Read the book: «Дачная жизнь, или Исповедь Большевички»

Font:

Дизайнер обложки А. Н. Грошев

Корректор Н. П. Коноплева

ISBN 978-5-4485-9525-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ИСПОВЕДЬ БОЛЬШЕВИЧКИ

Название придумала она сама. Мне же нравится «Дачная жизнь». Потом я решила, что напишу эту «документальную повесть» только тогда, когда вернусь на свою тропу, то есть – я опять стану счастливой. И ни в коем случае – раньше. Ибо моя работа – это моя игра. Забава. И я – всегда! – сама себе госпожа.

Но план книги – я придумала заранее. Короткие главы. Неожиданные наблюдения, разговоры, истории, сценки из прошлого. И – без всякого «монтажа», – приезды её сыновей и внуков, знакомых и родственников, обыкновенная будничная подмосковная жизнь в посёлке «старых большевиков», которых я наблюдала, как представителей совершенно непонятного и чуждого для меня «племени».

Когда я по утрам гуляла в лесу или вечером возвращалась, покружив вокруг озера, мне встречались некоторые из них. Они всегда вызывали во мне, даже самые милые и добрые, настороженность. Я их не воспринимала – как нормальных людей. Это ведь они воспитывали нас, детей, в духе «классовой ненависти», вообще – ненависти. Не важно к кому: американскому империализму. Евреям. Буржуям. Гнилой интеллигенции.

Главное – ненавидеть непохожих на тебя и думающих и поступающих по-своему.

Я была (во всём!) абсолютно не совпадающим с ними человеком, но они почему-то были уверены, что имеют право распоряжаться моей жизнью и властвовать над моей душой. И за меня решать: какие книги мне читать, как одеваться, в каком городе жить и … «И в Париж мне приезжать не нужно!» (Это они – за меня! – решили.) А я не могла жить без Парижа!

Однажды я спросила своего Героя, известного грузинского режиссёра: «Зачем он вступил в коммунистическую партию?» «Я хочу их понять. Если я их – оправдаю, я повешусь».

В то время я «болела» Грузией, грузинским театром, кинематографом, народными праздниками. Страна Сакартвело околдовала меня, и чтобы освободиться от её власти над моей душой и судьбой, я и решила – «записать воспоминания моей партийной тётки».

Это была идея моей дочери, студентки историко-архивного института. Почему я согласилась? Может быть, мне хотелось самой – «понять старых идеалистов, преданных идее мировой революции»?

Теперь, когда я набираю на компьютере эти строки, я – как в сновидение – опять вступаю… в то солнечное летнее утро, когда я садилась за машинку, за деревянным столиком в саду и печатала свои повести, рассказы и стихи. Ах, как мне легко и радостно работалось! Как пелось!

Разумеется теперь я понимаю: просто в то время я была смертельно раненым человеком, вот почему так наивно поверила, что смогу выбить «клин клином», и чужая боль освободит меня от моей собственной. А вот «что подумают обо мне мои – «положительно-праведные родственники» меня абсолютно не волновало. Мне нужно было любой ценой вернуться в профессию.

Если бы не моя дочь, воспитанная в традициях историко-архивного института, я бы легко поставила фамилию не свою, а её – «Нина Днепрова». Но дочь строго заметила: «Автор тот, кто сам пишет свои воспоминания». И я – согласилась.

ДЕКОРАЦИИ

В доме, где мы обитали, нам принадлежала огромная комната, стеклянная веранда и заросший лесными цветами и травами участок сада. Несколько старых яблонь и кустов малины превратились в дикие, доживающие свой век, но всё равно плодоносящие живые существа. По утрам я гуляла в лесу. Там никого не было, иногда я приносила букет из лесных трав и полевых цветов. И она, улыбаясь, говорила: – «Как ты всё время стараешься украсить нашу жизнь! Почему ты решила жить со мной всё лето?» Я хотела ответить: «Потому что я… умерла. От любви. Сгорела. И теперь мне предстоит – восстать из пепла».

Но ведь я не выношу никакого нытья и потому весело:

– Может быть, так захотел случай, «си фата синант». Это – латынь. Почему я, вдруг, стала изучать латынь? В тридцать пять лет меняется генная программа, и вообще, «врождённые ключевые стимулы ВСЕГДА сильнее приобретённых». Почему запретили генетику? Да, потому, что если доминантный ген – аристократический, то при помощи рециссивного гена, вы можете приспособиться к любой среде. А вот если – доминантный ген – «плебейский», то попадая в среду аристократии или интеллигенции, человек – приспособиться к ней – не может! Кстати, страсть к знаниям – есть страсть – сугубо аристократическая, ибо никакой «житейской пользы» – не приносит.

В каждой нации есть свои доминантные гены и своя генная память. Память крови. Почему еврейская молодёжь пошла в революцию? Если бы царская администрация послушалась Столыпина и рискнула отменить «черту оседлости», никто бы из еврейской молодёжи ни в большевики, ни в меньшевики, ни в анархисты, ни в эсеры – не пошёл. Они стали бы учиться, возделывать сады, играть на скрипке и рисовать картины. И ты бы, тётка – тоже.

Она внимательно выслушала мой монолог и задумчиво произнесла:

– Я часто думаю, интересно могла бы ты сочувствовать нашей партии? И честно сама себе отвечаю: «Нет!» И к троцкистам бы ты не присоединилась. И к анархистам тоже не примкнула. Знаешь – почему?

– Почему?

И вдруг, с неожиданной нежностью:

– Ты – босячка, ты ни в какой партии состоять не сможешь.

И помолчав, очень тихо:

– Но мужчины, которым ты посвящала стихи, тебя никогда не забудут! Если в жизни человека не было «большой любви» – он несчастный человек. Он даже не понимает, чего лишён. У меня была – «большая любовь», мой муж, Ваган. Мой единственный мужчина. Он был очень красивый, весёлый, щедрый, а как он танцевал! Но злых – не любил. Мне очень его не хватает. Он был и мужем, и другом. И очень любил наших сыновей. Нашёл мне няню, чтобы я могла продолжать работать. И повышать свой культурный уровень.

Я смеюсь. Она озорно смотрит на меня.

– Что? Опять – политинформация?

– Но я же молчу!

– Ладно, я теперь верю, что твоя телепатия – существует. Что будем на завтрак?

– Пшённую кашу с изюмом.

После обеда она соблюдала «час отдыха», а я отправлялась к озеру. Почему-то мне никогда не приходило в голову спросить у старожилов: «А чьим поместьем теперь владеют старые большевики? Кто раньше здесь жил? Кому принадлежали эти дачи? Это ведь они – „буржуи“ благоустраивали и лес, и озеро, играли в крокет и серсо, прогуливались под кружевными зонтиками, устраивали музыкальные вечера, приглашали друзей и знакомых на премьеры любительских спектаклей. И как раньше называлось это озеро с плакучими ивами по берегам?»

Пшённая каша с изюмом

Однажды с ней случился сердечный приступ, меня рядом не было, я, как всегда, после пяти часов отправилась гулять вокруг озера.

Иногда я, смеясь, говорила самой себе: «Что – захотелось сыграть роль бедной родственницы-компаньонки или скрыться ото всех? Неужели тебе действительно хочется – «записать её воспоминания»?

Не могла же я и ей, и себе – признаться, что я просто «выбивала клин клином». Где-то я прочла: «Когда у тебя случается беда, помоги тому, кто нуждается в твоей помощи».

ЕЁ МЛАДШИЙ СЫН

– Жизнь вообще парадоксальна, – заметил однажды её младший сын, ректор института связи, академик, лауреат всевозможных государственных премий, честно служивший той самой советской власти, которую устанавливали его родители и которая расстреляла его отца.

– Почему именно тебе она рассказывает про свою жизнь?

Вот именно – почему мне? – той самой «внутренней эмигрантке, тунеядке и антисоветчице», которая ещё в 1956 году на её вопрос: «Кто из поэтов тебе нравится?» – спокойно ответила: «Николай Гумилёв и Сергей Есенин».

Я ведь тогда ещё ничего не знала ни про Бориса Зайцева, ни про Владимира Набокова. Ни про Ивана Шмелёва, Михаила Осоргина, ни столь любимого мною Гайто Газданова. А про Зинаиду Гиппиус и Дмитрия Мережковского – вообще узнала уже в 90-е годы. И, отбирая эпиграфы к будущей книге, вдруг задержалась на точном высказывании Зинаиды Гиппиус:

«Да, вот это забывают обыкновенно, а это надо помнить: большевики – позор России несмываемое с неё никогда пятно, даже страданиями и кровью её праведников – несмываемое».

– Нет, – повторила она, вздыхая, – Нет! Ты бы никогда не вступила ни в какую партию и даже сочувствующей – не была. Ты – не станешь никому подчиняться, у нас среди знакомых была одна такая же, дерзкая, из богатой семьи, красавица. На неё следователь стал кричать. Она подняла табурет и ударила его.

Она помолчала и совсем тихо сказала:

– Потом табуреты стали привинчивать к полу.

У меня не хватило смелости спросить: «А как, как её звали?» Но я не спросила. Не посмела спросить – ведь я только записывала чужие воспоминания. Только записывала!

Хотя иногда мне смертельно хотелось спросить её: «Неужели она не понимала, что все мы жили в рабовладельческом государстве?». Всё-таки она закончила институт «Красной профессуры». Считала себя историком. Нужно было её спросить про Достоевского, про «Бесов». Я заставила себя прочесть этот роман, хотя я – почти физически – не выношу Достоевского.

– Почему Вы не за хотели сами записать всё, что пережили?

Она помолчала. И совсем тихо:

– Знаешь, Ваган не верит, что мы с тобой напишем книгу. Он вообще в меня не верит. А мне ведь «эти мальчики» до сих пор снятся. И потом, партия решила, что не нужно больше вспоминать об этом. Признали свои ошибки. И всё! Молодёжь и так ни во что больше не верит.

(Я про себя: «Например, в мировую революцию»).

– А вообще – во что нужно верить?

– В справедливость. В равенство.

– Но ведь равенства – изначально быть не может! Кто-то рождается в любви и благополучии, а кто-то – в бедности и злобности. И потом – генная программа, хотите или нет, но она же существует.

– Нужно перевоспитывать.

Меня всегда доводила до бешенства – эта их, большевиков – коммунистов – чекистов-начальников – «святая уверенность», что они всегда и во всём – правы. «Кто не с нами, тот против нас!» Кажется эта формулировка принадлежит Максиму Горькому «пролетарскому писателю». Я его возненавидела так, как если бы была лично с ним знакома. Но его пьесу «На дне» почему-то продолжала считать «одной из лучших».

Разумеется, я с ней – не спорила.

Спорить с ней было абсолютно бесполезно.

Во всём, что не касалось её убеждений, она была остроумным, добрым, тонким, щедрым, доброжелательным, – и на редкость талантливым человеком, деликатным и застенчивым. Меня поражала эта её непреодолимая убеждённость, что «они, большевики», имеют право диктовать всем и каждому: как жить, какие книги читать, с кем общаться, кого любить и кого ненавидеть.

Иногда я была почти уверена, что они все – «зомби», впрочем, она могла и не знать этого слова. Меня спасала, как ни странно, моя профессия. Я же «записывала чужие воспоминания», как если бы это было моим «послушанием». Даже если бы я не читала про все ужасы Лубянки, тюрем, концлагерей, я бы ВСЁ РАВНО их, коммунистов-чекистов-ленинцев-сталинцев – ненавидела. И – это я только потом – поняла и «зауважала» себя – и я их – не боялась! Как меня поразило утверждение Аркадия Белинкова в его статье «Поэт и толстяк», посвященной творчеству Юрия Олеши: «Испугавшийся человек не может быть поэтом». И замечание Михаила Зощенко: «Писатель, который испугался? Это потеря квалификации».

The free excerpt has ended.