завесть ссору, и как-только они нападут на вас, вы начнете кричать, мы прибежим на помощь, и во время этой суматохи Катарина осмотрит детей, найдет своего ребенка и унесет его. Помните же вашу роль.
Шеллингер вошел в дом. В первой комнате сидел, по обыкновению, хозяин, Шламмер, бледный и чахоточный мужчина лет пятидесяти, ремесло которого было покупать краденые вещи. Подле него стоял молодой человек, одетый с претензиями на щеголеватость, один из клиентов хозяина, мелкий вор, поселившийся на квартире у Шламмера. Из соседней комнаты слышался плач детей и голос жены Шламмера, бранившей малюток и унимавшей крик их ударами плётки. Эта достойная женщина, почти всегда пьяная, помогая мужу сбывать с рук купленные вещи, посвящала свои досуги надзору за пятью или шестью малютками, из которых старшему было около шести лет, а двое или трое были младенцы, еще неумевшие ходить и лежавшие на грязных кроватках. Г-жа Шламмер занималась теперь тем, что наказывала плёткою старшего мальчика, который с отчаянием защищался от своей мучительницы зубами и ногтями. Муж и его собеседник, не обращая никакого внимания на эту привычную для них историю, рассуждали о предмете, по- видимому, очень-интересовавшем обоих.
– Так на другой день нашли его тело в канале? спрашивал Шламмер: – и ты был при суде над ним?
– Да, он уличил его в намерении предать нас полиции. О, я ужасно боюсь этого человека; он мешал мне во многих отличных делах. Думаешь: что, если он узнает о каком-нибудь, как он называет, гнусном убийстве? А ведь от него трудно укрыться: он все знает и уличит – и тогда пропал человек.
Шламмер улыбнулся.
– Что вы смеетесь, г. Шламмер? Вы, кажется, думаете: «а вот о моих проделках он не знает». Нет, до него дошли слухи. Он говорил, что у вас делаются, как он называет, гнусные вещи, и что он займется вами. Я вас предупреждаю по-дружески.
– В-самом-деле? с испугом сказал Шламмер, начав кашлять, чтоб скрыть свое волнение: – это было бы неочень-приятно. Впрочем, чего ж бояться нам с женою? прибавил он, стараясь ободриться: – мы не признавали его своим начальником; он не должен вмешиваться в наши дела. Да и кто он такой – мы этого еще не знаем.
– Да этого и никто не знает, сказал Штрейбер. – Известно каждому только одно: он сделался нашим начальником не для-того, чтоб иметь какие-нибудь выгоды; он не требует себе ничего из общей прибыли, напротив, сам помогает тем, кому случается нужда.
– Значит, у него есть свои особенпые цели, сказал Шламмер. – Знаешь ли, я думаю, что это какой-нибудь знатный господин, который забавляется нашими делами от скуки или для шалости.
Появление Шеллингера прервало разговор.
– Здравствуйте, г. Шламмер, сказал нортной, раскланиваясь: – в моей квартире холодновато; я зашел к вам погреться. Я бы вас попросил, г. Шламмер, поставить у меня в комнате хорошую печь: моя совсем не греет.
– Да выдержит ли гнилой пол новую печь? насмешливо сказал Штрейбер: – я того и жду, что он провалится, и вы повиснете на какой-нибудь перекладине.
– Прежде, чем я повисну, отвечал Шеллингер: – я надеюсь видеть, что добрые люди повесят вас.
– Полноте ссориться! сказал хозяин.
– Я не ссорюсь, а просто рассуждаю, кому приведет судьба умереть своею смертью, а кому прийдется умереть на виселице, отвечал Шеллингер.
– Да полноте же! повторил хозяин: – если вы говорите и не в обиду Штрейберу, так все лучше оставить этот неприятный предмет: кому весело думать о смерти?
– Вам, г. Шламмер, речь о смерти не должна быть в диковинку, возразил неугомонный Шеллингер, искавший случая к ссоре: – говорят, будто бы у вас в квартире смерть очень обыкновенная гостья; говорят, будто дети, которых вы берете на прокормление, мрут как мухи от голода и побоев.
– Как вы смеете говорить это! закричал хозяин, вспыхнув.
– Отчего ж не говорить, когда это правда? продолжал Шеллингер.
– Лжешь ты, старый дурак, нищий бессовестный! закричал хозяин, разгорячись еще больше.
– Я не нищий, а вы воры, мошенники. Уйду от вас, разбойников, чтоб не зарезали, сказал Шеллингер и пошел к дверям.
– Нет, ты не уйдешь! Мы с тобой разделаемся! закричал хозяин, в бешенстве бросаясь на старика: – Штрейбер, держи его!
– Бьют! режут! помогите! крикнул Шеллингер, и в ту ж минуту дверь затрещала под ударами Ричарда и слетела с петель. Впереди всех вбежала Катарина.
– Шеллингер, укажите ей, где комната, в которой дети, сказал Ричард: – а мы пока подержим этих негодяев.
Но держать было некого: Шламмер и Штрейбер попрятались в разные углы. Жены Шламмера также не было видно нигде.
– Вот оно, вот мое дитя! вскричала Катарина, рыдая и смеясь вместе: – жива моя милая дочка! и она цаловала ручки и ножки малютки – О, как я благодарна вам!
Радостное волнение бедной матери было так велико, что слабые силы её не вынесли потрясения: она упала в обморок.
– Шеллингер, ты умеешь обращаться с женщинами лучше нас, сказал Ричард: – иди сюда; что нам делать с этою бедняжкою?
– Ничего, ничего, суетливо говорил Шеллингер, бросаясь во все стороны: – нужно только воды; где вода? сыщите поскорее!
– Вот вода, сказал детский голос позади Ричарда: – вот в большой кружке, на окне.
Ричард обернулся и увидел мальчика, лет шести, который при начале шума залез-было под лавку, но теперь, ободрившись, вышел из своего убежища.
Шеллингер принялся мочить виски Катарины.
– Кто ты, мой милый? спросил Ричард мальчика.
– Посмотрите, он спрятался туда, сказал вместо ответа мальчик, указывая на одну из кроватей.
Ричард увидел, что из-под детской кровати торчали ноги:
– Вылезай, любезный, нам нужно с тобою переговорить, сказал он.
Ноги зашевелились, потом показались фалды фрака, наконец явился всею своею особою Штрейбер и, поднявшись на ноги, учтиво сказал:
– Мое почтение, господа! Я здесь человек посторонний, позвольте мне удалиться от этой неприятной истории.
– Не отпускайте его, Ричард, сказал Шеллингер: – иначе этот плут может наделать нам неприятностей.
Катарина между-тем оправилась.
– Нечего здесь оставаться, сказал Ричард: – идемте поскорее из этого вертепа.
Но когда они вышли в переднюю комнату, дверь в сени была окружена десятком незнакомых людей, среди которых стоял человек в черном плаще:
– Что за беспорядок, сказал он, выступая вперед: – зачем вы силою вломились в чужой дом? С этими словами он один вошел в комнату, оставив прочих в сенях: – затворите дверь, сказал он, обращаясь к ним.
Ричард и его товарищи отступили, пораженные смелостью этого человека, который один остался в их толпе, и его твердым повелительным голосом.
– Мы пришли сюда не с дурным намерением, а за добрым делом, чтоб отдать ребенка его матери, сказал Ричард: – вот, спросите ее, продолжал он, указывая на Катарину.
Катарина, все-еще заливаясь слезами от радости, рассказала в коротких словах свою историю незнакомцу.
– Да, я слышал о Шламмере много подобного, сказал он. – Шламмер, где ты прячешься? Поди сюда! сказал он громким голосом.
Шламмер, спрятавшийся в кухне, вышел, дрожа всем телом.
– Правду говорят они, что ты похоронил другого ребенка под именем того, который был принесен к тебе крестьянкою? спросил мужчина в плаще.
Шламмер молчал.
– Хорошо, можете идти домой, сказал незнакомец Ричарду и его товарищам: – я вижу, что вы правы.
– Предупреждаю тебя, чтоб вы с женою были осторожнее, сказал он Шламмеру, когда все посторонние ушли из комнаты: – полиция наблюдает за вами, и ныне произведен был бы у вас обыск, если б я не остановил этого дела. Но не одна полиция наблюдает за вами: я также не хочу терпеть ваших ужасных проделок: помни же, что если ты заставишь меня еще раз быть здесь, то я прийду не за тем уже, чтоб предостерегать.
Он хотел уйти, но, обводя комнату взглядом, заметил мальчика и остановился: «Эти глаза, да и весь очерк лица напоминают мне…» подумал он, и спросил:
– Чье это дитя? Понимаешь, передо мною нельзя лгать.
– Нам передан этот мальчик из вторых рук; настоящего имени его нам не сказали; клянусь вам, я говорю правду, отвечал Шламмер трепещущим голосом.
– Да, кажется, теперь ты не лжешь. Но завтра к шести часам утра ты должен самым точным образом узнать: чье это дитя – понимаешь?
Шламмер низко поклонился.
– Тебе тут, я думаю, невесело жить? сказал незнакомец, взяв за руку ребенка: – хочешь уйти отсюда?
– Хочу! Они злые, а злее всех гадкая женщина с красным носом; они беспрестанно бьют нас и не дают нам есть.
– Очень выгодное для тебя свидетельство, Шламмер. Хорошо, мой друг, я возьму тебя отсюда.
Он позвал одного из своих людей и сказал:
– Отведите этого ребенка в Лисью Нору, накормите его и оденьте. Завтра поутру я пришлю приказание относительно его. Не бойся, мой друг, теперь будут с тобою обращаться хорошо, прибавил он, лаская ребенка.
На великолепном бале у военного министра, графа Форбаха, был весь двор.
За одним из столов, поставленных в зале, назначенной для игры в карты, сидели обершталмейстер, гофмаршал и третий господин, который особенно должен обратить на себя наше внимание – генерал барон Вольмар, маленький, сухощавый старик с мутными глазами и неприятным выражением в лице. Они играли в преферанс втроем; но и четвертое место было занято молодою дамою, с правильными и тонкими чертами лица и прекрасными русыми волосами. Это была супруга барона Вольмара, и контраст между ветхим, износившимся стариком и его красавицею-женою был поразителен. Молодая женщина не принимала участия в танцах, опасаясь возбудить ревность мужа. Читатель, быть-может, еще не забыл разговора, подслушанного нами, когда мы в первый раз знакомились с молодым графом Форбахом и его друзьями.
Барон фоп-Бранд приехал поздно и прошел по всем комнатам, как бы отыскивая кого-то. Наконец, он увидел Вольмара и жену его, и сел в нише у окна, напротив молодой женщины. Уловив минуту, когда она подняла глаза, Брант выразительно взглянул на нее, и баронесса вздрогнула, увидев его; робко взглянула она на мужа, но, к-счастью, он занят был картами и не заметил ничего. Еще несколько раз обменялись взглядами она и Бранд; наконец она, как-бы поняв его мысль, слегка наклонила голову в знак согласия. После того барон ушел из комнаты.
Баронесса Вольмар все-еще довольно-долго сидела подле мужа; но вот и она поднялась с места, говоря мужу:
– Желаю тебе играть счастливо.
– Mais dites-moi, où allez-vous? недовольным тоном сказал Вольмар.
– Я пройдусь по комнатам; я устала сидеть, отвечала она.
– Eh bien, va-t-en, va-t-en, с досадою проговорил муж: – ты развлекла меня: вот я сбросил не ту карту, какую следовало. Diable, quelle distraction!
Молодая женщина прошла, не останавливаясь, до огромной залы, в которой был устроен зимний сад, и которая была теперь почти пуста. Один барон Бранд стоял там, рассматривая какое-то тропическое растение.
– Сядь на это кресло, сказал он подошедшей к нему баронессе: – а я буду стоять подле тебя, здесь: отсюда мне видно, если кто идет сюда, и мне легко у идти незамеченным в кабинет молодого графа; эта дверь, в двух шагах от меня, ведет туда. Не бойся же, никто не подсмотрит, что мы говорим с тобою наедине. А я должен сказать тебе многое, многое.
– И я тебе также. О, как мучителен был для меня этот день! Да, ты был прав, говоря, что я должна была поручить тебе моего сына. Но я не могла видеться с тобою тогда; писать я боялась; но всего больше остановило меня опасение, чтоб не замечены были мои близкия отношения к тебе – о, это было бы ужасно!
– Конечно, это подало бы повод к самым нелепым сплетням. Но довольно тосковать о прошедшем.
– Да, продолжала она: – ты был прав, говоря, что не должно привозить сюда моего сына; но я не могла выносить разлуки с ним; единственною моею отрадою было цаловать, хоть изредка, его невинную головку. И когда муж начал догадываться о том, что мой сын здесь, почти открыл, где он скрывается, и я должна была передать его другой воспитательнице – я опять должна была обратиться к тебе за помощью и советом, но я не могла, потому что за каждым моим шагом следили; я могла только сказать его воспитательнице, чтоб она передала его какой-нибудь другой женщине, еще неизвестной моим преследователям; это было третьягодня; и вот, ныне поутру мне сказали, что мое дитя вчера вечером похищено. О, Генри, возможно ли это? Боже, что теперь с ним? где он? Уже-ли мне изменили? Уже-ли он во власти…
– Успокойся, тихо сказал барон, нагнувшись почти к самому её уху: – ты рыдаешь почти вслух; помни, что мы окружены людьми: что подумают, если заметят следы слез в твоих глазах? Успокойся же, друг мой.
Она посмотрела на него с невыразимым отчаянием.
– Успокойся, брат не обманывает тебя. Улыбнись, моя милая Люси, ты не потеряла его.
– Генри, не обманывай меня надеждою!
– Умей же владеть собою: сейчас войдут сюда. Где и как найден твой сын, некогда рассказывать. Молчи же, тише! твой сын у меня.
– Боже, благодарю тебя! прошептала бедная женщина, едва подавляя в груди радостный крик.
Барон Бранд поспешно пожал сестре руку и скрылся в кабинет молодого графа. Через секунду вошли в залу зимнего сада несколько человек, в том числе и сам хозяин, старый граф. Они сели подле баронессы, удивлялись тому, что она одна; она сказала, что утомлена и хотела отдохнуть здесь, но теперь уже совершенно отдохнула. Внимательный хозяин предложил ей осмотреть сад, и с каким восторгом любовалась она каждым редким растением! Старый граф, страстный любитель цветов, был в восхищении, нашедши женщину, которая так хорошо умеет ценить достоинство его редкостей.
Не одной баронессе Вольмар принес счастие этот вечер. Молодой граф Форбах, танцуя с Евгениею фон-Сольм, решился откровенно высказать ей свои чувства, ободренный тем, что слышал в голубой галерее. Нам нет надобности подслушивать ответ Евгении; довольно сказать, что молодой граф не обманулся в своих надеждах.
Бал кончился. Тихи и пусты были огромные приемные комнаты. Старый граф уже отдыхал от вечерних трудов своих; но близкие приятели молодого графа собрались в его кабинете потолковать на свободе en petit comité о вечере, который был так блестящ и весел. Общество молодого графа состояло из тех же самых лиц, которых встретили мы у него в первый раз; кроме них был тут один только герцог Альфред. Герцог лежал на мягком chaise longue; подле него сидел барон фон-Бранд, в изысканно-безукоризненном костюме, как всегда, и, как всегда, благоухая восхитительным coeur de rose; на другом диване лежал майор фон-Сальм, чрезвычайно-скандализируя тем чинно-сидевшего подле него Брахфельда, недавно-получившего звание советника; Эриксен и Форбах расположились в креслах.
– Да, я танцовал с истинным самоотвержением, говорил герцог: – впрочем, вечер был столь же весел, как и многолюден; кажется, и вы все, господа, не щадили себя. Только вы, Бранд, вероятно, почти вовсе не танцовали. Посмотрите, майор: он как-будто сейчас только кончил свой туалет: его галстух, его волоса, наконец вся его фигура ясно изобличают, что он не сделал ни одного тура вальса.
– Вы ошибаетесь, герцог: я танцовал не менее других, отвечал Бранд: – но мое правило: удерживаться от всяких увлечений и не забывать, что излишняя быстрота движений вредит туалету.
– У барона, кроме танцев, были другие мысли, сказал Брахфельд.
– Да, барон, мы за вами кое-что заметили, прибавил майор.
– Что ж такое? Ради Бога, вы знаете, я люблю проникать в чужия тайны, сказал герцог: – кто ж из достоуважаемых мужей может жаловаться на барона?
– Барон Бранд долго разговаривал с баронессою Вольмар, важно сказал Брахфельд.
– А я заметил, что он волочится за обергофмейстершею, прибавил майор.
Барон снисходительно улыбнулся и кокетливо приложил к губам платок, от которого повеяло coeur de rose. – Messieurs, вы меня хотите представить Дон-Жуаном. Не верьте им, герцог. Я, messieurs, также кое-что заметил за иными, но молчу.
– Не обо мне ли вы говорите? сказал Форбах: – берегитесь, я знаю самый страшный из ваших грехов.
– Вы? вот это любопытно!
Граф значительно посмотрел на него и торжественно произнес:
– Барон, не напомнит ли вам чего-нибудь слово полиция? Он надеялся заметить невольное движение при этом намеке, но ни один мускул не шевельнулся на открытом лице барона.
– Полиция? сказал он спокойно: – coeur de rose, какое ж отношение имеет она к вашему балу?
– О, коварный человек! отвечал хозяин: – разве я не видал, как вы пожали руку Августы, дочери президента полиции?
– Барон решительно Дон-Жуан, сказал герцог: – я слышал об этом.
– Старая история! отвечал барон, пожимая плечами: – чтоб избежать сплетень, я сделаюсь отшельником.
Из передней в это время послышался громкий и веселый хохот.
– Без доклада нельзя, сударь, говорил камердинер.
– Пустяки, граф будет благодарен, если вы дадите мне сделать ему сюрприз.
С этими словами дверь отворилась и вошел молодой человек лет тридцати, в дорожном костюме, в меховых сапогах, с шалью на шее. Все вскрикнули от изумления и радости.
– Откуда вы являетесь, как видение? сказал герцог, протягивая руку вошедшему.
– Ты ли это, Гуго? говорил хозяин, бросаясь ему навстречу.
– Кажется, вы должны видеть, что это я и что я вошел сюда прямо из дорожного экипажа.
– Садись же, Штейнфельд, и рассказывай, из каких тридевятых земель прикатил ты. Ты остаешься ночевать у меня?
– Конечно, и останусь еще три-четыре дня, пока приищу квартиру. Я мог бы приехать часа три назад, но на последней станции узнал, что у тебя, Форбах, бал; я не хотел переодеваться, и подождал на станции, чтоб явиться, надеюсь, в самую удобную минуту.
– Да откуда ж ты?
– Теперь из Индии, где воевал с сейками.
– А где пропадал ты прежде?
– Был в Китае, в Египте, на Мысе Доброй Надежды, в Северной Америке, в Бразилии – одним словом везде, где только можно быть.
– Да, messieurs, он, вероятно, хотел размыкать по свету свое горе, сказал герцог: – он скрылся от меня из Вецлара, вследствие загадочной истории… да, господа, вследствие происшествия, которое, кажется, в первый раз сильно затронуло его сердце.
– Возможно ли? Наш непостоянный Штейнфельд отдался в плен какой-нибудь красотке? расскажи, пожалуйста; это гораздо-любопытнее твоих сражений с сейками, сказал майор.
– Нет, лучше расскажу вам о сейках, отвечал Штейнфельд: – герцог преувеличивает; мое вецларское приключение вовсе не так интересно.
– Не хочет рассказывать, стало быть, оно действительно интересно, сказал Форбах. – Теперь и я присоединяюсь к майору и требую вецларской истории.
– Да, об этой истории доходили до меня очень-занимательные слухи, продолжал герцог: – я семь лет ждал объяснения от вас, Штейнфельд, вы не можете отказать в нем. Видите, как вы наказываетесь за свою скрытность: если б рассказали тогда мне, одному, не были бы теперь принуждены рассказывать целому обществу.
– О, тогда никакая сила не заставила бы меня говорить! задумчиво сказал Штейнфельд: – но теперь это дело прошлое…
– Не мучь нас, Штейнфельд: мы здесь все свои люди, можешь оставить свою скрытность.
– Пожалуй, сказал Штейнфельд, вздохнув. – Вы знаете, семь лет назад, я поехал с герцогом путешествовать, и мы доехали до Вецлара, где вздумали прожить несколько времени. На другой день по приезде, мы были в театре, в бельэтаже. Я заметил в партере девушку необыкновенной красоты: её нежные черты лица, дивные русые волосы и голубые глаза чрезвычайно заняли меня. Признаюсь, я гораздо-больше смотрел в партер, нежели на сцену…
– Ну, да, я тогда же заметил это, сказал герцог: – и уж вперед знал, что начинается роман.
– О, как дивно-хороша была она! Я спрашивал о ней в антракте своих вецларских знакомых: никто не знал её. Она заметила, что я не свожу с неё глаз, и также несколько раз поднимала на меня свой упоительный взгляд. У меня кружилась голова, когда глаза наши встречались. По окончании спектакля я дожидался её на крыльце; она прошла мимо меня с женщиной пожилых лет; они сели в наемную коляску. Я велел своему человеку во что бы ни стало узнать, где они живут…
– Да, легкомысленный юноша, вы ушли из ложи, бросив меня одного – помню, сказал герцог.
– Мой ловкий Жак сел на запятки их экипажа; они поехали в одно из отдаленных предместий. Выходя из экипажа, старуха заметила непрошенного спутника и прочитала ему очень-назидательную речь. Слушая наставления, он заметил фасад дома и на другой день поутру разузнал, что старуха – вдова Цинкейзен, а девушка – её дочь, и что они приехали в Вецлар всего только два месяца, откуда – никто не знал. Выслушав донесение, тотчас же уселся я за письменный стол и сочинил письмо такого содержания, что я в отчаянии от неловкого положения, в которое поставил меня Жак перед г-жею Цинкейзен, и что я покорнейше прошу позволения лично выразить мое сожаление об этом неприятном случае и проч. и проч…
– Недурно! сказал майор: – видно опытного человека.
– Да, это было довольно-смело, отчасти даже дерзко. Но успех оправдывает все: г-жа Цинкейзен отвечала, что готова принять меня. Я отправился, старуха припала меня одна. Я извинялся тем, что дочь её произвела на меня слишком-сильное впечатление. Она улыбнулась очень-благосклонно. Надобно вам заметить, что слухи, собранные Жаком, были несовсем благоприятны для старухи. Дочь, напротив, соседи называли идеалом чистоты и доброты. То и другое, по моим замечаниям, оказалось справедливо. Я выпросил позволение продолжать свои визиты. Старуха согласилась. Я попросил позволения лично извиниться перед её дочерью в беспокойстве, которое могла пробудить в ней неловкость моего человека. Она согласилась и позвала дочь. Я был очарован ею. Дочь ни мало не походила на мать, истую мещанку, без всякого воспитания и образования, между-тем, как Элиза была превосходно образована. Мне казалось, что она англичанка: по крайней мере в типе красоты её было что-то английское. Да, теперь я уверен, что старуха не была её матерью.
Барон Бранд, о котором все забыли, слушая расскащика, тяжело вздохнул.
– Что с вами, барон? сказал герцог: – уж не жалеете ли вы, что не вы были на месте Штейнфельда?
Едва только обратилось на Бранда общее внимание, как он уже состроил приторно-сантиментальную мину и сказал:
– Герцог, вы знаете, как слабы мои нервы; я не могу без глубокого чувства слушать рассказа, начинающагося столь грустно.
– После первого же разговора с этою девушкою я почувствовал, что страстно полюблю ее, продолжал Штейнфельд. – Так и случилось. Старуха, как-бы нарочно, оставляла нас одних. Через неделю я был уверен, что Элиза также любит меня…
– И дело пошло по заведенному порядку? прервал герцог.
– Оно вовсе не шло. Мое чувство было чисто, как и мои мысли.
– Значит, ты хотел жениться на этой девушке? спросил Форбах.
– Да, были такие минуты. Одно останавливало меня: странная личность её матери. Если б старуха была женщина честная, я не задумался бы, хоть она была грубая мещанка. Но… впрочем, вы на деле увидите, какова была она. Однажды, когда я пришел, меня встретила одна старуха; Элизы не было дома. Это случалось уж не раз, и я спокойно уселся на диван, спрашивая, куда она уехала.
– Я нарочно услала ее из дому, чтоб переговорить с вами, отвечала старуха. – Вы бываете у нас часто, всегда очень-внимательны к Элизе – позвольте же спросить, с какими целями? Скажу вам откровенно, что собственно на вас я не рассчитываю: вы, как мне известно, человек очень-небогатый; но если вы хотите оказать дружескую услугу герцогу Фельзенбургу, с которым путешествуете, то будьте со мною откровенны…» – Я вспыхнул и не мог сказать ни слова от негодования. «Не беспокойтесь, я женщина, знающая свет и людей. Если вы действуете по поручению вашего друга, я очень-рада». Я сидел, не зная, что отвечать этой женщине. – «Понимаю, что вы сами также влюбились в Элизу, продолжала она с улыбкою: «и вам трудно отказаться от неё; но доверьтесь моему расположению к вам: ваши притязания не могут пострадать от наших сношений с герцогом: вы еще неопытны; многое, по-видимому, несовместимое, легко улаживается людьми, знающими жизнь». – «Но я хочу жениться на вашей дочери!» вскричал я. – «Это для меня не рассчет», с улыбкою отвечала старуха.
– Вы коварный друг, Штейнфельд! сказал герцог: – как же не передали вы мне такого интересного обстоятельства?
– Не забудьте, герцог, что я страстно любил эту девушку. Не стану пересказывать вам, каких вещей наговорил я старухе, с какими чувствами ушел от неё. Через час меня не было в Вецларе.
– Надеюсь, по крайней мере, вы увезли с собою Элизу? спросил герцог.
– Я ускакал один. Но через месяц я воротился в Вецлар, продав все, что имел. Было уже поздно. Я нашел только письмо от Элизы, оставленное для меня у хозяйки дома, в котором они жили. Потом я встретил Элизу в Париже. Старуха принимала меня очень-ласково, пока у меня были деньги, а после того поехал я скитаться по свету.
– Ясно, что старуха не могла быть матерью Элизы, заметил майор.
– Да; но тогда я не знал этого, к-несчастью, вздохнув, проговорил Штейнфельд и, закурив сигару, замолчал.
– А вы, что скажете, барон? спросил герцог: – мы с вами не были бы так простодушны, как Штейнфельд; старуха не провела бы нас? сказал герцог. – Ба! да вы совершенно растроганы, барон!
– Что тут сказать? произнес Бранд дрожащим от волнения голосом: – разве повторить вместе с Мефистофелем: «не она первая, не она последняя». – Вы расстроили мои нервы, Штейнфельд, прибавил он, стараясь придать своему голосу обыкновенную кокетливость и обмахивая лицо платком, от которого повеяло запахом coeur de rose. – Я должен ехать домой, чтоб успокоиться. До свиданья, Форбах.
– Пора и мне отправляться домой, сказал герцог: – уж оченьпоздно Прощайте, граф.
Остальные гости также встали.
Барон Бранд отпустил карету домой и пошел пешком.