Read the book: «Сломанные человечки»

© Ф. Ковалов, 2025

© ИД «Городец», 2025

Сломанные человечки
Очерки

Нас не волнует крах разума. Всеми силами мы сражаемся за внедрение слабоумия повсюду.

Тристан Тцара

Братья

Небо – сероватое ватное одеяло; воздух – студенистый, влажный, липнущий к телу, лицу эфир; земля – исполинская туша некоего нового, странного, неведомого науке животного. Мир – умирающее насекомое; сокращает сочленения медленно, в бесцельной агонии…

Дверь скорой захлопнулась с протяжным, медным каким-то лязганьем, и нашего героя – назовем его Адонис – повлекло куда-то – куда – хер знает! – в железной утробе автомобиля. Молчаливые, по виду нескучающие санитары-медбратья хранили монументальную неподвижность, лишь слегка покачиваясь, когда машина встречалась с «лежачим полицейским». Один из парней, с черными – вороново крыло – длинными, блестящими, заплетенными в две косы волосами и монголоидным разрезом глаз, был похож на индейского вождя.

Пред очами его, словно прерии, проплывают медленно – ограничение скорости 40 км/час – холодные камни Петербурга. И, словно в давнем сне, по внутренней поверхности глазного яблока стекают новые – теперь давно забытые – видения далекой Родины, убитых братьев. Давно, давно это было; зарыт теперь топор войны, и братья вождя – ни живые, ни мертвые – в линялых джинсах и дешевых шмотках – подачка белого человека – отоваривают пластиковые карты в музеях поп-арта¹.

С запахом синтетической эссенции, стимулирующей обонятельные рецепторы покупателей – маркетинг, мать их всех, бремя белого человека – с мелодичным звяканьем – шарманка современности – кассовых аппаратов; с гудением слепящих, мерцающих инфернально ламп ночного света; с чернокожими рабами в униформе охранников у входа в лимб. И проходят братья в блекло-синей джинсе, в стоптанных, в дырах «конверсах», с неизбывной тоской в опустевших глазах, с боксом рвотного эля и пузырем отравы (огненная вода – что поделать, бро! – бремя белого человека) в тележках супермаркета; чипсы – на закусь…

И уходят, уходят братья, далеко – отсюда не видать. Уходят далёко: за Гремящие Моря, в Страну Вечной Охоты…

Далеко, далёко – навсегда; в Вечность – как в Ничто…

 
Далёко, далёко за морем
Стоит одиноко скала…
 

Адонис очнулся… Скорая, взвизгнув лысыми шинами, тормознула у ворот Учреждения. Дверца автомобиля ушла в сторону с металлическим скрежетом. Братья молчаливо, все с той же монументальной отрешенностью проводили его к зданию, в приемный покой, и ушли – исчезли навсегда, растворились в мутной пелене не-бывших воспоминаний, и больше он никогда их не видел. А следующие полгода не вспоминал об индейцах: не до того было.

Покой

Воздух приемного покоя, монументального, рассчитанного словно бы на титанов – не на нас, карликов – помещения сгустился в две новые фигуры: еще медбрат (не тот, конечно, что вначале – пожиже) и с ним два бесцветных ханурика; один из них с полукруглой вмятиной на черепе. Они держат в чуть подрагивающих, в узловатых венах руках больничное белье (кальсоны, фуфайка с завязками) и тапки. Переодевание на одном из диванов покоя. Диван, так же как и сам покой, – огромный, прямо-таки мифических габаритов.

Зарешеченные – чтобы не прыгали суицидники, догадался Адонис – широкие лестницы с каменными ступенями. Идем на отделение, в палаты. Не царские, разумеется…

Первая – надзорная палата с характерным запахом мочи.

Больные лежали, вытянувшись на койках. Горизонтальное положение тела человека символизирует полный покой, смерть. Покой… Покойник… Этимология!

Капельница на хилых, расползающихся вязках²; таблетка транквилизатора. И Адонис увидел сон – всплыла в засыпающем уме смутная греза: покой…

Пробуждение

Пациенты просыпаются – встают, пробуждаются психи. Хотя могли бы этого не делать: все равно следующий день будет точь-в-точь похож на предыдущий.

Пробуждение (не в буддийском смысле, конечно, а так – в бытовом). Пробуждение в Первой – надзорной – палате наступает чуть ли не в семь утра. Всех выгоняют из помещения вон, и сидят психи в коридоре, ежатся от сквозняка, зевают – хочется спать, доспать еще немного – но нельзя, сейчас нельзя. Таков порядок: проветривание.

Утренний туалет (иногда – по договоренности с персоналом – можно принять душ).

Завтрак.

Уборка коридора.

Досуг: чтение; письмо (письменные принадлежности запрещены, но некоторые больные, как это всегда бывает, ухитряются достать стержень синей шариковой ручки или огрызок карандаша); настольные игры (шахматы, шашки; остальные запрещены; на шестом отделении есть еще настольный теннис, но обэтом позже); бесцельное шатание по коридору; мастурбация; просмотр телевидения, видеофильмов (порнография запрещена); перекур; чифир из нифелей³.

И разговоры, беседа… То была самая интересная часть больничного досуга, самая плодоносная в смысле опыта и впечатлений, но Адонис понял это значительно позже, много позднее.

Но я не знаю, кто из нас теперь он… Если ты достаточно долгое время существуешь рядом с сумасшедшим – тоже станешь безумным.

Литература

Дурацкий все-таки опыт беседы эти. Читать лучше. В том конце коридора (противоположном от входа⁴ на отделение), что примыкает к столовой, водружен на косые деревянные ножки древний (на самом деле – производства 1970-х, но мы так далеко не заглядываем) советский шкаф. Последние годы доживает, бедняга. В его утробе – книжное богатство. Не то чтобы пиршество духа, конечно, но наш герой – в остальном бездельник, каких мало – обнаружил внутри: «Иностранный легион» Виктора Финка, индусский эпос (включая «Бхагават-гиту»), «Наполеон из Ноттинг-Хилла» (первый роман Честертона), «Новый Завет», «Заводной апельсин», «Коран» в карманном издании и даже – внимание! – «Дхаммападу» с комментариями. Ну, мать вашу за ногу! Наш герой – в остальном, как уже было сказано, ленивец, каких сам Диоген не сыскал бы – набросился на чтение.

Читают лежа на кровати, спиной к окну. Да и мы почти все делаем лежа или сидя. Когда, много позже, Адонис выписался из больницы, он едва мог ходить: болели пятки. Атрофия мускулатуры…

Хотя, если честно, читает мало кто… Разве что мусолят старые газеты с кроссвордами и байками-анекдотами. У некоторых на прикроватной тумбочке обстоятельно покоится толстенная книга, раскрытая аккурат на седьмой или четырнадцатой странице, и так неделями подряд… Чрезвычайно странно, что страницы покрыться пылью не успевают…

Словом, по-разному читают люди.

Удивление

Впервые заехав на пряжку, Адонис был удивлен несказанно: где страдающие манией величия наполеоны и вице-короли Индии? Где ужасы репрессивной советской психиатрии? Где толпы маньяков и одержимых идеалистов (смотри «Красный цветок» Гаршина)? Где кататоники, в конце концов?!

Кататоников, так же как и наполеонов, не оказалось. Впрочем, по последнему пункту… Но это я поведаю позже – в главе «Величие», любезный читатель.

Обыденному сознанию дурка – психиатрическая лечебница – представляется как нечто экзотическое и даже… апо-калиптическое, что ли? Но на деле все не так уж и страшно.

Тем не менее Адонис немного струхнул, когда медбрат Герр Майор (о нем позже), привязывая его⁵, чтобы поставить капельницу, спросил: «А ты хоть знаешь, в какую больницу-то попал?» Адонис начал что-то мямлить о «второй больнице имени Святого Николая Чудотворца…». Но медбрат отрубил: «В психиатрическую!»

Вообще говоря, впервые попавшие в психиатрическую лечебницу – да хоть на ту же Пряжку – зачастую уверены, что это какое-то недоразумение и они абсолютно здоровы, зато все окружающие пациенты – больные, психи.

Попавший в больницу повторно (тем более – «ветеран») знает: психи те, другие, или нет – но и с ним явно что-то неладно. Начинаешь понимать, что ты тоже нездоров: пусть не столь явно, как те, другие – окружающие – но тоже больной.

А врачи? А что – доктора по-своему неплохие люди, дело свое знают. Не их вина, что здесь – на Пряжке – все так убого обставлено.

А на дурку любого посадить можно: тебя, меня, прохожего с улицы… У врачей на всех диагнозов хватит, для каждого свой отыщется. По этому поводу напоследок не могу удержаться, чтобы не рассказать старую советскую байку о двух школах психиатрии.

В красные времена психиатрия якобы (так гласит легенда) делилась на две школы, неофициальные, московскую и ленинградскую.

Приверженцы столичной школы отличались бескомпромиссностью и считали, что душевно здоровых людей не существует: все восемь миллиардов (или сколько их было тогда, двуногих?) – больные. А задача специалиста, врача, сводится лишь к тому, чтобы поставить правильный, нужный диагноз. Лечить – не обязательно, ведь все изначально и так больные, так что сделать с этим ничего нельзя.

Ленинградская школа отличалась большей мягкостью, либеральностью: да, большинство населения планеты и правда сумасшедшие, но есть все-таки небольшой процент психически здоровых людей. Вероятно, ленинградцы видели свою задачу в том, чтобы выявить, обнаружить этих счастливцев.

Любопытная история. Соль здесь в том, чтобы сообразить: раз все люди без исключений психи, то какой же диагноз выберут для себя специалисты секты московской? И кто именно будет этот диагноз ставить?

Величие

То, что обычно в кино показывают или в книжках пишут о больных, одержимых манией величия, не более чем преувеличение, художественный прием, гиперболизация, так сказать. Конечно, какой же режиссер, писатель или драматург откажется от столь лакомого, заманчивого образа сумасшедшего Наполеона, Мухаммеда или хотя бы городского прокурора?

В действительности случаи серьезной, обстоятельной, продуманной мании величия среди безумцев столь же редки, как гениальность среди людей обычных. Сумасшедшие в большинстве своем – серенькие, невзрачные, послушные, покорные люди, Сломанные Человечки. Как обычному человеку не дано написать «Джоконду» или обосновать теорию мерцающего мира, так и несчастным психам не под силу, «невподым» вообразить себя Юлием Цезарем, царевичем Гаутамой или Александром. Столь широкий размах не вмещают рамки их вполне обывательского, скромного безумия. Не сподвигнуться убогим на впечатляющее, яркое сумасшествие…

В действительности психи – по большей части – ничем особенным или шокирующим не примечательны. Шокировать неравнодушного, восприимчивого человека может разве что полная их безликость, вялость, унылое ничтожество⁶. Как души умерших в греческом Аиде – серые тени полнокровных людей.

На памяти моей было всего два – ну, может, три от силы – случая необычного сумасшествия с элементами величия, так сказать.

Знаю, в Скворечнике⁷ лежала тетенька, воображавшая себя мужчиной – сотрудником дипломатической миссии. В периоды обострений она скреблась в дверь кабинета главврача и вкрадчивым голосом выпрашивала папироску для «Конрада, официального консула Канады». Когда врачи назначали ей лечение и выписывали разнообразные препараты, это проходило, и консул исчезал. По истечении действия лекарств появлялся вновь.

Второй персонаж такого рода – пациент с нашего же, тринадцатого отделения, Слава Максимус. Он – хоть и в несколько спутанной, неясной форме – полагал себя властелином вселенной. Все его поведение, жесты, ухватки, фразы говорили об этом. Ну и, кроме того, было еще кое-что по мелочи: утверждал Слава, например, что он – выдающийся изобретатель, конструктор танков Т-60 и Т-80У, а также… автомата Калашникова! Только лишь винтовку М-16 изобрел, кажется, все-таки не он: американцы постарались…

Как-то раз мне удалось раздобыть где-то ножик, и Слава меня сдал персоналу. Может, ему показалось, что я зарежу его этим ножиком? Это еще и к вопросу о том, можно ли доверять сломанным человечкам.

Сквозь толщу памяти я вижу его – властелина вселенной, гениального изобретателя, Славу великолепного – будто сейчас.

В блестящем, ярком, с глянцевым отливом спортивном костюме, в модных кроссовках, в сильно растянутой заношенной футболке с названием какой-то рок-группы, с выпученными возбужденно глазными яблоками и взъерошенным соломенно-желтым ежиком коротко стриженных волос сидит он на корточках в больничном коридоре или у раковины в туалете, и в каждой руке его – зажженная сигарета; третья папироска – во рту, повисла на нижней губе; но Слава, кажется, того не замечает и тащит из пачки четвертую…

Такая манера курить была у Славы Максимуса: великому человеку – и табаку великое количество…

Досуг

Больница просыпается, пробуждается отделение: зашаркали по палатам маразматическое старичье, сонно-отупелые гопники, лунатичные юноши; забегал по коридору персонал; вот и доктор – наша любимая завотделением – вылезла из своей берлоги.

Проснулся и Адонис, но много, много позже. На счастливом тринадцатом отделении наступало, надвигалось медленно время обеда. О ритуале приема пищи я, может быть, поведаю потом, а пока… Ангелов в новых, сияющих ослепительной белизной одеждах – кальсонах и сорочках с больничными штампами – медбратья-медсестры повлекли за собой, вывели в коридор: сидельцам Первой, надзорной, палаты нельзя было передвигаться по отделению самостоятельно.

По коридору брели, слонялись, проплывали медленно, с грациозностью живых мертвецов, серые, серенькие, невзрачные личности «с всклокоченными волосами и щетиной, небритой с самого воскресенья» (лови, цитата из Гоголя: угадай, откуда именно).

Теперь-то полегче стало, а раньше… Только поступив в больницу, Адонис пребывал в угрюмо-настороженном состоянии, побаивался медперсонала и соседей по палате, в разговоры не вступал, на вопросы отвечал односложно: лишь с безучастным видом курил (когда можно было) да пролеживал койко-место в палате. Потом – постепенно – общение с другими пациентами наладилось, появилась возможность читать книги (в надзорной это запрещено). Увы – как и дома – не всегда было на то желание… Записывал на клочках бумаги свои мысли и наблюдения за жизнью тринадцатого отделения тайком, потому что пользоваться авторучкой больным не разрешалось, а то, не ровен час, маляву кто на волю отпишет или воззвание какое, экстремистский призыв или стихи провокационные: психи – люди опасные! А вот стишки графоманские в местную стенгазету кропать – пожалуйста, на радость главврачу и для отчетности.

А так, если не считать обеда-завтрака-ужина, просиживания в сортире за бесконечными перекурами – чем можно бы заняться? На что свой досуг истратить? Досуг? Нужно ли здесь использовать это слово? Мы ведь и так никогда ничем толковым не заняты. Болтаем, курим, шляемся по коридору, травим бородатые анекдоты… Сидим, жрем в столовке всякое дерьмо, пьем чифир – в общем, «срываем цветы удовольствия». А Дима Клыков даже сочинил стихи, посвященные родному городу – Северной Венеции. Вообще, досуга у нас много – хоть жопой жуй. Иногда лишь только помоем палату, коридор, сходим на пищеблок за обедом-завтраком-ужином – и снова досуг! Это ли не рай, Царствие Небесное?!

Полный покой, вечное ничегонеделанье…

Как будто вчера, всплывает перед моими недоверчивыми глазами смутное видение тогдашнего гнилого бытия, сансары ебучей… Совсем не то будет на воле спустя десяток лет, но Адонис тогда и помыслить не мог, что так будет. Проникаю взглядом сквозь патину времени… Читаю угрюмым, вновь настороженным взглядом ветхую книгу прошлого.

Чтение? Почти никто из нас не читает. Если и читают, то по большей части макулатуру. На тумбочке лежит газетка, газетенка с интригующе дешевым названием «Мир криминала». Адонис протянул руку, взял; просмотрел жирно набранные заголовки, пробежал статейку про маньяков и педофилов. Название тоже крайне интригующее: «Калина на маньяке»: да-а-а, от такой прессы и вправду свихнешься. Самое место этой газете – органу печати – во чреве нашей дурки…

Да если и читают, то убогую криминальную беллетристику; разгадывают головоломки, будто и так у них репа целая.

Не все, впрочем. Вон там – на койке в углу палаты – любители шахмат с увлечением разыгрывают свои гамбиты и дебюты.

А еще многие пациенты любят смотреть футбол, собираясь по вечерам в столовой у небольшого, с выпуклым экраном (тогда еще были такие) телевизора. Азартно болеют; каждый гол приветствуется громкими выкриками.

Михалыч и прочее старичье обсуждают музыкальные пристрастия прошедшей молодости: Элис Купер, АЦ/ДЦ, «Девка Железная», Лемми, хард-рок, хэви-метал.

Конечно, не все пациенты тяготятся пребыванием в этой богадельне. Некоторым здесь даже нравится.

«Мы здесь лежим, отдыхаем, нас кормят-поят бесплатно, а пенсия по инвалидности копится», – рассуждают пациенты. Но жизнь сломанных человечков тоже не стоит на месте, она расходуется впустую: пока сломанные здесь отдыхают (как страшно перетрудились они на воле!) – жизнь их проходит мимо…

Ну а так, сказать в общем: больница – царство монотонности. Каждый день похож на предыдущий. Чем себя занять? Два чудика из соседней палаты, Труляля и Траляля – наркоманы со стажем, оба с одинаковыми полукруглыми вмятинами на черепе – придумали себе развлечение: ◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼ время от времени. Как так? Открыто, спокойно? Разве в больнице разрешена ◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼◼? Мы не в Штатах и не в Голландии…

Да нет, конечно. Просто вытряхивали табак из беломорины, также из обычной сигареты, перемешивали, а потом начиняли получившейся смесью пустую гильзу от «Беломорканала». Вернее, лишь один чудила священнодействовал, второй по мере сил-способностей поддерживал разговор, чтоб дружку не скучно было. Весь этот процесс у них назывался «разобрать-собрать», и получившийся ◼◼◼◼◼ именовали «кабановским». (Мне так и не удалось выяснить этимологию этого слова.) Ну и потом, забившись в угол сортира, приватно – на двоих – курили. Что давало им это? Мечты о воле? Воспоминание широкезной юности? Пёс знает…

Невесело это все; тоску наводит, бро… И у меня, и у других – рассеянное внимание; краткие приступы не приводящей ни к чему спорадической активности… Что было, что есть и что будет в нас, с нами, без нас: в дальнейшем… Наркотики, алкоголь, пустая болтовня, досужие философствования – сколько людей без всякой цели, смысла кружат по своим жизненным орбитам!

Хотя… Иных и на творчество временами пробивает: сочиняют материалы в местную стенгазету: невнятное месиво из беззубой прозы, плачевно-любительских рисунков-иллюстраций и бездарных стишат.

А так мы живем от перекура до перекура, от обеда до ужина, от ужина до отбоя. Все наше мыслительное пространство умещается в коротком – но неимоверно длинном – сорокапятиминутном отрезке между двумя выкуренными сигаретами… И каждый следующий день как две капли воды похож на предыдущий…

И если утром первые полчаса по пробуждении Адонис обычно пребывал в полукоматозном состоянии, то к вечеру настроение портилось, силы воли не хватало ни на что, ползучая лень втекала в душу…

В туалете продолжается ничего не значащий разговор о достоинствах и недостатках различных марок табака.

А мы сидим в палате, мусолим, пережевываем старинные байки и анекдоты, бездумно и бесцельно растрачивая этот вечер…

«Пустыня растет. Горе тем, кто носит в себе пустыню!» – сказал бы, наверное, Ницше…

Обед

Так, обед – пришло время. Весьма значимое событие – оно разделяет больничные сутки надвое. Кстати, по воскресеньям наше меню становится разнообразнее: подается костлявая мумия курицы, умершей своей смертью, с суховатым пюре. Четверг – рыбный день. И так мы, петербургские робинзоны острова монотонности, получаем дополнительную возможность вести счет времени. В остальном – все то же дерьмо, товарищ…

К обеду помимо супа – жидкого варева комбинированного состава – подаются синтетические сосиски в оболочке цвета ошпаренной кожи либо совершенно безвкусные фрикадельки из мяса непонятного происхождения. Бывают иногда волокнистые котлеты или рыба. К этой гастрономической роскоши положен гарнир: водянистая лапша, безвкусная, как дешевые консервированные шампиньоны из гипермаркета, или словно специально высушенная гречка, или прогорклая каша.

Иногда – время от времени – администрация больницы балует нас – улучшает пищевой рацион: то банан выдадут к обеду, то апельсин или яблоко – к ужину.

Пациенты едят всегда под аккомпанемент телевизора – видимо, чтобы смягчить негативный эффект, производимый помещением для приема пищи.

Стены с облупленной, потрескавшейся краской цвета светлых фекалий; на стенах развешаны живописные произведения: большие куски покоробленного, загибающегося к углам ребристого коробочного картона, без подрамников, рам и остекления; держатся кое-как на узловатых полипропиленовых веревках. Тематика (кстати, одно из излюбленных слов в диалогах пациентов) произведений – шизоидные, кричаще-яркие, неумелые малевания явно нездоровых психически художников – безумных наркоманов…

Убожество столовой хоть как-то скрашивают (помимо старых, потемневших фотообоев) картины творцов-недоучек, нарисованные гуашью.

Помню наивный бело-голубой сельский пейзаж с черными деревьями и совершенно бессмысленное изображение гидры с женским лицом в вихре радужно-диких цветных полос. Галлюциногенное творчество. В самый раз для Учреждения.

Больные с аппетитом (впрочем, не все) поглощают жиденькое порошковое пюре с прогорклой костлявой рыбой, запивая это дело горячей бурдой с условным наименованием «чай» (иногда – «кофейный напиток»). Всей той заварки, что полагается на приготовление чая, едва хватило бы, наверное, на одну кружку хорошего чифира. Да-а-а!.. Такое вот чаепитие на шестьдесят или больше человек… Одна кружка чифира на все отделение…

Ящик тем временем извергает на нас сказочную статистику, суля золотые горы и молочные реки с кисельными берегами в случае приобретения каких-то льготных туристических полисов.

«Я чувствую себя словно в спа-салоне», – сказал телевизор. Гм, мне бы что-нибудь такое почувствовать…