Read the book: «Ромашковый лес», page 21
Про тех, кто нами дорожит
Его никто не ценил, в нем никто не нуждался, о нем никто не думал. Он был словно невидимка. Многие даже не подозревали о его существовании: был себе и ладно. Его и правда было сложно заметить: он был пустотой, ничем. Да и кто обращает внимание на штиль? Все думают, что это просто море успокоилось, и никто не знает, что успокоил его тот самый штиль, о существовании которого многие даже не подозревали.
У него не было друзей, потому что никто не воспринимал его всерьез. Вот шторм – другое дело! Как только он появлялся, все тут же сбегались любоваться им: резкие взмахи волнами, водные сальто и фонтан из пены. Все восхищались его могуществом и ошарашено-пугаясь вскрикивали, когда он что-нибудь разрушал. Штиль не понимал, за что все так любят шторм, ведь он приносит столько вреда: рушит корабли, дома, затапливает землю. Но шторм – очень громкий и безумный. Таких любят. А он – спокойный, умиротворенный, защищающий мир от сумасшествия – он никому не нужен. Ему было так больно осознавать это, но он осознавал. Когда он чувствовал, что шторм подбирается совсем близко, он прятался на самое дно океана и ждал, когда тому надоест кутить и громыхать. В тишине он думал, что, наверное, он никогда и никому не понадобится. Никто и никогда не заметит, как много он значит. А ведь он значит! Он – надежный и строгий, терпеливый и вдумчивый. Он желает миру добра, он оберегает его от напастей. Но иногда ему всё надоедает, и он опускается на дно. Отдохнет там немного, и снова возвращается ближе к небу. Это его жизнь: невзрачная и одинокая.
Как-то раз, когда штиль опять собирался спрятаться, он почувствовал лёгкое дуновение ветерка и решил впервые в жизни задержаться ненадолго. Уж больно хотелось ему посмотреть, что же происходит тогда, когда он сидит где-то в глуши.
–Ты еще здесь?
Штиль не ожидал, что кто-то заговорит с ним, и как-то резко шелохнулся. Он не знал, кто это был.
–Ты здесь еще, спрашиваю?
Штиль огляделся и увидел над собой ветер, улёгшийся в облака.
–Ты меня знаешь? – удивился штиль.
–Конечно! Я же появляюсь именно тогда, когда ты уходишь вглубь океана. Так хочет шторм.
–Твой друг?
–Мы с ним давние товарищи. Знаешь, другом я его не назову – ему важен только он сам, его собственная слава. Он совсем не ценит то, что дается ему многое моими усилиями. Он – товарищ. Он следит за тобой, и как только ты решаешь уйти, тут же появляется.
–Почему же он не приходит тогда, когда я здесь? – поинтересовался штиль.
–Незачем. О тебе всё равно почти никто не знает. Ему так даже лучше: можно выдержать паузу, чтобы потом снова феерично появиться и громыхнуть, – ответил ветер.
–Ясно. Ой, так я должен уйти. Я всё, я ухожу. Просто задержаться вдруг захотелось. Я ухожу, – сказал штиль, собравшись нырнуть.
–Останься еще ненадолго.
И он остался. Они болтали целый вечер и целую ночь, прислушиваясь к возгласам тишины. Они оба совсем забыли о том, что шторм ждал, когда же они наконец прекратят свою глупую болтовню.
Очнувшись под утро, штиль исчез в глубине океана, а когда вылез на поверхность, заметил, что ветер ждал его. Ветру была нужна надежность штиля, его умение сохранять спокойствие. Он был совсем другим: всегда куда-то мчащимся. Но здесь, над океаном, он чувствовал себя безмятежно. И между приходами шторма он так любил поваляться над штилем в облаках, пошуршать о жизни и половить умиротворенность.
Штиль знал, что они совсем не похожи, но их обоих это так совершенно не волновало! Они нужны были друг другу просто потому, что были безмерно одиноки. Вместе. Одиноки настолько, насколько могут быть одинокими стихии. То есть совершенно. А когда они были вдвоем, они были счастливы, и штиль больше совсем не переживал, что его существование мало кого радует или тревожит. Кто же реагирует на пустоту, на невидимку? Но это его не колыхало. Колыхало вот что: штиль чувствовал, что есть кто-то, самый важный, кто помнит и ждёт его, знает о нём, знает, что он – не пустота, не невидимка. Раз так, остальное разве может иметь хоть какое-то значение? Главное, что он встретил в этом бесконечно-бездонном мире существо, от которого не нужно прятаться в глубь океана. И больше ничего не нужно, только ветер.
Про трудности
Он был неприветливым и угрюмым. Своей тьмой он умел обволакивать полностью и пронизывать насквозь. Его душа, казалось, была сплошным непроницаемым мраком. И мало кто знал, что он мечтал подарить хоть кому-нибудь самый прекрасный мир из всех, которые когда-либо существовали. Но его боялись. Никто не решался бродить впотьмах его бессветной души, никто не осмеливался дойти до конца.
Тоннель знал много других пещер, лабиринтов и темных коридоров. Он знал, что он такой не один. От остальных его отличало только то, что он был невероятно длинным, почти бесконечным. Когда он был еще совсем маленьким, сквозь него проходили быстро и почти не замечали, что преодолели тоннель. Но и вид на выходе ничем не отличался от вида на входе. Может быть поэтому и не замечали. Тоннель решил, что станет самым длинным на земле, чтобы тот, кто сумеет его покорить, заметил колоссальнейшую разницу. Увидел, в какой чудесный мир он пришел, и смог гордиться собой.
Тоннель не был злобным, но своим бесконечно темным внутренним миром он усложнял жизнь всем тем, кто заходил в него. Тоннель эхом подбадривал идущих, говорил, что там, в самом конце, их ждет то, ради чего можно преодолеть путь и в сотни тысяч километров больше. Ведь чем длиннее коридор, тем в более совершенный мир можно прийти, чем он темнее, тем ярче будет солнце встречать тебя там, на выходе. Ну почему все так боятся почти бесконечных мрачных расстояний? Хотя…тоннель понимал почему…Страшно…страшно, что не дойдешь. Но ведь ты уже идешь! Ты уже внутри! В тоннеле! Нельзя сворачивать назад, сзади тоже темнота. И впереди темнота. Охватывает ужас. Кажется, что ты двигаешься в никуда, в абсолютный мрак и что этот мрак нескончаем. А если ты куда-нибудь и придешь, то это точно будет какой-нибудь завал или просто тупик. Придется сворачивать и возвращаться туда, откуда начал. А ведь не так это, совсем не так! Любой путь стоит того, чтобы его пройти. Даже самый, на первый взгляд, безнадежный. Он может оказаться самым запоминающимся, а награда за него – самой достойной.
Тоннель отчаялся. Он перестал верить, что сквозь него пройдет хоть кто-нибудь. Что хоть кто-нибудь поймет, что в самой глуши этой бесконечно беспроглядной души теплится вспышковисто-фееричный свет. Не верил он и тогда, когда внутрь залетела маленькая стрекозка. Он был уверен: как и все, она сдастся через несколько километров. Она либо перестанет верить в то, что выход есть, либо устанет, либо просто испугается, что жизнь ее превратилась в ночь. Но ни через километр, ни через десять она не перестала лететь вперед. Через двадцать километров она приземлилась на землю, просто для того, чтобы дать своим крылышкам передохнуть. Она всматривалась в тоннель. Сначала она не видела ничего, кроме сплошной черной дыры. Потом ей стало казаться, что она видит тоненькие цветные колечки. Они были повсюду. Потом понемногу она стала различать детали тоннеля и видеть землю, камни, которыми он был покрыт изнутри. Видела капельки дождя, просочившиеся с неба, слышала их стук – мир мрака вовсе не был таким однообразным.
Тоннель не мог поверить: впервые в его жизни кто-то остановился не для того, чтобы просто умереть, а потому что ему стало интересно, захотелось осмотреться. Теперь он не спускал со стрекозки внимания. Она больше не повторяла подвига своего первого дня в 20 километров, но она все равно стремительно двигалась вперед. Она верила, что выход есть, и он где-то впереди, и что этот выход – лучшее, что может случиться с ней.
Тянулись дни, переходя в недели. Расстояния, которые она стала пролетать за сутки, становились короче, уверенность в правильном пути – слабее, а желание добраться до конца почти совсем потухло. Тоннель старался как мог поддерживать ее своим эхом, он был даже готов сократить сам себя, если бы это было возможно, так он хотел, чтобы клеёнчатокрылая добралась до выхода. Но силы покидали ее, и она уже не летала – она полётывала иногда. Попытки двигаться вперед были настолько слабенькими, что, даже находясь в воздухе и размахивая крыльями, она дотрагивалась лапками до земли.
Она готова была уже зарыться в землю и похорониться, а тоннель готов был окончательно и совершенно разочароваться в себе и всех тех, кто выбирает его, самый непростой путь. Он готов был перестать верить, что прекрасный мир, который он так тщательно берег этой непроходимой земляной черной трубой, никто так и не увидит, как вдруг стрекоза оживилась и рванула вперед.
Свет! Она почувствовала свет и со скоростью света помчалась к свету. Тоннель был рад настолько, насколько тоннели вообще способны радоваться. Он был в восторге! Он знал, что когда-нибудь кто-нибудь дойдет до самого конца!
Стрекоза вылетела из тоннеля и еще долго кружилась, кружилась, кружилась, наслаждаясь яркостью, которую только что обрела. Мир, в который она попала, и правда был потрясающе удивительным и стояще-красивым! Он был похож, на ее старый мир, только во много-много-много-много-много-много раз лучше. Она так долго летела к нему! Она не жалела ни об одном мрачно-беспроглядном сантиметре, который ей пришлось преодолеть, ведь она знала: в конце ее ждёт самая лучшая награда. И она ей наслаждалась.
Свет в конце тоннеля – это всегда выход. Не смерть, а выход, финал, награда, за терпение, неусомнимость и решительность. В прекрасном мире стрекозка жила совсем недолго, ровно 50 часов. Но в последний миг своего дыхания она вспомнила не эту жизнь. Она вспомнила тоннель, ведь это он привел ее сюда. Сюда, где она была так счастлива.
Про…промолчу
Он всегда вдыхал жизнь полной грудью и наслаждался каждой милиграмминкой воздуха, попадавшей в его гостеприимную душу. Он летал по небу и был счастлив, ведь он умел летать. Летать! Любой мечтает ощутить, каково это: парить в облаках, ни о чем не думать и просто быть невесомым. Он умел наслаждаться. Он дышал, он затягивался приятными ощущениями и делился ими. Ему очень нравилось делиться! Ведь если бы он только забирал удовольствия и совсем никому их не отдавал, они бы попросту переполнили его, и он бы лопнул. Шарик знал, что для того, чтобы жить, надо делиться.
Но и он иногда ошибался. Помимо солнечных дней выпадали и хмурые, и дождливые. Дождем он тоже дышал – он не мог по-другому, потому что не мог не дышать. Его душа, хоть и была и тягучей, и вместительной, но очень хрупкой. А шарик все равно вдыхал в себя не только теплый, затисканный солнечными лучами, воздух, но и горький дождь, холодный снег и колючий град. Вот ими-то он ни с кем и не делился. Он так любил всё, что его окружает. Он знал и видел, как все кругом радуются теплу и солнышку и как все морщатся от раздирающего изнутри мороза, как все уворачиваются от метких капелек и как все бегут от небесных прочных комочковых снежочков. Он давно заметил, что все любят, когда кругом ярко и светло, а из мрака все ищут выход. И когда находят – несметно этому радуются. Поэтому он не делился тем, что ему казалось «нехорошим», «неприятным», «нерадостным». Он не любил обижать, он не любил, когда кто-то расстраивался. Он мечтал вечно всем дарить тепло и улыбки. У него получалось. Получалось…
И получилось бы, наверное, сейчас, если бы тогда он знал, что солнце и теплый воздух очень легкие, и что в душу они вмещаются в огромном количестве, совсем ее не утяжеляя. Он может вдохнуть в себя несметное количество восторга, еще больше отдать и потом вдохнуть в себя новую дозу. А вот все то, что связано с мраком – очень тяжелое. Если впитать это в себя, и там же оставить, совсем скоро не останется ни щелочки для того, чтобы пустить в свою душу свет. Надо освобождать себя от всего того, что утяжеляет ее. Но шарик не мог. Он хотел быть послом солнышка, связующим звеном между небесным светилом и живым миром, доставляющим согревающие лучи на землю. Он совсем забыл: для того, чтобы жить, надо делиться. Делиться не только теплотой, но и мокрым снегом, дождем с градом, метелью, если так случилось, что они ворвались в душу. Делиться не для того, чтобы отдать их кому-то другому. Они не долетят! Они исчезают тогда, когда осмеливаешься выпустить их на волю. Да, рано или поздно их кто-то вдохнет. И никто не виноват.
Шарик не знал, что невозможно схоронить в себе всю тьму. Если ее не выпускать из своего нутра, она рано или поздно все равно выберется, только от твоей души, от тебя, уже ничего не останется. Шарик забыл, что для того, чтобы жить, надо делиться, иначе можно переполниться и…лопнуть. Он забыл.
И ещё кое-что…
О жизни в лицах
–Псс! Эд! Видишь там, за соседним столиком сидит? По телефону базарит.
–Ага. Засек! Красотка такая! Улыбается!
–Хохочет даже, я бы сказал!
–И одета как пафосно! А резмалевана-то, размалевана: глазищи, бровищи! Сразу видно – удалась у девушки жизнь!
–Но сегодня ей погрустить немного придется. Ничего! Такие люди недолго страдают из-за «случайно утерянных» вещей. Так что я пошел, заработаю себе то, что она сегодня потеряет.
–Ты только не спались!
И Эд стал следить за своим другом, который, проходя мимо девушки, разговаривающей по телефону за соседним столиком, незаметно зацепил сумку, небрежно оставленную ей без присмотра, и уже через несколько минут вернулся на свое место к Эду.
–Чисто сработал! Молодец, брат!
Эд с другом воровали уже давно. Но вы не подумайте ничего плохого! Они воровали только у тех, у кого было что воровать. У тех, кто, как они считали, и так слишком хорошо живут, поэтому могут пожертвовать небольшую сумму денег (а иногда и большую – как повезет) двум недостудентам. Почему «недо»? Потому что и Эда, и его тогда еще товарища-однокурсника отчислили из универа со второго курса. Научиться за это время они мало чему успели, а работать даже и не начинали. Что делать? Ребята-то они из другого города. Из одного из тех уголков России, которые обычно называют «глубинкой». Но это не деревня какая-нибудь! Это город. Просто не столичный. Так вот, поскольку приехали они из «глубинки», родителей «под рукой» не было. Вся родня была далеко, и только иногда, раз в месяц – не чаще – высылали деньжат. На это и жили. Много-то было и не надо: несколько пачек лапши на день, да общагу оплатить. Плюс стипендию получали, так что жили, как помещики, можно сказать. А теперь…Родителям про отчисление они ничего не сказали, поэтому мамы и папы думают, что дети уже доучились, устроились на работу и все у них прекрасно – дети ведь сами так говорят, дети не врут. А дети врут. Детям стыдно признаться в своем провале, только жить-то теперь на что? Раньше на жилье экономили, а как отчислили, так и без жилья оставили, и без стипендии. А на одни присылаемые родней деньги особо не пошикуешь. Парни на работу достойную устроиться пытались, но их гнали отовсюду: опыт всем нужен, а где ж его взять на втором-то курсе? Пошли ребята в официанты. А потом как-то раз друг Эда украл у посетителя кошелек, и так он увлекся этим делом, что не смог остановиться, и Эда в это дело втянул.
–Давай смотреть, что у нас здесь имеется.
–Что, прямо сейчас?
–Эдик, ты как в первый раз! Ей богу! Тааак. Косметичка: ну какая женская сумочка без косметички? Влажные салфетки, зеркальце, блокноты какие-то, ежедневник, телефонка…меня все это не интересует…книги тоже не интересуют. Хотя я любил когда-то. Помнишь, Эд?
–Помню, конечно! Кто за меня зарубежку на третьей сессии сдавал?
–Даа…были времена…Так, мы отвлеклись. Поехали дальше.
И ребята продолжали тщательно копаться в сумочке. Им ведь не нужно было всё, они же воровали не со зла, а по необходимости. Их интересовали только деньги. Остальное они возвращали владельцу. Им даже телефон был не нужен: на кой черт он им? Что с ним делать? Перепродавать – лишние заморочки, себе оставить – так есть ведь уже. Поэтому искали они только деньги. И, да, воровали только у тех, у кого было что своровать. Они как Робин Гуды: обворовывали богатых в пользу бедных. То есть себя.
–Давай скорей! Она сейчас закончит трещать, потянется за кошельком счет оплатить, заметит, что сумка пропала, и такой кипиш тут поднимет!
–Да, Эдик. Ты прав. Надо торопиться. Это что еще за ерунда? Таблетки какие-то, пилюли…Фигня короче.
И он случайно кинул лекарства прямо Эдику в лицо.
–Эй! Поаккуратней можно!
–Прости, дружище! Давай сюда.
–Подожди. – Эдик открыл полиэтиленовый пакетик, в котором лежало сразу несколько упаковок разных таблеток, капсул, ампул, шприцев. Открыл и застыл.
–Эээ, чувачок! Ты чего там замер?
–Это лекарства от рака.
–Чего ты там бормочешь?
–Я говорю, эти лекарства. Они нужны для того, чтобы вылечить рак.
–Откуда ты знаешь?
–Смотри: вот для печени таблетки, ампулы для лейкоцитов, а вот, похоже, она…
–Кто она?
–Химия…
–Слушай, не заморачивайся. Может это и не от рака совсем.
–Я знаю. У меня бабушка болела. Умерла. Но это бабушка, понимаешь? А тут…Да ей не больше 30 лет! Совсем девчонка!
Он глянул на девушку за соседним столиком, которая продолжала болтать по телефону, весело смеяться и что-то эмоционально рассказывать, размахивая свободной рукой.
–Эд! Так она, может, бабушке и несет. Мы ей всё вернем. Одолжим только денег из кошелька, как всегда, и отдадим ей всю сумку вместе с этими её роковыми раковыми лекарствами.
Но Эд не спускал глаз с девушки. «Боже мой! – думал он, – Боже мой, как мы не справедливы к окружающим! Как любим мы осуждать за видимость. Как мы вообще любим осуждать. За что мы так?»
–Ура! А вот он наш кошелечек! Ооо! Да тут всё более чем прилично! Подфортило нам, друган!
–Верни деньги и дай сюда сумку.
–Чего? Эд, ты рехнулся?!
–Деньги вернул, я тебе сказал! И сумку быстро мне отдал!
Друг всегда очень боялся разъяряющегося Эда. Эд злился очень редко, но так, что лучше бы он злился часто, но не так по-хищнически дико. Его глаза покрывались кровавой сеточкой, зубы сжимались так сильно, что его и без того выразительные скулы казались еще более острыми, а взгляд был настолько уничтожающим, что объект, сумевший его разозлить, готов был испепелиться сам, лишь бы не стать жертвой этого взгляда.
Эд резко вырвал сумку из рук своего старого друга и пошел с ней к девушке за соседним столиком. Она как раз прощалась со своей собеседницей.
–Приятного вам вечера! – обратился к ней Эд.
Она удивленно глянула на него, улыбнулась и ответила взаимным приветствием. А пока она это делала, Эд заметил, что у нее совсем нет ресниц и бровей, что глаза и дуги над ними были нарисованы на совершенно голой коже. А из-под парика (теперь он абсолютно отчетливо видел, что это парик, хоть и очень качественный) выглядывал пушок спаленных лечебными процедурами волос. Нет, ей не было и 25, но казалось, что она была гораздо старше. Она старалась быть привлекательной, хотела выглядеть хорошо, но эта мука в глазах – и как он ее сразу не заметил? Впервые в жизни Эд понял, какая же он сволочь, и как умело люди иногда скрывают настоящие страдания.
–У вас сумка упала.
Девушка с ужасом посмотрела на него – взгляд ножом в сердце насквозь.
–Вы только не волнуйтесь! Всё в порядке. Я поднял её. Вот.
Девушка схватилась за свою сумку и поблагодарила Эда за его доброту. Сколько нежности было в этом голосе, сколько мягкости в этом взгляде!
Эд предложил проводить ее – уж очень с девушкой ему расставаться не хотелось – но она сказала, что собирается встретиться с подружкой и поэтому провожать ее не надо. Эд всё понял и поцеловал ей на прощание руку. Она немного засмущалась. Да и он руки девушкам не целовал давно. Может быть поэтому он вышел из кафе так, будто только что вынырнул из бодрящей морской воды, в которую попал после того, как выбрался живым из кратера извергающегося вулкана.
С того дня прошло не больше, но и не меньше трех лет. Эд восстановился в институте (не сразу, правда, но восстановился). Он пытался уговорить своего друга сделать то же самое, но друг как-то не вдохновился этой идеей. На том и разошлись: друг потропинил по своей тропке, а Эд побрел по своей дороге.
Как-то раз он наткнулся на то самое место, где встретил своего судьбоносного ангела. Ведь именно та девушка заставила Эдика понять, что в жизни бывают разные трудности, и что никто в этом не виноват. Трудности надо преодолевать, а не наказывать остальных за то, что случилось с тобой. Потому что, откуда тебе знать, достоин ли кто-то из них этого наказания, которое ты для них приготовил, или нет. Кто ты такой, чтобы судить? Ты просто человек, и он просто человек. Так что живите своей жизнью и вмешивайтесь в чужую жизнь только тогда, когда вас об этом просят. Или когда вы чувствуете, что вы там нужны. А судить людей по их улыбке…Улыбка иногда может не только говорить, но и что-то скрывать. Он вспомнил тот вечер и не смог пройти мимо кафе.
Он заказал себя большой капучино и наслаждался обстановкой. Прямо мимо него весело хохоча и эмоционально размахивая руками прошла какая-то девушка. Она была не одна: с ней был мужчина, старше неё лет на 5, и ребенок лет двух с половиной. Они бурно что-то обсуждали и чему-то радовались. Эд не успел рассмотреть её лицо, но почему-то ему показалось, что это та самая девушка, которую он встретил в тот вечер за соседним столиком. Они шли к выходу, она повернулась чуть влево, и Эд заметил, как несколько волосинок из челки зацепились за её ресницы. Слишком короткие, чтобы быть накладными, но, тем не менее, натурально длинные и пышные. Ему стало интересно, а что же с волосами? Похоже, не парик: стрижка была по-прежнему короткой, но волосы очень живо двигались от каждого ее шага. Да, настоящие. Оставался только один вопрос: она или не она? Бывает ли так, что человек, изменивший твою жизнь, вдруг встретился тебе через несколько лет в том же месте, только совсем в другом образе? А впрочем, какая разница? Эд чувствовал, что он сделал всё правильно, и ему нравилось думать, что это – она.
