Замок

Мирочка подошла, и теперь, когда она присела на край кровати подле своего крепкого, полного жизни супруга, который вдобавок тотчас обнял ее за плечи, вид у нее сделался совсем уж серенький и невзрачный. В мерцании свечи из темноты выделялось только ее маленькое личико с ясными, строгими, лишь под воздействием лет слегка смягчившимися чертами. Едва завидев письмо, она даже руками слегка всплеснула.

– От Дупля, – вымолвила она.

Потом они вместе прочитали письмо, о чем-то пошушукались, покуда наконец – тут помощники дружно грянули «ура!», ибо им удалось-таки дожать и закрыть дверцы шкафа, за что Мирочка вознаградила их безмолвным благодарным взором, – староста не объявил:

– Мирочка совершенно моего мнения, теперь, пожалуй, я рискну его высказать. Это вообще не служебная бумага, а частное письмо. Уже из самого обращения «Многоуважаемый сударь!» это совершенно ясно. Кроме того, здесь и словом не упомянуто, будто вы приняты землемером, скорее тут общие рассуждения о вашей господской службе, но и в них ничего определенного и обязывающего нет, сказано только, что вы приняты, «как вам известно», то есть бремя доказательства, что вы и в самом деле приняты, возложено на вас. Наконец, в отношении служебной подчиненности вас определяют исключительно ко мне, старосте, как к вашему непосредственному начальству, которое и должно сообщить вам все дальнейшее, что по большей части, кстати, уже исполнено. Кто в чтении служебных бумаг поднаторел, а вследствие этого и неслужебные письма еще лучше разбирает, для того здесь все ясней ясного; а что вы, сторонний человек, всех этих тонкостей не улавливаете, так оно и неудивительно. В общем и целом письмо ни о чем не говорит, кроме того, что Дупль лично намерен о вас позаботиться, если вы будете приняты на господскую службу.

– Вы, господин староста, – проговорил К., – так ловко письмо истолковали, что от него в конце концов вообще ничего не осталось, кроме подписи на пустом листе бумаги. Да разве вы не замечаете, что этим вы принизили само имя Дупля, которого на словах якобы так уважаете?

– Это недоразумение, – возразил староста. – Я вовсе не отрицаю значение письма и толкованием своим нисколько это значение не умаляю, совсем напротив. Частное письмо от Дупля, разумеется, имеет куда большее значение, чем служебное послание, однако как раз того значения, какое вы ему приписываете, у него нет.

– Вы Мракауэра знаете? – вдруг спросил К.

– Нет, – ответил староста. – Может, ты, Мирочка? Тоже нет? Нет, не знаем такого.

– Странно, – заметил К. – Он же сын младшего кастеляна?

– Дорогой мой господин землемер, – проронил староста. – Ну откуда мне знать всех сыновей всех младших кастелянов.

– Хорошо, – сказал К. – Тогда вам придется поверить мне на слово, что такой человек есть. С этим Мракауэром у меня сразу по прибытии неприятная стычка вышла. Так он запросил обо мне по телефону некоего младшего кастеляна по имени Фриц и получил справку, что я действительно принят землемером. Как, по-вашему, это можно объяснить?

– А очень просто, – ответил староста. – В том-то и дело, что в действительности вы пока ни разу в соприкосновение с нашими властями и не вступали. Все эти соприкосновения лишь кажущиеся, вы же по неведению, по неосведомленности в наших делах принимаете их за действительные. А что до телефона – взгляните: у меня, кому по долгу службы и вправду приходится достаточно часто сноситься с властями, телефона вовсе нет. В трактирах и тому подобных заведениях от телефона еще может быть какой-то прок, ну, вроде как от музыкального автомата, но не более того. Вам ведь уже приходилось здесь звонить, верно? Тогда, может, вы и поймете, о чем я. В самом-то Замке телефон, очевидно, работает безукоризненно; как мне рассказывали, там звонят беспрерывно, что, разумеется, очень ускоряет работу. Так вот, эти непрестанные телефонные переговоры мы в наших здешних телефонных аппаратах тоже слышим – они доносятся сюда пением и шумом, которые и вы наверняка слыхали. Но пение и шум – единственное, чему и вправду можно доверять в наших здешних телефонах, все остальное, что из них до нас доходит, сплошной обман слуха. Между деревней и Замком прямого телефонного сообщения нет, нет и телефонной станции, которая бы соединяла наши вызовы с Замком; и если кто удумает вдруг отсюда позвонить в Замок, там трезвонят разом все аппараты во всех самых нижних отделах, вернее сказать, трезвонили бы, если бы почти во всех, как мне доподлинно известно, не были отключены звонки. Но иной раз то в одном отделе, то в другом у какого-нибудь переутомившегося чиновника нет-нет да и возникнет прихоть малость развеяться, особенно по ночам или вечером, вот он и включает звонок, и тогда мы в самом деле получаем ответ, правда, ответ этот не более чем шутка. Да оно и понятно. Кому в голову взбредет со своими мелкими личными заботами соваться в важнейшие и всегда сугубо срочно исполняемые дела Замка? Вот я лично не пойму, как даже несведущий сторонний человек может надеяться, что если он, допустим, Сордини позвонил, то ему и вправду Сордини ответит? Куда вероятней, это будет мелкий регистратор из совсем другого подразделения. С другой стороны, но это в редчайшем случае, может выпасть и такая оказия, что позвонишь мелкому регистратору, а ответит тебе сам Сордини. Тогда, правда, впору сразу бросать трубку и опрометью бежать от телефона при первых же звуках его голоса, а лучше и того раньше.

– Я, конечно, так на это дело не смотрел, – сказал К., – и подробностей этих знать не мог, но особого доверия здешние телефонные переговоры у меня тоже не вызывали, я всегда понимал: действительное значение имеет только то, что сам узнаешь или чего сам добьешься непосредственно в Замке.

– Нет, – ответил староста, решив, видимо, сегодня твердо стоять на этом слове. – Действительное значение у этих телефонных ответов безусловно имеется, а как же иначе? Как это может быть, чтобы справка, данная чиновником из Замка, не имела значения? Я и в отношении письма Дупля примерно то же самое вам говорил. Служебного значения все эти высказывания не имеют; если вы им служебное значение приписываете, то вы заблуждаетесь, зато их частное значение – в дружественном или, наоборот, враждебном вам смысле – крайне велико, настолько велико, что никакому служебному значению такая важность и не снилась.

– Хорошо, – сказал К., – если допустить, что все обстоит именно так, то, выходит, у меня в Замке уйма добрых друзей; ведь если так смотреть, то еще тогда, много лет назад, осенившая какой-то отдел идея – мол, не вызвать ли землемера? – была, можно сказать, в отношении меня дружественным актом, и благоприятствования эти, судя по всему, потом следовали одно за другим, покуда не обернулись таким вот злополучным фортелем: меня сперва заманили, а теперь норовят вышвырнуть.

– Вообще-то доля правды в таком взгляде на вещи есть, – заметил староста. – Вы правы в том, что никакие указания из Замка нельзя принимать буквально. Но осторожность – она ведь всюду нужна, не только здесь, и она тем нужнее, чем серьезнее указание, о котором идет речь. Вот только ваши слова насчет заманивания мне не совсем понятны. Если бы вы повнимательнее следили за моими рассуждениями, то должны бы уразуметь: вопрос вашего сюда вызова слишком сложен, чтобы нам двоим прояснить его в столь краткой беседе.

– Значит, в конечном итоге остается, – вымолвил К., – что все весьма неясно и неразрешимо, кроме одного: меня отсюда вышвыривают.

– Да кто же осмелится вас вышвырнуть, господин землемер? – изумился староста. – Как раз неясность всех изначальных вопросов и есть порука самого вежливого с вами обхождения, просто вы, похоже, слишком чувствительны. Никто вас здесь не удерживает, но это вовсе не значит, что вас вышвыривают.

– Э-э, господин староста, – возразил К., – на сей раз это вы на некоторые вещи слишком просто смотрите. Я вам сейчас примерно перечислю, что меня тут удерживает: лишения, жертвы и издержки, ценой которых я оторван от родного дома, тяготы долгого пути, обоснованные надежды, которые я питал в связи с видами на должность, мое полное нынешнее безденежье, невозможность по возвращении на родину снова найти приличествующую мне работу и, наконец, совсем не в последнюю очередь, моя невеста, она-то ведь здешняя.

– Ах, Фрида! – бросил староста, нисколько не удивленный. – Я знаю. Ну, Фрида хоть на край света за вами пойдет. Что же до остального, тут и правда кое-что в соображение принять следует, я так в Замке и доложу. И если решение придет или понадобится прежде еще раз вас допросить, я распоряжусь вас вызвать. Вас это устраивает?

– Нет, нисколько, – возразил К., – я не желаю от Замка никаких подачек из милости, я хочу добиться своего права.

– Мирочка, – обратился староста к супруге, которая по-прежнему сидела, прильнув к мужниному плечу, и в задумчивости играла письмом Дупля, успев соорудить из него бумажный кораблик; К., заметив это, тотчас же испуганно отобрал у нее письмо, – Мирочка, что-то нога у меня опять разболелась, пора примочку сменить.

К. встал.

– Тогда позвольте откланяться, – сказал он.

– Да-да, – отозвалась Мирочка, уже готовя какое-то снадобье. – А то что-то очень дует.

К. обернулся: помощники в своем – как всегда, неуместном – услужливом рвении, едва услышав, что К. откланивается, распахнули настежь обе створки двери. Торопясь уберечь больного от ворвавшейся в дом волны уличной стужи, К. успел только слегка поклониться старосте. После чего, увлекая за собой помощников, стремглав выбежал из комнаты и поспешно прикрыл дверь.

Глава 6
Второй разговор с хозяйкой

Перед трактиром его дожидался муж хозяйки. Заговорить первым он явно робел, и К. сам спросил, что ему нужно.

– Ты уже подыскал себе новую квартиру? – спросил тот, пряча глаза.

– Это жена тебя послала? – поинтересовался К. – Ты, похоже, совсем у нее под каблуком.

– Нет, – ответил трактирщик. – Я не от нее, я сам по себе спрашиваю. Но она очень разволновалась и расстроилась из-за тебя, работать совсем не может, в постель слегла, только вздыхает и плачется без конца.

– Так мне что, сходить к ней? – спросил К.

– Да, очень тебя прошу, – взмолился трактирщик. – Я уж и к старосте за тобой ходил, там под дверью стоял, но у вас разговор был, я помешать боялся, да и о жене беспокоился, обратно домой побежал, только она меня к себе не допустила, вот мне ничего и не осталось, кроме как здесь тебя дожидаться.

– Тогда пошли скорей, – сказал К., – я живо ее успокою.

– Хорошо бы, коли так, – вздохнул трактирщик.

Они прошли через просторную, светлую кухню, где три или четыре служанки, работавшие порознь и довольно далеко друг от друга, при виде К. все как одна буквально оцепенели. Уже отсюда, из кухни, слышны были вздохи хозяйки. Оказалось, она лежит в небольшой каморке без окон, отделенной от кухни лишь тонкой дощатой перегородкой. Уместились в каморке только двуспальная супружеская кровать да шкаф. Кровать стояла так, чтобы с нее можно было обозревать всю кухню и происходящие там работы. Из кухни же, напротив, разглядеть что-либо в закутке было почти невозможно, такая там стояла темень, только бело-красная постель смутно проступала из мрака. И лишь войдя внутрь и дав глазам попривыкнуть, посетитель хоть что-то начинал различать.

– Наконец-то вы пришли, – простонала хозяйка слабым голосом. Она лежала на спине, вытянувшись, дышать ей, судя по всему, было трудно, она даже перину с себя сбросила. Сейчас, в постели, она выглядела гораздо моложе, чем давеча в платье, хотя ночной чепчик из тонкого кружева, – возможно, еще и оттого, что был ей мал и плохо держался на волосах, – оттенял меты возраста на ее лице и вызывал к ней жалость.

– Да как же я мог прийти, – сказал К. как можно ласковей, – когда вы меня не звали?

– Нехорошо заставлять меня ждать так долго, – с настырностью капризного больного продолжала твердить хозяйка. – Садитесь, – сказала она, указывая на край кровати. – А вы, все остальные, уйдите.

Оказалось, что помимо помощников в каморку тем временем набились еще и служанки.

– Мне тоже уйти, Гардена? – спросил трактирщик, и К. впервые услышал имя хозяйки.

– Конечно, – протянула та и, словно занятая еще какими-то мыслями, рассеянно добавила: – С какой стати именно тебе оставаться?

Но и когда все ретировались на кухню, включая помощников, которые на сей раз подчинились безропотно, – впрочем, они просто увязались за одной из служанок, – Гардену это не устроило; сообразив, что из кухни все будет слышно, ибо двери в каморке нет, она распорядилась всем и из кухни тоже выйти. Что и было исполнено.

– Пожалуйста, господин землемер, – попросила Гардена, – в шкафу, наверху, вы сразу же увидите, висит шаль, подайте ее мне, я ею накроюсь, перину я терпеть не могу, мне под ней не продохнуть. – А когда К. принес шаль, сказала: – Видите, какая красивая?

На взгляд К., ничего особенного в шали не было, обычный шерстяной платок; он из вежливости пощупал шаль еще раз, но ничего не сказал.

– Да, очень красивая, – проговорила Гардена, кутаясь в шаль. Теперь она лежала на кровати вполне уютно, казалось, все ее беды и хвори как рукой сняло, она даже вспомнила, что волосы не в порядке, и, ненадолго сев в постели, слегка поправила под чепчиком прическу. Волосы у нее были пышные.

Начиная терять терпение, К. спросил:

– Вы, госпожа трактирщица, посылали спросить, подыскал ли я себе новое жилье?

– Я посылала? – удивилась трактирщица. – Нет, тут какая-то ошибка.

– Ваш муж только что меня об этом спрашивал.

– А, это на него похоже, – заметила хозяйка. – Совсем я с ним измучилась. Когда не хотела вас держать, он вас привечал, а теперь, когда я счастлива, что вы у нас живете, он вас гонит. С ним всегда вот этак.

– Так значит, – спросил К., – вы успели изменить свое мнение обо мне? За какой-нибудь час-другой?

– Мнения своего я не меняла, – проговорила хозяйка, снова заметно слабея голосом. – Дайте мне вашу руку. Вот так. А теперь обещайте быть со мной совершенно откровенным, тогда и я ничего от вас утаивать не стану.

– Хорошо, – сказал К. – Кто первый начнет?

– Я, – выдохнула хозяйка, словно она не в угоду К. соглашается, а сама давно жаждет выговориться.

Достав из-под подушки, она протянула К. фотографию.

– Взгляните вот на это, – попросила она.

Чтобы получше разглядеть снимок, К. шагнул на кухню, но и там, на свету, нелегко было хоть что-то различить на фотокарточке, настолько та выцвела от старости, потрескалась, помялась, да и захватана-заляпана была изрядно.

– Не сказать, чтобы она хорошо сохранилась, – заметил К.

– Увы, к сожалению, – согласилась хозяйка. – Когда вещь столько лет всегда и всюду при себе держишь, так оно и бывает. Но если как следует вглядитесь, то все увидите наверняка. Да я и помочь вам готова, расскажите только, что вы видите, мне так приятно про эту карточку слушать.

– Вижу молодого человека, – сказал К.

– Верно, – подтвердила хозяйка. – А что он делает?

– По-моему, лежит на какой-то доске, тянется и зевает.

Хозяйка рассмеялась.

– Нет, совсем не то, – сказала она.

– Но вот же доска, – стоял на своем К., – а вот он лежит.

– А вы внимательней присмотритесь, – уже с раздражением в голосе посоветовала она. – По-вашему, он в самом деле лежит?

– Нет, – вынужден был согласиться К., – он парит в воздухе, я теперь вижу, и это не доска, а вероятней всего, веревка, молодой человек прыгает в высоту.

– Ну вот, – обрадовалась хозяйка. – Именно что прыгает, это канцелярские посыльные так тренируются, я же знала, вы разберетесь. А лицо его видите?

– Да лица-то почти не видно, – сказал К. – Но похоже, старается он изо всех сил: рот раскрыт, глаза зажмурены, волосы растрепаны.

– Очень хорошо, – похвалила хозяйка. – Больше-то, если его лично не знать, и не разглядишь ничего. Но он красивый был мальчик, я его только один раз мельком видела и уже вовек не забуду.

– И кто это был? – поинтересовался К.

– Это был, – вымолвила хозяйка, – посыльный, через которого Дупль в первый раз меня к себе вызвал.

К., впрочем, не мог толком слушать – его отвлекало дребезжание стекла. Он вскоре обнаружил источник помехи. За окном, во дворе, стояли помощники, вернее, не стояли, а подскакивали, переминаясь с ноги на ногу. И делали вид, будто страшно рады снова видеть К.: вне себя от счастья, они показывали на него друг дружке, беспрестанно тыча пальцами в оконное стекло. К. замахнулся на них, и они тотчас прекратили стучать, отпрянули, оттаскивая друг друга, но один тут же вывернулся, и вскоре оба снова прилипли к окну. К. поспешил в каморку, откуда помощники его видеть не могли, да и ему глаза не мозолили. Но тихое, как будто просительное дребезжание оконного стекла доносилось и сюда и еще долго не давало ему покоя.

– Опять эти помощники, – оправдываясь, бросил он трактирщице, указывая на окно. Но та даже внимания не обратила, забрала у него фотографию, разгладила и снова сунула под подушку. Движения ее вдруг замедлились, но не от усталости, а от погруженности в прошлое. Она собиралась что-то рассказать К., но, похоже, за раздумьями о предстоящем рассказе напрочь о самом К. позабыла. Рассеянно играла бахромой шали. Лишь некоторое время спустя подняла голову, провела рукой по глазам и сказала:

– И шаль эта тоже от Дупля. И чепчик. Фотокарточка, шаль да чепчик – всего три вещи у меня от него на память. Я уже не молоденькая, как Фрида, не такая гордячка, как она, и не такая ранимая, она-то ужасно ранимая, – словом, я всякого в жизни понавидалась, но одно скажу: без этих трех вещей мне бы так долго здесь не выдержать, нет, я бы, наверно, и дня здесь не вытерпела. Вам они, может, покажутся ерундой, но судите сами: у Фриды, которая с Дуплем вон как долго была, вообще ничего от него на память нету, я ведь ее спрашивала, но она мечтательница, да и привереда, а я хоть всего три раза у Дупля побывала, уж не знаю, почему он меня больше не вызывал, только я как будто чувствовала, что счастье мое недолгим будет, вот и взяла на память. Да-да, тут самой о себе позаботиться надо, по своей охоте Дупль ничего не даст, но если там что подходящее лежит, выпросить можно.

К. почему-то испытывал неловкость, внимая всем этим откровенностям, сколь бы близко они его ни касались.

– И давно все это было? – вздохнув, спросил он.

– Да уж годков двадцать с лишним, – ответила хозяйка. – Много больше двадцати.

– Вот, значит, как хранят верность Дуплю, – проговорил К. – Отдаете ли вы себе отчет, госпожа трактирщица, что такими признаниями вы мне, без пяти минут молодожену, большие тревоги внушаете относительно моего будущего брака?

Хозяйка, посчитав, видимо, крайней бестактностью со стороны К. встревать сейчас со своими личными делами, только искоса стрельнула в него сердитым взором.

– Ну зачем так гневаться, госпожа трактирщица? – заметил К. – Я ведь слова против Дупля не говорю, но по воле событий я тоже имею теперь некоторое к нему отношение, этого даже самый ревностный почитатель Дупля не станет отрицать. Вот то-то и оно. А значит, теперь при всяком упоминании Дупля я поневоле и о себе думаю, тут уж ничего не попишешь. И вообще, госпожа трактирщица, – тут К., невзирая на легкое сопротивление, взял ее за руку, – вспомните, как скверно наша прошлая беседа закончилась, а сегодня мы ведь хотели миром разойтись.

– И то правда, – согласилась хозяйка, опуская голову. – Но вы уж меня пощадите. Я не обидчивей других, напротив, но у каждого свои больные места имеются, у меня вот только одно это.

– К сожалению, это и мое больное место, – сказал К. – Но с собой я как-нибудь справлюсь. А теперь объясните, хозяйка, как мне прикажете терпеть в собственном браке такую чудовищную верность Дуплю, если, конечно, предположить, что Фрида в этом будет похожа на вас?

– Чудовищную верность? – с негодованием повторила хозяйка. – Да какая же это верность? Это мужу своему я верна, а Дуплю? Дупль однажды соизволил сделать меня своей возлюбленной, разве кто-нибудь лишит меня этого звания? Как вам терпеть подобное с Фридой? Да кто вы такой, господин землемер, чтобы иметь дерзость задавать подобные вопросы?

– Хозяйка! – предостерегающе осадил ее К.

– Да знаю, знаю, – проговорила та, смиряясь. – Только вот муж мой таких вопросов не задавал. Даже не знаю, кого из нас двоих несчастнее считать – меня тогда или Фриду теперь? Фриду, у которой хватило духу самой от Дупля уйти, или меня, которую он больше к себе не вызвал. Наверно, все-таки Фриду, хоть она пока всей меры своего несчастья и не ведает. Моя печаль занимала тогда мои мысли всецело, я без конца спрашивала себя, да и по сей день не перестаю спрашивать: ну почему так? Три раза Дупль меня вызывал, а в четвертый не вызвал, так никогда в четвертый раз и не вызвал! А что еще могло меня тогда больше-то занимать? О чем еще было с мужем говорить, с которым мы вскоре после этого поженились? Днем времени у нас не было, трактир этот нам в жутком виде достался, и поднимали мы его тяжко, но ночью? Годами все наши ночные разговоры вокруг одного только и вертелись – все о Дупле да о том, почему его чувства переменились. И когда муж мой за этими разговорами ненароком засыпал, я его будила, и мы говорили дальше.

– Тогда я, – сказал К., – если позволите, задам очень грубый вопрос.

Хозяйка промолчала.

– Значит, спросить нельзя, – ответил за нее К. – Что ж, мне и этого довольно.

– Ну конечно, – пробурчала трактирщица. – Вам и этого довольно, вам как раз только этого и довольно. Вы все, все по-своему перетолковываете, даже молчание. Просто не можете иначе. Так вот, я позволяю – спрашивайте.

– Если я все по-своему перетолковываю, – заметил К., – я, может, и вопрос свой понимаю неверно, может, он вовсе и не такой грубый. Я просто хотел спросить, как вы с мужем вашим познакомились и как вам трактир этот достался?

Хозяйка наморщила лоб, потом равнодушно сказала:

– Ну, это очень простая история. Отец мой кузнецом был, а Ханс, мой нынешний муж, конюхом работал у одного богатого крестьянина и часто к отцу моему захаживал. А было это как раз после моей последней встречи с Дуплем, я тогда от горя просто убивалась, хотя вообще-то на такое отчаяние права не имела, ведь все чин чином прошло, а что меня больше к Дуплю не допускали, так на то была его воля, то есть опять-таки все как положено, только причины мне были неясны, но чтобы от горя убиваться, такого права у меня не было, ну а я все равно убивалась и даже работать не могла, только сидела целыми днями перед домом в садочке нашем, и все. Там Ханс меня и видел, иногда подсаживался ко мне, я ему не жаловалась, но он понимал, каково у меня на душе, а поскольку мальчик он добрый, то, бывало, даже и всплакнет со мной вместе. И как-то раз тогдашний трактирщик – у него жена померла, и пришлось дело прикрыть, да он уже и старый был – проходил мимо нашего дома, увидел, как мы в садочке сидим, остановился и с ходу предложил свой трактир нам в аренду сдать, даже задатка брать не стал, сказал, что и так нам доверяет, и плату назначил очень божескую. А я обузой отцу быть не хотела, остальное же все было мне безразлично, и я, подумав о трактире и о новой работе, которая вдруг да и поможет мне забыться, отдала свою руку Хансу. Вот и вся история.

Некоторое время было тихо, потом К. сказал:

– Трактирщик поступил, конечно, благородно, но ведь необдуманно, или, может, у него особые причины имелись так вам обоим доверять?

– Так он Ханса хорошо знал, – пояснила трактирщица, – дядей Хансу приходился.

– Ну, тогда конечно, – сказал К. – Очевидно, семье Ханса очень хотелось породниться с вами?

– Может быть, – бросила хозяйка. – Не знаю, меня это не волновало.

– Наверно, так оно и было, – продолжал К. – Раз уж семья готова была такие жертвы принести и без всяких ручательств трактир в ваши руки отдать.

– Ну, потом-то оказалось, что не такая уж это и опрометчивость с их стороны, – заметила трактирщица. – На работу я, можно сказать, набросилась, девка я была сильная, даром что дочь кузнеца, ни служанок, ни батраков мне не требовалось, я всюду сама поспевала, и в столовой, и у плиты, и в стойле, и во дворе, а стряпала так, что из «Господского подворья» клиентов переманивать стала, вы наших обеденных гостей еще не знаете, поначалу их и того больше у нас столовалось, но с тех пор многие обратно отбились или по другим местам разошлись. А в итоге мы не только арендную плату исправно платить смогли, но через несколько лет и все хозяйство откупили, а теперь и из долгов почитай что выбрались. Есть тут, правда, и другой итог – что здоровье я себе вконец угробила, сердце у меня никуда, да и сама вон совсем старуха. Вы небось думаете, что я намного Ханса старше, а на самом деле он только на два-три годка меня моложе, правда, он и не постареет никогда на такой-то работе – трубку выкурить, с гостями поболтать, потом трубку выбить, ну и, может, пива кому разок подать, – нет, от такой работы не состаришься.

– Вы поразительно многого добились, – сказал К., – тут и сомневаться нечего, но мы ведь говорили о временах до вашей свадьбы, и в ту пору разве не было странно, что родственники Ханса, не страшась денежных потерь или по крайней мере идя на такой большой риск, как передача вам трактира, все-таки настаивали на свадьбе, не имея в этом отношении других надежд, кроме как на вашу рабочую силу и трудолюбие, которых они тогда еще знать не могли, и на рабочую силу и трудолюбие Ханса, об отсутствии каковых им наверняка было хорошо известно?

– Ну да, да, – устало бросила хозяйка, – понятно, куда вы клоните, да только опять пальцем в небо. Дупль во всех этих делах ни словом ни духом не замешан. С какой стати ему было обо мне заботиться, а вернее сказать – как он вообще мог обо мне позаботиться? Он обо мне ровным счетом ничего не знал. И раз больше не вызывал, значит, забыл. Кого он больше не вызывает – про того забывает напрочь. Я уж при Фриде об этом говорить не стала. Но это не просто забвение, тут гораздо больше. Кого однажды позабыл – с тем когда-нибудь снова познакомиться можно. А с Дуплем на это надеяться уже нельзя. Если он кого к себе больше не вызывает, значит, позабыл напрочь не только в прошлом, но и на будущее, на веки вечные, можно сказать. Если постараться, я могу, конечно, вашими мыслями начать думать, которые там, на чужбине, вам, может, и пригодились бы, только здесь, у нас, это мысли совершенно бесполезные, вздорные. Может, вы в своих рассуждениях даже до такого сумасбродства дошли, будто Дупль нарочно мне Ханса сосватал, чтобы мне без помех к нему, Дуплю, приходить, если когда-нибудь в будущем он меня вызвать надумает. Вот уж поистине ничего сумасброднее и придумать нельзя. Да где такого мужа сыскать, который помешал бы мне к Дуплю по первому его зову, по первому кивку бегом побежать? Вздор, сущий вздор, тут у самой ум за разум зайдет, когда с такими бреднями играться начинаешь.

– Нет, нет, – сказал К., – ум за разум у нас не зайдет, да и я в своих мыслях так далеко не заходил, как вам подумалось, хотя, по правде сказать, двигался куда-то в ту же сторону. Поначалу меня просто удивило, с какой стати родня Ханса столько надежд возлагала на свадьбу и каким образом все эти надежды и вправду сбылись, хотя и ценой вашего сердца, вашего здоровья? Мысль о причастности Дупля к этим обстоятельствам, разумеется, напрашивалась, но не в таком – вернее, еще не в таком – грубом виде, как ее представили вы, полагаю, единственно с одной лишь целью опять меня осадить, благо вам это доставляет удовольствие. Что ж, я рад вам его доставлять! Но мысль моя была вот какая: во-первых, очевидно, что Дупль стал причиной этой свадьбы. Не будь Дупля, вы не убивались бы от горя, не сидели бы без дела в садочке, не будь Дупля, вас не увидел бы там Ханс, а не будь вы так печальны, робкий Ханс и заговорить бы с вами в жизни не решился, не будь Дупля, вы никогда бы с Хансом не обнялись в слезах, не будь Дупля, добрый старый дядюшка-трактирщик никогда бы не увидел, как вы в садочке, словно два голубка, сидите, не будь Дупля, вы не были бы столь безразличны ко всему на свете и, значит, не пошли бы за Ханса замуж. Все-таки рискну сказать, что во всем этом Дупль достаточно сильно замешан. Но оно и дальше все одно к одному складывается. Не ищи вы возможности забыться, вы бы уж наверняка не стали так гробить себя работой, а значит, так истово не поднимали бы трактир. Выходит, и тут без Дупля не обошлось. Но и помимо этого Дупль, безусловно, виновник ваших недугов, ведь сердце ваше еще до свадьбы было иссушено пагубной страстью. Остается только один вопрос: чем это родню Ханса так привлекала его женитьба на вас? Вы сами как-то упомянули, что стать возлюбленной Дупля – значит, получить пожизненное высокое звание, которого невозможно лишиться, – наверно, вот это их и привлекло. А кроме того, полагаю, еще и надежда на вашу счастливую звезду, – если только согласиться, что звезда и вправду счастливая, но вы на этом настаиваете, – на то, что звезда эта всегда будет вам сопутствовать, а не покинет вас столь же скоропалительно и внезапно, как покинул Дупль.

– Вы все это всерьез говорите? – спросила хозяйка.

– Всерьез, – не задумываясь, ответил К. – Только я думаю, что родичи Ханса в своих надеждах оказались не совсем правы, хотя и не совсем просчитались, а еще я думаю, что вы допустили ошибку, и я эту ошибку вижу. Внешне вроде бы все удачно вышло, Ханс всем обеспечен, и жена у него из себя видная, семья в почете, хозяйство без долгов. Но на самом деле все вовсе не так удачно, с простой девушкой, полюбившей его первой большой любовью, он наверняка изведал бы счастья куда больше; и если он иной раз ходит по трактиру как потерянный, в чем вы его упрекаете, то лишь потому, что он и в самом деле чувствует себя тут потерянным – ничуть, правда, не будучи из-за этого несчастным, уж настолько я успел его узнать, – однако столь же очевидно и то, что этот ладный, смышленый малый с другой женой был бы куда более счастливым человеком, а значит, и вполне мужчиной самостоятельным, дельным, работящим. И вы тоже нисколько не счастливы и, как сами говорите, без трех вещей, оставшихся на память, жить бы дальше не захотели, да и сердце у вас больное. Выходит, родня в своих надеждах все-таки просчиталась? Нет, я так не думаю. Благословение было над вами, да только вы не сумели его с неба достать.

– Что же мы упустили? – спросила хозяйка. Она лежала теперь, вытянувшись на спине, и смотрела в потолок.

– Дупля спросить, – сказал К.

– Опять вы за свое, – устало бросила трактирщица.

– Или за ваше, – возразил К., – дела-то наши одного свойства.